«…У меня нет склонности убивать беззащитных людей, пусть даже и евреев», — писал в своем дневнике австриец из айнзатцкоманды, а до того гестаповец из Вены Феликс Ландау. В дневнике он постоянно обращается к возлюбленной. Описывает очередной расстрел — и без перехода: «А пока спокойной ночи, зайка моя». Запись от 12 июля 1941 года: «Удивительно, но меня это совершенно перестало трогать. Я не чувствую жалости, вообще ничего не чувствую».
Психология зла — 9
— «Укладка сардин» — это очень рационально. Как насильнику удается купировать эмоции, совершая зло?
— С точки зрения жертвы чудовищность преступления является центральной проблемой — поскольку собственное страдание невозможно игнорировать. Но для насильника жертвы — не люди, они для него ничто. Особенно в случае так называемого «культурного насилия». Это когда благодаря идеологии прямое и структурное насилие начинает восприниматься как справедливое или по крайней мере не дурное дело. Ведь насилие в ряде случаев легитимируется — например, если убивать ради себя — преступление, то убивать во имя страны или нации — геройство. Преступник почти всегда в момент совершения преступления считает свои действия справедливыми. То, что у нормального человека вызывает ужас и отторжение, у этих — холодная констатация. Насильники не переносят на себя боль жертв.
— Как такое вообще возможно — убивать беззащитных?
— Это результат идеологической манипуляции сознанием: какая-то группа людей объявляется виновной в каком-то запредельном зле, поэтому любое насилие над ними выглядит справедливой расплатой за все плохое, что они сделали.
Глава 9От Бердичева до Бабьего Яра
«Еврейская столица» — так антисемиты называли Бердичев. До войны там жили 30 тысяч евреев — половина всего населения города. Треть из них успела эвакуироваться до оккупации. Остальных загнали в гетто.
Еккельн приехал в Бердичев, свою временную резиденцию, 26 августа. Спустя четыре дня по его приказу из гетто вывели 3 тысячи человек. Молодых, полных сил. Они прошли по пыльному городу, беспечные, уверенные, что идут на работу. Горожане, провожая их взглядами, тоже не подозревали, что происходит.
«Немцы и предатели-полицейские предложили 1500 молодых людей отправиться на сельскохозяйственные работы, — рассказывал со слов очевидцев Василий Гроссман в „Черной книге“. — …Палачи умело подготовили казнь, настолько тонко, что никто из обреченных до самых последних минут не подозревал о готовящемся убийстве. Им подробно объяснили, где они будут работать, как их разобьют на группы, когда и где им выдадут лопаты и прочие орудия труда. Им даже намекнули, что по окончании работ каждому будет разрешено взять немного картошки для стариков, оставшихся в гетто. И те, кто остался в гетто, так и не узнали в недолгие оставшиеся им дни жизни судьбу, постигшую молодых людей. „Где ваш сын?“ — спрашивали у того или другого старика. „Пошел копать картошку“, — был общий ответ стариков…»
Так ликвидировали молодежь, способную оказать сопротивление. Расстрел состоялся в присутствии не только Еккельна, но и его старого друга Курта Далюге.
1 сентября за обедом с новоназначенным начальством полиции порядка на Украине Еккельн хвастался успехами и раздавал инструкции на будущее: к полицейским батальонам для использования в акциях обращаться устно, следов не оставлять…
«Большая акция»
15 сентября расстреляли оставшихся в гетто женщин, стариков и детей. Убивала «штабная рота» Еккельна — ну и полицейские, конечно.
Читаем дальше Гроссмана. «Картина этого движения тысячных толп женщин, детей, старух, стариков на казнь была столь ужасна, что и поныне очевидцы, рассказывая и вспоминая, бледнеют и плачут. Жена священника Гурина, живущая с мужем в доме, расположенном на той улице, по которой гнали на казнь, увидев эти тысячи женщин и детей, взывавших о помощи, узнав среди них десятки знакомых, помешалась и в течение нескольких месяцев находилась в состоянии душевного потрясения.
Но одновременно находились темные преступные люди, извлекавшие материальные выгоды из великого несчастья, жадные до наживы, готовые обогатиться за счет невинных жертв. Полицейские, члены их семей, любовницы немецких солдат бросались в опустевшие квартиры грабить. На глазах живых мертвецов тащили они платья, подушки, перины; некоторые проходили сквозь оцепление и снимали платки, вязаные шерстяные кофточки с женщин и девушек, ждущих казни.
Весь день длилось это чудовищное избиение невинных и беспомощных, весь день лилась кровь. Ямы были полны крови, глинистая почва не впитывала ее, кровь выступала за края, огромными лужами стояла на земле, текла ручейками, скапливалась в низменных местах. Раненые, падая в ямы, гибли не от выстрелов эсэсовцев, а, захлебываясь, тонули в крови, наполнявшей ямы. Сапоги палачей промокли от крови.
Старики громко молились, не теряя веру в бога даже в эти страшные часы, отмеченные властью дьявола. В этот день, 15 сентября 1941 года, на поле, вблизи бердичевского аэродрома, были убиты 12 тысяч человек. Подавляющее большинство убитых — это женщины, девушки, дети, старухи и старики».
Эстафета смерти
От «еврейской столицы» эстафета смерти двинулась дальше: 19 сентября 45-й полицейский батальон провел «большую акцию» в Виннице. Полегло 10 тысяч человек. Как и в Бердичеве, сначала 13 сентября расстреляли молодежь — около тысячи человек.
