[18]. Биография Цепкова довольно-таки типична для заплечных дел мастеров того времени. Уроженец украинского села, в 1920-е годы руководил хатой-читальней, затем стал секретарем райкома комсомола, потом пошел по линии потребкооперации. В 1938 году выдвинули на работу в органы, за год дошел до центрального аппарата НКВД СССР. Не помешала даже судимость — в 1934 году он, в ту пору директор техникума, был осужден к четырем месяцам принудительных работ «за антисанитарное состояние студенческого общежития». Сразу после смерти Сталина «заслуженный работник НКВД» был арестован и пять месяцев находился под арестом за злоупотребление служебным положением, но отделался легким испугом, был отправлен руководить в Москве отделением милиции и в 50 лет — на заслуженную пенсию.
Получается, те, кому выпало расследовать дело и судить Еккельна, в каком-то смысле были ему под стать. Как говорил один их коллега из романа Владимира Войновича, «их бин арбайтен ин руссиш гестапо».
Председатель военного трибунала Прибалтийского военного округа Михаил Иванович Панкратьев — малограмотный большевик, начавший карьеру с грузчика, после революции стал делопроизводителем и, безо всякого образования, переквалифицировался в прокуроры. Сам Михаил Иванович писал в автобиографии, что «колебаний от линии партии не имел, взгляды разного рода оппозиции не разделял». Согласно характеристике, «принимал активное участие в работе прокуратуры по выкорчевыванию врагов народа». Его усердие было оценено по заслугам. В 1937 году после ареста Тухачевского ему выделили две комнаты в квартире маршала, в 1938 году назначили на пост прокурора РСФСР, а годом позже он стал прокурором СССР, сменив на высокой должности самого Вышинского.
За год пребывания на этом посту Панкратьев добился отмены условно-досрочного освобождения заключенных, на одном из совещаний убедив Сталина во вреде этого «буржуазного института»[19]. Но этого мало. Представьте, Панкратьев умудрился вступить в конфликт с Берией, когда того назначили наркомом внутренних дел, и тот распорядился проверить некоторые приговоры, вынесенные при участии этого ведомства. Панкратьев дважды писал докладные записки в ЦК о недопустимости прекращения дел против врагов народа. На чем, правда, погорел — был снят с работы. Но война все списала, и он вновь поднялся по карьерной лестнице, став председателем трибунала Прибалтийского военного округа.
Перед войной среди прокуроров еще встречались наивные люди, иной раз — совсем другого сорта. Заместитель прокурора СССР Николай Зоря тоже не понял: то распоряжение Берии было чисто формальным, так его и надлежало выполнить. Он добросовестно проверил дела о саботаже и вредительстве и пришел к выводу, что большинство из них основаны на сфабрикованных доказательствах. Его тут же уволили, хотя, по счастью, не арестовали. В 1939 году объявили частичную мобилизацию, и недавний высокопоставленный чин стал рядовым Красной армии. Он воевал в Финляндии, после чего был принят в военную прокуратуру, где дослужился до прокурора военного округа. В дни Рижского процесса генерал Зоря участвовал в Нюрнбергском процессе в качестве помощника обвинителя от СССР. И вновь полез куда не надо — в обстоятельства Катынского дела[20]. Зорю нашли мертвым в гостиничном номере, официальная версия смерти — неосторожное обращение с оружием, но, скорее всего, он покончил с собой, опасаясь вполне вероятных репрессий. Тело срочно отправили в Москву и похоронили без воинских почестей.
Панкратьева вновь сняли с высокой должности спустя четыре года после Рижского процесса. Аж по решению секретариата ЦК ВКП(б). «За грубые ошибки и недостойное поведение», допущенные на общем открытом собрании военных трибуналов 20 декабря 1949 года. В тот день торжественные заседания проходили повсюду — страна отмечала 70-летие Сталина. На заседании в Риге после основного доклада выступил Панкратьев: «Сталин далеко предвидел вперед!» Произнеся (не больно-то грамотно) общие слова, ветеран решил поделиться воспоминаниями о своих встречах с «корифеем всех наук». И стал простодушно рассказывать то, о чем следовало бы умолчать. Некстати вспомнил, как Сталин сказал ему, что «применение физического воздействия» к обвиняемым в контрреволюционных преступлениях вполне допустимо. Остальное было делом техники: Панкратьева вызвали в Москву и — в 49 лет — отправили на пенсию.
В Москве у него оставалась семья. В Риге с председателем трибунала была другая, «фронтовая жена». И еще, как говорили, судья ежевечерне прикладывался к рюмке. Бывают странные сближения…
Суд идет
Рижский процесс открылся 26 января 1946 года, в субботу вечером, в те годы — рабочий день. Зима была мягкой — то дождь, то снег. На улицах работали пленные немцы, расчищая город от обломков разбитых зданий. В Дом офицеров пускали по пропускам тех, кто считался «представителями общественности».
