Отпустив врача, император отправился с Бенкендорфом в другое помещение. Перед дверью в комнату, услышав смех, остановился в изумлении. Последний раз он слышал, как смеются, перед отъездом на войну, на балу в Петербурге.
Осторожно подойдя к двери и показав пальцем Бенкендорфу не шуметь, он прислушался. В комнате разговаривали двое: мужчина и женщина. По голосам чувствовалось, что оба были молоды и из деревни, с какой-то северной губернии, или вологжане, или поморы.
Когда Николай Павлович вошел, с табуретки вскочила молодая девушка. Она закрыла лицо платком и низко поклонилась императору. Мужчина, сидевший возле нее, попытался подняться, поддерживаясь рукой за спинку кровати, но покачнувшись, опустился.
— Не стоит тревожиться, — проговорил император, быстро приближаясь к ним.
Он остановился возле молодых людей, внимательно посмотрел на одного, другого. Положил руку на плечо девушки и заставил ее сесть на табуретку. Подвинул другой табурет, стоящий неподалеку, и сел рядом с кроватью.
— Откуда родом? — спросил он веселым голосом.
— С Архангельской губернии, — ответила девушка, все еще не отпускавшая платка от лица.
— Я так примерно и подумал, — согласился Николай Павлович и ласково добавил: — Ты, пожалуйста, личико от царя не прячь. Не надо красу прятать. Красота людям и дается, чтобы ею гордиться, — он взял ее за руку. — Вот так, молодчина.
— Ну а ты, добрый молодец, — государь посмотрел на раненого, — каких войск служивым будешь?
— Карабинер роты его величества Егерского полка, — отчетливо громко отрапортовал солдат.
— Где ранен?
— При осаде Варны.
— Что за рана?
— Ногу пополам переломало повозкой.66
— Срастется, — махнул рукой весело император.
— Вот и я ему говорю, не робей, главное все остальное цело осталось, — сказала девушка, и опять было потянулась за платком, но поймав строгий взгляд императора, отдернула руку.
— Я слышал, вы смеялись. Не по этому ли поводу? — поинтересовался Николай Павлович.
— Угадали, ваше величество, по этому, — прыснула девушка.
— Ну, так расскажите, может, и я с вами за компанию посмеюсь, — сказал император, посмотрев на девушку.
— Энто он начал говорить, дескать, мечтал после войны пойти работать в артель Самсона Суханова. Самсон — наш земляк — ломает гранит, ставит колонны из него и другие диковины, набережные в Петербурге в гранит укладывает. У него в артели хорошо платят. Но теперь, куда с такой ногой? — начала рассказ девица, поглядывая на раненого солдата. — Тут я ему и говорю — иди в ямщики. И иди обязательно на дорогу, по которой государь часто ездит. Слыхивала, мол, что перед вашим экипажем, на полчаса впереди, скачет курьер, который обязан предупреждать станционных смотрителей о приезде. Свежие лошади в полном снаряжении с ямщиком выводятся на дорогу. Дескать, вы щедро рассчитываетесь с ямщиками, давая на водку по десять, пятнадцать, а то и двадцать пять рублей. Многих помните. Требуете, чтобы их давали.67
— А я ей и говорю: ты что, Глаша! Я теперь повозок, как огня буду бояться. И денег не надо, лишь бы все части тела были целы и невредимы, — добавил солдат.
— А я ему — это еще неизвестно, что у тебя после наезда повозки цело осталось, — подхватила Глафира.
Тут они и рассмеялись, озорно посматривая на императора.
Веселая картинка исчезла, и перед его взором отчетливо проступили очертания турецкого берега. Николай Павлович, зябко поежившись, попытался снова мысленно вернуться в палату, но как он ни пытался вспомнить продолжение разговора, ничего не получилось.
«Неужели я так испугался, что не могу отвлечься на другие мысли?» — подумал он, отчетливо слыша стук своего сердца.
Поймав себя на мысли, что кто-то из свиты или из команды мог увидеть его испуганное лицо, Николай Павлович огляделся. Рядом никого не было.
Левую щеку легонько обожгло.
«Неужели покраснел от стыда?» — подумал он, осторожно дотрагиваясь пальцами до лица.
Он повернулся к ветру правой щекой, и ее обдало теплым порывом ветерка.
Николай Павлович поднял вверх руки, широко раскрыл ладони. И словно приветствуя его движения наверху, на фок-мачте, затрепетали брамсели. Он не ошибался, дул теплый зюйд-вест! Ветер усиливался!
Обретая ход огромный корабль «Императрица Мария» уверенно брал курс к Одессе.
После недельного изнурительного плавания линкор отдал якорь на одесском рейде. Николай I и граф Воронцов со свитой оставили борт, высадившись на шлюпке на Военном моле.
С пристани император отправился в собор. Здесь перед образом Спасителя он коленнопреклонно молился, благодарил Господа за чудесное спасение.
В Петербурге Николай Павлович задерживаться не собирался. Он так и говорил ближайшим сподвижникам: «Вот обсудим движение Второго отделения по созданию полного собрания законов Российской империи и я со спокойной совестью поеду воевать».