Затем — Днепропетровск. «Из приблизительно 100 тысяч евреев, живших в Днепропетровске, — отмечается в „Донесении о событиях в СССР“ № 135 от 19 ноября 1941 года, — примерно 70 тысяч бежали перед вступлением в город немецких войск. Из оставшихся 30 тысяч приблизительно 10 тысяч были расстреляны 13.10.1941 командой высшего фюрера СС и полиции».
2 октября из Житомира, где у него была резиденция, в Бердичев прилетел Гиммлер, и они вместе с Еккельном отправились по местам расстрелов. Затем высокого гостя повезли на экскурсию в Киев, который гитлеровские историки объявили древнегерманским городом Кирофо. Осмотрев Бабий Яр (спустя неделю после того, что там сотворили), Гиммлер высказал Еккельну новые замечания. Методы проведения акций, по мнению Гиммлера, стоило усовершенствовать. Но результат его все-таки впечатлил — цифры были внушительные.
Никто не хотел убивать?
Тонули в крови дети, и при этом они видели себя порядочными людьми, исполнявшими нечеловечески тяжелую, но необходимую человечеству работу. Делали большое дело, избавляли мир от паразитов… Не следует недооценивать человеческую способность к самооправданию — к построению рационализаций, которые должны выставить самое чудовищное зло как что-то достойное, даже жертвенное со стороны убийц, что-то, что надо «выдержать до конца и остаться при этом порядочными людьми». И никакого осознания собственной ответственности за происходящее. Как внушал им Гиммлер, ответственность лежала не на них, а на нем, ну еще на фюрере.
«Я получил приказ и должен был его исполнить — это уже слова Рудольфа Хёсса. — Надо уничтожать евреев или нет — я не смел рассуждать об этом самостоятельно, ведь я не мог знать всего». Насчет «незнания всего» — еще одно придуманное себе оправдание.
Вероятно, не все хотели быть палачами. Были и те, кто возражал Гиммлеру. Но речь шла исключительно о несогласии с методами.
Штреккенбах в своих показаниях на следствии всячески открещивался от причастности к карателям. Больше того, объяснял свой уход с высокой должности в войска СС расхождениями с линией партии. Правда, это случилось спустя целый год после начала деятельности айнзатцкоманд, когда смертоносная эстафета была передана выстроенным за это время лагерям смерти.
В июле 1942-го Штреккенбах встретился с Гиммлером в его резиденции в Житомире. На этой встрече он якобы сказал рейхсфюреру, что «для разрешения еврейского вопроса было достаточно Нюрнбергских законов, пусть на то и потребовалось бы около 50 лет». И будто бы привел целое обоснование своего отличного от партии мнения: «Если нас не удерживает от использования средневековых методов достигнутая нами культура и цивилизация, то по крайней мере этому должно воспрепятствовать наше благоразумие, так как нет смысла в ликвидации небольшой части евреев, пока в остальном мире их большое количество, и они имеют достаточный авторитет, чтобы повлиять на общественное мнение».
Его аргументы (если они в самом деле были высказаны) не возымели действия. «После этого Гиммлер был со мною особенно резок и заявил мне: эти решения имеют историческое значение, которого мне не понять. Кроме того, я слишком мягок, чтобы понять эту жестокость… Гиммлер отпустил меня очень немилостиво. С этого момента я больше не был у него на докладе».
Правда, другой пленный эсэсовский генерал — Фридрих Панцингер, тоже находясь в советской тюрьме, в своих показаниях опровергал коллегу. По его словам, причинами ухода Штреккенбаха не были политические разногласия с Гиммлером, иначе он так быстро не продвинулся бы до командира дивизии. И в самом деле, перейдя на службу в войска СС 31 декабря 1942 года в звании обер-лейтенанта, после трехмесячной подготовки в танковой школе в Вюнсдорфе весной 1943 года он стал командиром противотанкового дивизиона СС, а спустя еще три месяца уже в генеральском чине командовал кавалерийской дивизией СС.
Да и прошлое Штрекенбаха заставляет сомневаться в его либерализме. Еще до войны за начальником гамбургского гестапо закрепилась репутация человека безжалостного. В 1939 году он на какое-то время возглавил айнзатцгруппу, орудовавшую в Польше. Там его подчиненные живьем сожгли группу евреев в здании синагоги в городке Дынув.
Справедливости ради скажу, что были среди немецких офицеров и те немногие, кто по-настоящему не был согласен с творившимся ужасом. Назову капитана вермахта Вильма Хозенфельда, ставшего прототипом героя фильма Романа Полански «Пианист». Ровесник Еккельна, он тоже был участником Первой мировой, тоже награжден Железным крестом, тоже приветствовал приход Гитлера к власти и вступил в НСДАП. Вот только в письмах с фронта жене (как и у Еккельна, по имени Аннемари) писал совсем другое: «Я чувствую, что ношу форму преступников». И в своем дневнике: «Мы навлекли на себя вечное проклятие, и мы будем вечно покрыты позором… у каждого из нас есть доля вины». Он спасал евреев из концлагерей, прятал их под чужими именами на руководимом им стадионе в Варшаве, доставал поддельные документы. Осенью 1944-го он наткнулся в заброшенном доме в гетто на умиравшего от голода еврея, оказавшегося популярным в предвоенной Польше пианистом Владиславом Шпильманом. Хозенфельд спрятал его и тайком приносил еду и зимнюю одежду — до тех пор, пока немцы не покинули город.