Потом встал защитник, мистер Синклер.
— Как давно вы знаете подсудимого?
— Всю его жизнь.
— И как бы вы охарактеризовали свои отношения с ним?
— В общем, он мне нравится.
— Вы бы описали его как слабоумного?
— Слабоумного? Нет.
— Тогда как бы вы его описали?
Мистер Мёрчисон надул щеки и посмотрел на Родди, который со слабой улыбкой глядел на него.
— Ну, у него, без сомнения, есть мозги. Он умный парень, но…
— Да, мистер Мёрчисон?
Свидетель устремил глаза к потолку, будто ища там нужные слова. Потом покачал головой и сказал:
— Он чокнутый.
— Чокнутый? — повторил мистер Синклер. — Вы не могли бы объяснить, что это значит?
И снова мистер Мёрчисон как будто с трудом подбирал слова.
— Иногда казалось, что он живет в собственном мире. Он всегда был одиноким мальчиком. Я никогда не видел, чтобы он играл с другими детьми. Он мог сидеть среди людей, но казалось, будто его здесь нет. Вы никогда не догадались бы, что творится у него в голове.
— И он всегда был таким?
— Полагаю, да.
Мистер Синклер выждал несколько мгновений, прежде чем задать следующий вопрос.
— Вы когда-нибудь наблюдали, чтобы подсудимый разговаривал сам с собой или словно беседовал с человеком, которого рядом не было?
Мистер Мёрчисон кивнул.
— Да, время от времени я видел, как он бормочет что-то сам себе.
— Часто?
— Нередко.
Тут вмешался лорд судья-клерк.
— Что вы имеете в виду под «нередко»? Насколько часто?
— Довольно часто.
Лорд судья-клерк:
— Каждый день, каждую неделю или раз в месяц?
— Не каждый день, но определенно каждую неделю.
— Итак, наблюдать подобное поведение подсудимого было совершенно обычным делом?
— Да, мой господин.
Мистер Синклер:
— А вы когда-нибудь слышали, что именно он говорил самому себе?
— Нет.
— Почему же?
— Он замолкал, когда кто-нибудь к нему приближался. В любом случае он скорее бормотал, чем говорил вслух.
— Понимаю. И подсудимый всегда так себя вел?
— Не могу сказать.
— Вы замечали, чтобы он разговаривал сам с собой, будучи ребенком?
— Полагаю, нет.
— Вы можете припомнить, когда впервые заметили, что он так себя ведет?
Мистер Мёрчисон покачал головой, и лорд судья-клерк велел ему ответить.
— Не могу припомнить.
— Это было десять лет назад, пять лет назад или год назад?
— Больше года назад.
— Но не пять лет назад?
— Нет.
— Вы когда-нибудь видели, чтобы подсудимый вел себя так до смерти своей матери?
— Не могу с уверенностью ответить.
— Подводя итоги, было бы справедливым сказать, что вы не считали подсудимого полностью нормальным?
— Это было бы справедливым.
Тогда мистер Синклер закончил свои вопросы, и Кенни Смока отпустили.
Следующим вызвали свидетеля Дункана Грегора. Мистер Гиффорд начал расспрашивать его насчет того утра, когда произошли убийства, но вмешался лорд судья-клерк, указав, что, поскольку рассматриваемые события не являются предметом спора, нет необходимости тратить время на повторение уже установленного. Мистер Синклер не имел возражений, и остаток дня разбирательство продолжалось более быстрыми темпами.
Установилась следующая закономерность: представитель Короны стремился установить рациональные мотивы убийств, в то время как мистер Синклер пытался, с разной степенью успеха, изобразить обвиняемого человеком не в своем уме. По иронии судьбы лучшие моменты защиты были обеспечены показаниями Энея Маккензи. Мистер Филби описал его как «свиноподобного парня, который как будто не понимал, что его уничижительные заявления о подсудимом оказывают бо́льшую услугу защите, чем Короне». Когда Маккензи спросили, какова его точка зрения касательно состояния рассудка обвиняемого, тот прямо ответил:
— Он псих.
— Псих? — мягко повторил мистер Синклер. — Не могли бы вы объяснить суду, что вы имеете в виду?
— Да просто то, что сказал. Все знали, что он сумасшедший.
— «Все» — это кто?
— Все прихожане.
— Вы имеете в виду, он был кем-то вроде деревенского дурачка?
— Да, и даже больше того.
— А именно — «больше»?
— Он всегда глупо ухмылялся. Он всегда над чем-то хихикал, когда хихикать было не над чем.
— Понимаю. Итак, вы сказали бы, что он не в своем уме?
— Да уж само собой! Сколько раз я был бы рад стереть ухмылку с его лица — и сделал бы это, подвернись мне шанс.
Когда мистер Синклер закончил допрос, у мистера Маккензи ушло несколько минут, чтобы сообразить, что его отпускают, и он покинул место свидетеля, «бормоча что-то себе под нос так, будто это в его здравом уме можно было усомниться».
Последним свидетелем в тот день был школьный учитель мистер Гиллис. Мистер Филби (к тому времени явно наслаждающийся собой) обрисовал его как человека «с женскими руками и лицом, которое трудно описать — или запомнить». Мистер Гиффорд вытянул из школьного учителя блестящее доказательство способностей Родди. Потом спросил его насчет визита к отцу подсудимого с предложением, чтобы Родди продолжил образование.
