мы не виделись. У каждой семьи есть свое представление о норме. Наша норма — долгие периоды отсутствия без объяснений, и мы обе знаем, почему.
— Мама, дом… бардак… коробки. Что происходит?
— Я переезжаю. Пора. Хочешь чаю?
Шаркая ногами, она идет мимо меня из теплицы на кухню, где каким-то образом находит чайник среди всех грязных чашек и тарелок. Открывает кран, чтобы налить воду, и старые трубы гудят в знак протеста. Они издают натужный звук, словно так же устали и сломлены, как и она, по моему мнению. Она ставит чайник на конфорку, поскольку считает, что газ дешевле электричества.
— Пенни фунт бережет — говорит мать с улыбкой, словно читает мои мысли.
Я сразу же начинаю думать о себе как о незваном госте; интересно, чувствует ли она то же самое. Мы ждем, когда закипит чайник, и неловкое молчание затягивается.
Моя мать не всегда работала уборщицей, но все, что касалось ее и нашего дома, всегда были аккуратным и опрятным, без единого пятнышка, словом, чистым, как будто у нее была аллергия на грязь. По-моему, что касается отношения к гигиене, я унаследовала ее обсессивно-компульсивное расстройство. Хотя теперь этого и не скажешь. Родители купили этот дом ради микрорайона с хорошей школой. Когда мне не досталось места в приличной государственной школе, они решили платить за частное образование, хотя по-настоящему мы не могли себе это позволить. Мой отец еще больше, чем раньше, стал пропадать на работе, но они оба хотели дать мне в жизни такой старт, которого не было ни у одного из них. Так в моей жизни начался период, когда я никак не могла никуда вписаться.
Мне было пятнадцать лет, когда он исчез навсегда. В таком возрасте дети более чем в состоянии самостоятельно приходить домой из школы, но в тот день мама сказала, что она меня заберет. Когда она этого не сделала, я пришла в ярость, решив, что мама просто забыла обо мне. Родители других детей про них не забыли. Родители других детей в роскошной одежде вовремя появлялись в своих роскошных машинах, готовые отвезти своих отпрысков в роскошные дома на роскошный ужин. Казалось, что у меня мало общего с другими учащимися моей школы.
В тот день я шла домой пешком под дождем и тащила рюкзак, физкультурную форму и папку для рисования. Все было таким тяжелым, что я все время перекладывала вещи из одной руки в другую. У меня было пальто без капюшона, а зонтик не помещался ни в одной руке, и я промокла насквозь уже на полдороге. Помню, что дождь лил мне за шиворот, а по щекам текли слезы. Но не из-за сумок или дождя, а потому, что в тот день Сара Хили сказала перед всем классом, что у меня еврейский нос. Я не знала, ни что это значит, ни почему это плохо, но надо мной все смеялись. Я собиралась спросить у мамы, как только дойду до дома.
В подростковом возрасте я хотела лишь одного — быть как все. И только сейчас поняла, какой скучной стала бы моя жизнь, если бы мое желание сбылось.
Я дошла до вершины холма, промокнув до нитки и запыхавшись, и мне пришлось положить все на землю и немного отдохнуть. Я посмотрела на безобразные красные борозды на пальцах — следы от врезавшихся в них сумок — и принялась тереть ладони друг о друга, стараясь уничтожить полосы и одновременно согреться. Затем свернула в наш переулок, самый высокий в Блэкдауне. В то время на холме еще не было больших роскошных домов, и из переулка все просматривалось на многие мили. Отсюда были полностью видны деревня внизу, окружающий ее лес и пестрый, как лоскутное одеяло, отдаленный сельский пейзаж, который в ясный день тянулся до синей дымки моря. С холма было идеально смотреть вниз на тех, кто обычно смотрел на нас свысока.
Может быть, наш дом, спрятанный в тупике, в который упирался переулок, и был самым маленьким, но он был и самым симпатичным. Летом сюда приезжали автобусы с туристами, которые хотели посмотреть на то, что по-прежнему часто описывается как типичная английская деревня. Туристы забирались на вершину холма, чтобы полюбоваться видом, иногда они также снимали наш коттедж. И моя мать не возражала. Она очень много времени проводила в палисаднике, где что-то сажала и подрезала, а каждую весну красила нашу входную дверь. Несмотря на то что нашему дому было больше ста лет, благодаря ей он весь блестел и выглядел как новый.
Я не стала искать свой ключ — запасной всегда был спрятан под симпатичным цветочным горшком на крыльце. В тот день, еще не вставив его в замок, я услышала телевизор и решила, что моя мать уснула перед ним. Я вошла в дом, а потом нарочно громко захлопнула за собой дверь.
— Мама!
Я звала ее, словно бросая ей обвинения, еще не сняв с себя мокрое пальто и не положив стекавшие на ковер сумки на пол. Я решила было не снимать школьные туфли — это бы ее по-настоящему взбесило, — но вместо этого из чувства долга развязала шнурки и оставила туфли у двери. Мокрые носки я тоже сняла.
— Мама!
Я снова позвала ее. Меня раздражало, что она все еще не ответила, не признала мое существование. Протопав в гостиную, увидела, что она нарядила елку. Цветные фонарики мигали, как звезды, но они ненадолго задержали мое внимание. Под елкой вместо подарков лежала моя мать, лицом вниз и вся в крови.
