Задумался, продолжал тем же спокойным тоном:
— Но, если…
Остановился, прошелся, опять постоял у лампы и не поворачиваясь сказал:
— Но, если когда-нибудь он бросит вас, и даже если у вас будет от него ребенок и вы вспомните меня… — Он прервал, обдумывая не решение свое, а то, как деликатнее высказать: — Тогда меня позовите…
И, хотя голос его был совершенно спокойный и ровный, всколыхнулось сердце у ней, и слезы полились из глаз.
И вот в эту-то самую минуту в передней послышались чьи-то тяжелые шаги. Она чуть не вскрикнула: это были те самые шаги, которые померещились ей в дремоте. Она как-то дернулась с дивана с глазами, еще полными слез, но потемневшими от испуга.
Ее непонятный ужас на миг передался и ему. Он тут же взял себя в руки.
В дверях стоял высокий костлявый мужик. И ни она, ни Дружинин не узнали в нем дворника того дома, где жил Стрельников.
— Кто такой? Что надо?
Дворник протянул к ней записку. Но та не решалась ее взять, и Дружинин заметил, что белевший в протянутой руке клочок бумаги был незапечатан и измят; это обстоятельство усилило его тревогу.
Досадуя на себя за свою нервность, он взял из рук дворника записку и подошел с ней к девушке. Но та сжалась в углу, и он заметил, как она дрожала и все теми же испуганными глазами глядела на этот измятый клочок бумаги.
Дворник стоял в дверях. Дружинин сунул руку в карман, достал мелочь и, отпуская дворника, спросил:
— От кого?
Прежде, чем дворник успел пробормотать ответ, он уже знал, от кого и, когда тот ушел, нерешительно вертел записку в руках, предчувствуя, что в этой записке мало доброго.
Еще не вполне понимая, откуда у нее этот страх, он опять подал ей записку:
— Прочтите и успокойтесь. Я уверен, что все ваши опасения сейчас же рассеются.
Она, было, взяла записку, даже попыталась встать к огню, чтобы прочесть ее, но не могла совладать с собою.
— Это что-нибудь ужасное. Почему записка? Почему нет его?
В Дружинине опять шевельнулось ревнивое, недоброжелательное чувство, но он поборол его:
— Мало ли что бывает.
Записка вздрогнула в ее руке. Он уже с нетерпеливой досадой прибавил:
— Я вовсе не хочу сказать ничего такого. Читайте и успокойтесь.
Его самого мучило любопытство.
Она раскрыла записку. Увидела незнакомый почерк.
— Это не он писал.
И рука опять опустилась.
С усилием, бледнея и стыдясь своей слабости, она почти умоляюще обратилась к Дружинину:
— Я не могу. Прошу, прочтите вы.
— Но, может быть… — нерешительно начал он.
Она нервно перебила его:
— Читайте, читайте! — И, как бы оправдываясь и извиняясь, прибавила:
— Я, должно быть, больна. — Заторопила: — Читайте.
Он подошел к лампе, раскрыл письмо.
Карандашом, с сильными нажимами, были написаны несколько строк, которые он охватил сразу.
«Умоляю, поспешите. Он обезображен. Без глаз».
Подписи не было.
И потому, что Дружинин не поворачивался и не произносил вслух прочитанных слов, она убедилась, что случилось страшное, непоправимое.
Не успел Дружинин опомниться, как записка очутилась в ее руках.
В первое мгновение она потерялась: слова — «обезображен», «без глаз», не находили своего настоящего освещения.
Но Дружинину было все ясно. Сам понимая ненужность своих слов, он, однако же, пытался что-то говорить:
— Все, может быть, не так страшно. Истерическая выходка, выдумка. Угроза.
— Нет, это свершилось. Месть судьбы. Незаслуженная казнь.
— Да, нет же. Так нельзя… Я уверен…
Она молча заметалась, не слушая его. Схватила платок, но бросила, попалась шапочка у зеркала, быстро надела ее и привычно взглянула в зеркало. Но вдруг содрогнулась, как будто там увидела не себя, а эти слова: «обезображен», «без глаз». Тут только застонала, схватилась за голову и бросилась к двери.
Дружинин последовал за нею, поспешая за ее торопливыми шагами, бестолково сбиваясь в своей походке.
В темном, обезлистевшем саду, через который они, казалось, особенно долго проходили, несомненное представилось еще более чудовищным. Случилась беда, и надо было спешить на помощь товарищу. Как случилось, это было для него совершенно ясно. И потому его воображению ярко представилось обожженное лицо с выжженными глазами, до того ярко, что в горле ощутилась тошнота. Они вступили в аллею, окаймленную хвоей, и от этого смолистого, въедчивого запаха ощущение тошноты усилилось.
На повороте он как-то неловко задел ее и совершенно машинально сказал:
— Извините.
Отступил. И в этой усилившейся среди хвои осенней темноте показалось, что отстал далеко от нее. Прибавил шаг и опять чуть-чуть не задел ее. Взглянул сбоку в ее лицо, но черты намечались смутно. Захотелось разглядеть их, убедиться, что они остались те же.
Что будет дальше?
Этот вопрос сам собой лез в голову, и с ним проникало в мозг что-то другое.