Оператор снимал для кинохроники, фотографировать журналистам не разрешили, но художник рисовал для газет, эти рисунки сохранилось. Еккельн — в сравнении с его фотографиями в красивой форме — на них выглядит сильно похудевшим: впалые щеки, глубоко посаженные глаза, кустистые брови. На нем — мундир без знаков различия, от былого великолепия остались лишь генеральские брюки с красными лампасами. В них спустя неделю он будет стоять с петлей на шее в кузове грузовика, медленно отъезжающего от виселицы.
В центре сцены — судейский стол, слева от него сидит прокурор, справа — адвокаты. «Дело рассматривается в открытом судебном заседании Военного трибунала в составе председательствующего полковника юстиции т. Панкратьева и членов трибунала полковника юстиции т. Кирре и майора юстиции т. Якобсона».
Поскольку источников о процессе совсем мало, приходится пользоваться тем, что есть. Из изданной тогда же пропагандистской брошюры много не возьмешь, да к тому же в ней не все достоверно, даже некоторые фамилии свидетелей искажены, возможно, специально. Что же касается книги Грутупса «Эшафот», то в ней рисуется нацистский апокалипсис: евреи судят генералов. Правда, не ясно, кто тут евреи. Судьи уж точно не евреи — для организаторов процесса было важно, чтобы судили латыши. Оба члена военного трибунала — и товарищ Кирре, и товарищ Якобсон — участники Гражданской войны, один чекист, другой красный командир, после революции жили в России.
По Грутупсу, судьи — статисты, всем заправляет прокурор Завьялов, «из мелкопоместной (!) еврейской семьи». Так он решил, вероятно, полагая, что «в конце 30-х годов (1937) весь центральный аппарат Главной военной прокуратуры состоял из его соплеменников».
Вину Еккельн признал частично. Впрочем, по свидетельству Крупникова, «держался он неплохо. Еккельн был офицером Первой мировой войны, а для них держаться бодро в любых обстоятельствах — само собой разумеется… Я присутствовал, когда всем допрашиваемым были вручены обвинительные заключения. Тогда впервые увидел Еккельна… Он сложил бумагу, положил во внутренний карман и браво заявил: „Будьте внимательны: когда станете расстреливать, выньте, чтобы не испачкать бумагу“». Впрочем, этот эпизод случился за пару дней до начала процесса.
Ну а все остальное — в протоколе судебного заседания, все 260 страниц которого я честно прочел, выбирая и переписывая все то, что относится к Еккельну.
…Секретарь судебного заседания оглашает обвинительное заключение. В нем главный упор сделан на «преступные планы, разработанные германским правительством и командованием германской армии» с целью «превращения советской Прибалтики в немецкую колонию». «Совершив предательское нападение на Советский Союз и оккупировав территории Латвийской, Литовской и Эстонской Советских Социалистических Республик, немецко-фашистские захватчики ликвидировали государственную самостоятельность этих республик…» «…В тюрьмах и гестаповских застенках были замучены и расстреляны представители интеллигенции, политические и общественные деятели, в том числе депутаты Верховного Совета Латвии, академики…»
Это главное, об этом пойдет речь дальше. Все остальное не столь важно, о Бабьем Яре в обвинительном заключении — ни слова.
На следующий день, 27 января, заседание начинается допросом Еккельна, как сказано в брошюре, «приближенного Гитлера и Гиммлера». Еккельн говорит что требуется: «Гиммлер в одной из бесед сказал мне: нам необходимо проводить политику заселения этих территорий немцами. Часть местного населения должна быть уничтожена, часть — германизирована, а подавляющее большинство — вывезено на работы в Германию». И ни слова о том, как командовал латышскими частями.
«При подготовке процесса следователи хотели показать, что латыши были жертвами фашистов — так годы спустя рассказывал Крупников Валентине Фреймане (они встречались в 1990-е в Германии). — И если Еккельн говорил о сотрудничестве с ними — а он командовал латышскими эсэсовцами, — это тщательно вымарывалось из протоколов».
«Тогда пытались их обелить, — сказала мне Фреймане, — а сейчас идет обратный перегиб: говорят, что они сплошь сотрудничали с нацистами. И то и другое неправда». И добавила важное: «Так я поняла: документ в эпоху диктатуры — не всегда неопровержимая правда».
Трудности перевода
— Подсудимый Еккельн. Ваше социальное происхождение?
— Отец был владельцем фабрики.
— Чем занимались до воинской службы?
— Работал учителем (каким таким учителем?! — Л.С.).
— Согласен ли с данными на предварительном следствии показаниями?
— Только с теми, которые написаны по-немецки.
Переводчиком на предварительном следствии (до появления Крупникова) был Фредерик Суур. «Он не знал русского языка, но он не знал и немецкого, — вспоминал Крупников. — Как он переводил вопросы Еккельну, я не знаю. Так, однажды из соседнего кабинета выбежал следователь и спросил меня: „Вы хорошо говорите по-немецки?“ — „Ну, нормально“. — „Идите сюда!“ Там сидел Еккельн и, казалось, в тот момент рассказывал о громадной пьянке, которая состоялась в Доме рыцарства, нынешнем здании Сейма, после первой „акции“. Русский переводчик спросил у Еккельна: „Вы были под мухой?“ Это обычное русское выражение, которое означает: вы были во хмелю? Но Суур перевел слово в слово: „