— И каковы были результаты вашего визита?
— К сожалению, Родди был нужен своему отцу для работы на семейном участке.
— У вас имелся обычай делать такие предложения?
— Я сделал это один-единственный раз.
— Почему же вы подобным образом выделили подсудимого?
— Он, без сомнения, самый одаренный ученик, который у меня когда-либо был.
Мистер Гиффорд перешел к общему поведению Родди и его манерам.
— Он был непослушным учеником?
— Наоборот, благонравным и вежливым.
— Вы знаете, мистер Гиллис, что защитники, мои коллеги по данному делу, подали заявление о невменяемости?
— Да.
— Вы когда-нибудь замечали у подсудимого признаки безумия?
Мистер Гиллис как будто серьезно обдумал вопрос, прежде чем ответить отрицательно.
— Вы никогда не становились свидетелем того, чтобы он говорил бессвязно или сам с собой?
Мистер Гиллис покачал головой.
— Никогда, — ответил он.
Коротко посовещавшись со своей командой, мистер Гиффорд дал понять, что у него больше нет вопросов.
Мистер Синклер встал, чтобы начать защиту.
— Был ли подсудимый популярен среди своих школьных товарищей? — спросил он.
— Не особенно.
— Что вы имеете в виду — «не особенно»?
— Просто то, что я сказал, — слегка смущенно ответил мистер Гиллис.
— Он нормально играл и общался со своими товарищами?
— Думаю, он был скорее замкнутым мальчиком, полностью довольствующимся собственной компанией.
— До некоторой степени отчужденным от однокашников?
— Можно сказать и так, но я не видел в этом ничего ненормального. Одни дети по природе более общительны, другие — менее.
Мистер Синклер как будто не был уверен, продолжать ли вопросы в этом направлении, но потом решил, что мало выгадает, предоставляя слово свидетелю, который, видимо, очень высоко ценил его клиента.
Поскольку была уже половина пятого, заседание отложили на следующий день. Лорд судья-клерк сообщил присяжным, что на ночь их устроят в отеле, и порекомендовал им не обсуждать подробности дела и не составлять о нем какое-либо мнение.
Все это, как писал мистер Филби, «послужило превосходным развлечением, и за каждым словом внимательно следили счастливчики, которым повезло получить пропуск. В самом деле, словно подтверждая достоверность показаний Энея Маккензи, единственным человеком, как будто не захваченным этим спектаклем, был сам подсудимый».
Суд возобновился на следующее утро в половине десятого. Родди привели под восклицания и свист с общей галереи. Как писал мистер Мёрдок, находившиеся на ней люди «похоже, считали, что они скорее в театре, чем в зале суда, и несчастный подсудимый — всего лишь злодей из пьесы, приведенный ради их увеселения».
Родди ни разу не взглянул на своих мучителей.
Мистер Синклер приветствовал его, дружески похлопав по плечу, когда Родди занял место на скамье подсудимых.
Лорд судья-клерк дал зрителям пошуметь несколько минут, возможно, рассудив, что будет благоразумно дать им слегка выпустить пар, а уже потом навести порядок в суде. И действительно, когда он, наконец, ударил молотком, шум в зале быстро стих.
Но уважительное молчание продлилось недолго, поскольку мистер Гиффорд встал, чтобы вызвать первого свидетеля этого дня — Джона Макрея. Мистер Филби из «Таймс» описывает мистера Макрея как «крошечного согбенного человечка, казавшегося вдвое старше своих сорока четырех лет. Он тяжело опирался на суковатую палку и таращился с места для свидетелей с выражением недоумения в маленьких темных глазках. Подсудимый, пока его отец давал показания, все время сидел с опущенной головой, а арендатор не смотрел на своего сына».
Судья сурово предупредил людей на галерее, что им следует хранить молчание под страхом того, что их сведут вниз и обвинят в неуважении к суду. Было условлено, что, поскольку мистер Макрей лучше владеет «древним языком Шотландского высокогорья», его будут допрашивать на гэльском, и в нужный момент вызвали переводчика. Мистер Гиффорд, из уважения к явной немощи свидетеля, вел допрос мягким тоном.
Он начал с выяснения взаимоотношений свидетеля с покойным. Мистер Макрей казался сбитым с толку заданными ему вопросами, и на галерее поднялся веселый гул, который судья быстро утихомирил. Мистер Гиффорд перефразировал свой вопрос; на все это из-за необходимости перевода ушло немало времени:
— Вы находились в дружеских отношениях с мистером Маккензи?
Мистер Макрей:
— Я знаком со многими Маккензи.
Мистер Гиффорд терпеливо улыбнулся.
— Я имею в виду вашего соседа, Лаклана Маккензи, известного также как Лаклан Брод.
— Ах да, — ответил мистер Макрей.
Такой ответ вызвал новый взрыв смеха на галерее. Тут судья приказал судебным приставам вывести одного из виновников — эта мера, несмотря на вызванную ею паузу, возымела желаемый эффект, после чего мистер Гиффорд повторил свой вопрос.