Второе отделение было создано высочайшим рескриптом от 31 января 1826 года. Указом Правительствующему Сенату от 4 апреля 1826 года был утвержден его состав из 20 чиновников. 24 апреля 1826 года состоялось первое заседание старших чиновников отделения под председательством Сперанского. На заседании Михаил Михайлович зачитал собравшимся написанное им Наставление Второму отделению о порядке его трудов по собранию и изданию законов. Были поставлены задачи: разработка Свода законов и создание Полного собрания законов.
О предстоящей работе Николай Павлович говорил со Сперанским. Михаил Михайлович просил у императора помощи. Трудности заключались в большом количестве законов, хранившихся в различных архивах страны, и в отсутствии полных реестров изданных ранее законов. Множество указов было не напечатано, а некоторые напечатанные указы растеряны. Ни один документ не полон, все ошибочны. Нигде, даже в Архиве Правительствующего Сената, нет полного их собрания. Надо было увеличивать штат кодификаторов, заставлять сотрудников на местах переписывать тексты подлинников, заниматься сличением текстов с подлинниками, выявлять дублирующие друг друга акты.
Взявшись помогать Второму отделению, Николай Павлович, будучи человеком любознательным, увлекающимся, сам стал вникать в узаконения, рассматривать публикации законов, начиная с Соборного уложения 1649 года. Остановило его дальнейшие поиски письмо великого князя Михаила Павловича, который со свойственной ему подробностью описывал обстановку дел на войне.
Утром 15 октября 1828 года он готов был уехать на театр военных действий, но простудилась и слегла матушка. Мария Федоровна все еще отшучивалась, мол, я и не такие болезни переносила, но прогнозы врачей с каждым днем становились все угрожающими. Ночь с 18 на 19 октября Николай Павлович почти не спал. Он видел с перерывами все тот же сон, просыпаясь и засыпая вновь. Его, маленького, привозили к Марии Федоровне сначала в колясочке, обшитой зеленой тафтой, потом на карете, обшитой зеленым бархатом, с золотым «гасом» и сафьяном. Матушка не подпускала к себе, отмахивалась, его увозили и привозили вновь. Николай плакал. Он хотел обнять и поцеловать матушку, но она по-прежнему отстранялась. Последний раз, когда Николая привезли к ней на карете, матушки на месте не оказалось. Вышел старый дядька, похожий на ее секретаря Вилламова, и сказал, что Марии Федоровны здесь больше не будет.
Почти весь день он провел в комнатах у матушки. Лекари уже не боролись за ее жизнь. Она прощалась с земным миром, исповедалась, приобщилась. Уходила тихо, без боли.
Пройдя от матушки к себе в кабинет после того, как она сделала последний вздох, Николай Павлович сел за письмо к брату Михаилу Павловичу.
«С. Петербург. 20 октября 1828 года.
Все кончилось, Михайло, и мы сироты! Все надежды исчезли вчера; болезнь, казалось, прервалась на дня два, когда я тебе писал, но третьего дня вечером казалось, что матушка как бы сонлива была и решились ей пустить кровь; она согласилась и вдруг мне сказала: „Все“. Однако мы ее успокоили и после кровопускания казалось, что ей легче; до того, что она в шутку пела и ногами шевелила, но все это было ненадолго. После довольно тихой ночи, утром голова была свежа, но произношение тяжело. Лекаря тотчас побоялись паралича в легких и слабительное доказало действие, что оно было необходимо, однако силы матушки слабли и после каждого действия лекарства уменьшали. Наконец, положили ей мушку на спину, но она не подействовала…
Надо было воспользоваться последними минутами, чтобы предложить приобщиться. Сначала я не знал, как на это решиться, но Бог помог мне ей вразумить, что ей это нужно. Сначала она хотела отложить до завтра, я ее убедил не откладывать, и так она в полном разуме исповедалась и приобщилась. Мы с женой тут были и молились за нее. Я не знаю как мы, особенно жена, это перенесли.
Она подозвала нас и, хотя говорила с трудом, но взяла нас за руки, потом я назвал всю нашу семью поименно, она подняла глаза к небу. Потом мы с трудом поняли ее. Я поехал за всеми детьми. Она еще улыбалась, обнимая Лили, Адину и Кати. Других она не могла уже видеть, но рукой их тронула.
Это положение продолжалось с 9 часов до 2 с половиной утра, без боли, без икоты, без всякого болезненного знака; только дыхание было часто, руки и ноги стыли, пульс и наконец дыхание стало реже, и наконец, несколькими вздохами все тихо и навсегда кончилось.
Матушка как часто про тебя спрашивала, я ей вчера говорил про твое письмо, она его не могла читать».68
В дни подготовки к похоронам и в похороны Марии Федоровны, император часто обращался воспоминаниями к декабрьским дням 1825 года. Как бы не гнал от себя скверные мысли, приходил к одному и тому же выводу — он тогда боялся матушки. В те дни вдовствующая императрица представляла для него угрозу. И случись задуманный ею и ее окружением дворцовый переворот, не известно, как бы повела себя эта властолюбивая женщина.