На ковре за ней тянулись грязные следы, словно она приползла из сада. Я снова попыталась шепотом позвать ее, но слова застряли в горле. Когда я осознала то, что увидела, упала на пол рядом с искалеченным телом матери и попыталась перевернуть его. Ее волосы были перепачканы кровью и прилипли к одной стороне разбитого лица, которое все было в синяках. Глаза были закрыты, одежда порвана, а руки и ноги покрыты порезами и царапинами.
— Мама? — прошептала я, боясь снова дотронуться до нее.
— Анна?
Она повернула голову и слегка приоткрыла правый глаз. Левый весь заплыл. Я не знала, что делать. От надтреснутого звука ее дребезжащего голоса у меня словно заболели уши, и страшно захотелось убежать. Но тут она бросила взгляд через мое плечо на старый дисковый телефон кремового цвета на кофейном столике. Я вскочила и бросилась к нему.
— Я вызову полицию…
— Нет, — сказала она.
Судя по выражению лица, произносить — даже отдельные слова — было ей невероятно больно.
— Почему нет?
— Не надо полиции.
— Тогда я позвоню в скорую, — сказала я, набрав первую девятку.
— Нет.
Она поползла в мою сторону. Это напоминало кадры из фильма ужасов.
— Мама, пожалуйста. Надо кому-нибудь позвонить. Тебе нужна помощь. Я позвоню папе. Он поймет, что надо делать, придет домой и…
Она дотянулась до меня дрожащей окровавленной рукой, затем схватила телефон и выдернула розетку из стены. После чего снова рухнула на пол.
Я заплакала и подумала о том, что, наверное, надо обратиться за помощью к соседям.
— Никаких соседей, — прохрипела она, словно читая мои мысли, как она часто делала. — Никакой полиции, никого. Обещай мне.
Она не спускала с меня взгляда здорового глаза, пока я не кивнула, что поняла, а потом опустила голову обратно на пол.
— Все будет в порядке. Мне просто нужно отдохнуть, — произнесла она таким слабым голосом, что я едва расслышала.
Она, похоже, была намерена принять решение за меня, но я все еще не была уверена, что оно правильное.
— Почему я не могу хотя бы позвонить папе?
Она выдохнула, словно собиралась долго держать паузу.
— Потому что это сделал со мной он.
Он
Вторник 10.15
Иногда в этой работе главное — принимать решения. За долгие годы я усвоил, что правильность принятых решений часто стоит на втором месте после способности быстро принимать их. Кроме того, «правильно» и «неправильно» — в высшей степени субъективные понятия.
Меня не должно здесь быть, и, думаю, тут я прав. Околачиваться у дома, где выросла моя бывшая жена, нехорошо, это может вызвать неодобрение, — хотя на то у меня есть свои причины, — но некоторых людей мы никогда по-настоящему не отпускаем в жизни. Или в смерти. Даже если притворяемся. Они по-прежнему всегда с нами, они прячутся в наших самых одиноких мыслях и терзают наши воспоминания мечтами, которые больше не могут сбыться.
Я не был Казановой, скорее серийным сторонником единобрачия… пока не встретил Рейчел. Женщин, с которыми я спал, можно пересчитать на пальцах одной руки. Но, скольких бы женщин я ни знал, по-настоящему любил только одну. Я уехал из Лондона, потому что это было хорошо для Анны. Никто не знает, что такое настоящая любовь, пока не теряет ее. Во-первых, большинство людей ее вообще не находят, но, когда все-таки встречают, готовы сделать все для любимого человека.
Я знаю наверняка, потому что сам это делал.
Для нее так было лучше всего, но это может обернуться самой большой ошибкой, которую я когда-либо совершал.
Независимо от того, следовало мне сейчас быть здесь или нет, я здесь, и уверен, что слышал чей-то крик. Если я ничего с этим не сделаю, какой тогда из меня мужчина или сыщик.
Фотографирую на телефон квитанцию за парковку со вчерашней датой в машине Анны и направляюсь к дому ее матери. Поднимаю сломанную калитку и оглядываюсь через плечо — а вдруг за мной кто-то наблюдает. Убедившись, что никого нет, иду по неровной, заросшей сорняками дорожке. Прохожу мимо входной двери и иду вдоль дома к черному входу, где они должны находиться. Думаю, обычно без труда можно понять, что у человека не все в порядке с головой, а мать Анны некоторое время назад стала именно такой.
Я останавливаюсь, когда слышу голоса внутри.
Не могу толком разобрать слова, но не хочу рисковать, чтобы меня заметили. Выжидаю минуту, прислонившись к стене, и думаю о том, что, наверное, сейчас мне лучше всего повернуть назад. Будет разумным сесть в машину, отправиться обратно в штаб-квартиру и заняться работой. Но затем я снова слышу звуки, напоминающие крик.
Этого хватает, чтобы я отбросил сомнения и заглянул в кухонное окно. Вижу Анну и ее мать, замечаю, что она снимает чайник с плиты, и понимаю, какой звук слышал. Я забыл, что кипятить воду таким образом — одна из многих старомодных и странных привычек моей бывшей тещи. У бывшей жены с ней больше общего, чем ей хотелось бы.