Среди черного вихря страха, тревоги, жалости, смятения скользким, извивающимся гадом в сознание проползало скорее желание, чем мысль, что это трагическое обстоятельство может все изменить в его пользу.
И сердце его при этом трепетало от отвращения к себе.
Ему вдруг показалось, что она почувствовала этого гада в нем, и оттого шаги ее стали еще быстрее, как будто она хотела уйти от него.
Он невольно сказал:
— Ларочка.
Она не отозвалась.
Он повторил:
— Ларочка, — не зная сам, не видя того, что последует за этим словом, повторил ею просто так, как будто в нем заключалась спасительная молитва.
Но она точно не слышала своего имени, вся ушедшая в темную пропасть неизбежности.
XIX
Несмотря на большие окна, в это ненастное утро зала суда казалась полутемной. Впрочем, вероятно, тут был известный расчет: эти большие окна с тяжелыми темно-красными занавесями были расположены за спинами судей. Таким образом, лица судей оставались в тени и казались более внушительными и даже таинственными.
Весь свет, очевидно, предназначался для подсудимого и свидетелей.
На столе, за которым сидели судьи, слабо поблескивала грань зерцала, но бронзовый орел на зерцале выделялся загадочным силуэтом со своими широкими, полуопущенными крыльями.
На стене, противоположной окнам, в выпуклом стекле часов утренний свет трепетал довольно сильным бликом, и оттого часы казались почти живым существом с своими двумя черными стрелками, равнодушно отмечающими короткие мгновения надежд и отчаяния.
Все были на своих местах, и суд, и присяжные.
Публика сплошным пятном чернела на скамьях, и, казалось, это она, главным образом, поглощает свет напряженно-жадными глазами.
Эти глаза перебегали с подсудимой на потерпевшего, которые сидели друг против друга.
Многие еще так недавно знали его молодым, красивым известным художником. Теперь он сидел слепой, с выжженными глазами, зияние которых было скрыто синими стеклами очков, с лицом, превращенным в уродливо скомканную маску.
Здесь же присутствовали все его товарищи-художники. Потрясенные, подавленные, все еще не освоившиеся с тем злодеянием, которое было гнуснее и страшнее убийства.
Некоторые из них должны были выступить в качестве свидетелей, и свидетели находились в соседней комнате.
Публике было известно, что мать потерпевшего, приехавшая из провинции, хотела быть в зале суда, но сын умолил ее остаться дома, чтобы не подвергать себя новым безмерным страданиям.
Присутствие матери в суде могло помешать тому, чего он хотел. Предвиделось, что эта женщина, способная совершить такое преступление, не остановится и на суде перед тем, чтобы облить его таким же жгучим ядом обвинений.
Только ради того, чтобы ответить на эти обвинения, со стороны потерпевшего был предъявлен гражданский иск, дававший ему возможность высказать то, что он хотел. В качестве его поверенного выступал Дружинин.
Председатель, толстый человек, с одутловатым сонным лицом, задает обычные вопросы подсудимой: имя, отчество, звание… На вопрос о летах она замялась.
— Вам тридцать шесть лет?
Подсудимая слегка привстала и ответила с запинкой:
— Нет… тридцать девять.
В публике ахнули. Глаза сами собой обернулись к потерпевшему.
Лицо его было обращено к судьям, и при виде молодой сильной фигуры и твердо очерченного волосатого затылка на мгновение забывался ужас, внушаемый изуродованным лицом. Не верилось, не хотелось верить в этот ужас.
В публике послышался шепот и вздохи!
— И что он нашел в ней!
— Она много старше его.
— И совсем некрасива.
— Даже не интересна.
Лицо подсудимой было обращено к публике в профиль и очерчивалось резким силуэтом. Особенно некрасива была линия лба и шеи, совсем прямая и жесткая, и почему-то по этой линии ясно было видно, что эта женщина упрямая и недобрая. Хороши были только волосы, большие и сильные, туго закрученные на затылке в черный, тяжелый, как чугун, узел, а когда она раза два обернула лицо к публике, точно ища кого-то, больше угадывались, чем различались, ее большие, темные, сосредоточенно-печальные глаза.
Она, видимо, избегала смотреть на свою жертву, но то, что она отказалась от защитника, свидетельствовало или о ее полной покорности, или о том, что она будет защищаться сама.
После проверки свидетелей, которые оказались все налицо приступили к чтению обвинительного акта.
Слушая все эти чудовищные подробности преступления, он несколько раз вздрагивал и даже как будто порывался встать.
Она же сидела прямая, неподвижная, чувствуя с каждым словом, отмечавшим явно рассчитанные подробности ее злодейства, накипавшую злобу и ненависть к ней публики.
После равнодушно произнесенных слов обвинительного акта: «Плеснула ему в лицо серной кислотой и тем причинила Стрельникову увечье, лишив зрения на оба глаза», — в публике послышалось рыдание.
Все сразу обернулись и обратили внимание на девушку с золотистыми волосами, просто, бедно одетую. Почти все лицо ее было закрыто густой вуалью, но по тонким, необыкновенно красивым пальцам, чувствовалось, что и лицо ее также тонко и красиво.