Николай Павлович на мгновение отвлекся, и в памяти промелькнули русские деревни, длинными корявыми улицами выстроившиеся вдоль дорог. Деревянные частоколы, спрятавшиеся за ними большие и неуклюжие надворные постройки, — все это щемящее прошло через его сердце, — оно так невыгодно отличалось от небольших и благополучных хуторов, ровных наделов, виденных им здесь.
— Но, когда пришел сюда Наполеон, поляки вновь предались мечтам о своем возрождении, — выдавил из себя сердито император.
— Вот этого-то я и не пойму, — с горечью сказал Бенкендорф, глядя на государя, словно ожидая, что он даст объяснения всем сомнениям.
— Да! Этот народ понять трудно. Хотя они, как и мы славяне. Казалось бы, чего делить, живите мирно в одном государстве по одним законам, а нет… — Николай Павлович легонько стегнул лошадь, и коляска прибавила ходу. — Вот взять недавно завершившийся судебный процесс. Если уж они такие праведные, то должны были со всей суровостью осудить тех, кто замышлял убийство короля. А тут не просто народ, избранная его часть, сенаторы, оправдали преступников.
— У них конституция… — попытался было дать объяснение Александр Христофорович.
— У них безвластие, — резко перебил его император.
Помолчав, Николай Павлович, как ни в чем не бывало, продолжил:
— По конституции я должен короновать себя польским королем. Но нет ни способа коронования, ни подробностей предначертанного им обряда. Есть желание, чтобы это могло произойти с возможно меньшими церемониями. Что же касается духовной церемонии, то само собою разумеется — это совершенно невозможно. Чем меньше шутовства, тем будет лучше для меня.
— Цесаревич Константин Павлович чего-нибудь посоветовал? — поинтересовался Бенкендорф и, наклоняясь к государю, участливо сказал. — Вы устали, ваше величество, дайте, пожалуйста, вожжи.
— Справлюсь, — отрывисто ответил государь. — А что до моего брата, то получил я записку, составленную Новосильцевым. В ней предлагалось разыграть церемонию на Вольском поле. Я это предложение не одобрил. — Он посмотрел на Бенкендорфа, подмигнул ему. — Понимаешь, Александр Христофорович, я заранее принес присягу, требуемую законом; я дал ее по собственному побуждению и добровольно, как лучший залог искренности моих намерений в отношении польских подданных и короля, поэтому считаю себя выполнившим в отношении их все то, что статья хартии представляет для меня обязательного по части формы. Что же касается способа коронования, то всякая церемония, которую мне заблагорассудится избрать, будет иметь силу закона. Таким образом, если я созову сейм и повторю присягу, уже данную мною народу, и если затем, в завершение, предпишу отслужить по римскому обряду благодарственное молебствие на открытом поле, чтобы избежать этого в соборе и иметь возможность произвести службу в присутствии войск — всего этого будет довольно, как мне думается. Ежели сюда прибавить торжественный въезд и обычные празднества в городе, то оно хватит с меня…
— Чем ярче торжество в Польше, тем оно обиднее для нашего населения, — как бы между прочим сказал Бенкендорф.
— Именно поэтому я отказался от многих торжественных мероприятий, которые мне предлагал цесаревич Константин Павлович, — задумчиво сказал император. — Я с тобою, Александр Христофорович, всегда откровенен, ты заметил это. Не думай, что такие мысли тревожат только тебя одного. Прежде чем принять то или иное решение по коронации, я обдумывал все трудности своего положения и по отношению к обязанностям своим касательно России, и к цесаревичу, и к полякам, и к той дани уважения, которую налагает на меня память моего предшественника императора Александра Павловича.
Вечерело. Впереди показались первые огоньки иллюминации. Это был Пултуск — последний населенный пункт перед Варшавой. Сюда скоро должна была прибыть императрица Александра Федоровна. Завтра они вместе отправятся в столицу.
На следующий день, после прибытия императора и императрицы в Польшу и встрече их в загородном доме князя Понятовского Яблоне с цесаревичем Константином Павловичем, великим князем Михаилом Павловичем и княгиней Лович, начался торжественный въезд государя в Варшаву. Шествие при звоне колоколов и громе пушек пошло с Пражской заставы, среди войск, расставленных по пути шпалерами.
Блеск церемонии был настолько великолепен, что мало кто обратил внимание на казус, случившийся на мосту. В ту минуту, когда император со своею свитою проехал мост, лошадь Константина Павловича вдруг повернула назад и, несмотря на все усилия всадника, не повиновалась ему. Взбешенному цесаревичу пришлось сойти с нее и следовать по мосту и по городу пешком, пока ему не подвели другую лошадь.
Народ встречал императора радостными криками. Дамы, стоящие у окон и на балконах, махали платками. Восхищение царской семьей было откровенным. Горожане отвешивали приветливые поклоны, шептались, показывая на сына императора и императрицу.
Примас, окруженный духовенством столицы, ожидал их величество на паперти церкви францисканов. Государь остановился и, выслушав молитвы, принял святую воду.
У королевского замка император Николай Павлович подождал императрицу. Княгиня Лович и знатные польские дамы встречали свою королеву внизу лестницы. Во дворце Николая Павловича ожидал сенат и главные начальствующие лица. Отсюда все направились на молебствие в греко-российскую церковь.
После обеда государь прошел к цесаревичу в Бельведерский дворец, пешком об руку с императрицею, без конвоя и свиты. Этот знак доверия и эта простота очаровали жителей столицы. Они единодушными выкриками приветствия сопровождали августейшую чету по улице.
Вечером генерал-адъютант Бенкендорф, которому император поручил записывать настроение поляков, присутствующих на церемонии, сделал первую запись:
«Вообще в царстве ничего не изменилось, кроме разве того, что были еще недовольные самовластием цесаревича, всякая надежда поляков на перемену к лучшему исчезла, даже многие из русских, окружавших цесаревича, приходили доверять мне свои жалобы и общий ропот. Я держался в стороне против этих откровений; но они были так единодушны и так искренни, что невольно побудили во мне чувство сострадания к полякам, а еще более к трудному и жесткому положению государя.
Цесаревич в личном обращении своем с ним всегда представлялся почтительным и покорным подданным; но в отношениях с министрами и даже в разговорах со своими приближенными он нисколько не таил постоянной оппозиции. Малейшее противоречие его досадовало, даже похвалы государя кого-либо из местных чиновников, награжденных по собственному его представлению».77
В воскресенье, 12 мая, совершался обряд коронования в королевском замке, в зале сената. На одном конце был воздвигнут трон, посреди зала возвышался крест. После того как архиепископ примас произнес молитву, государь возложил на себя императорскую корону, надел порфиру, украсил цепью ордена Белого орла императрицу и принял в руки державу и скипетр.
После прочтения примасом молитвы за короля и благоденствие его державы, государь со скипетром и державою в руках, сопровождаемый августейшими братьями его, великим князем наследником, княгинею Лович и всеми присутствовавшими на коронации сенаторами, нунциями и депутатами прошествовали в собор святого Иоанна, где был воспет благодарственный молебен.
В соборе, под древними сводами которого столько королей польских принимало корону, столько поколений поклонялось своим владыкам, в этот день короновался потомок Петра Великого. На польский престол вступал православный государь. Николай Павлович, при всей его занятости в точном соблюдении обряда, не мог не заметить отчуждения, с которым его встречало католическое духовенство. Вознося молитвы о возведении на польский престол русского государя, они отводили от него глаза, а если кто и смотрел, то эти взгляды были холодны.
Когда император Николай I вернулся в свои комнаты, он тут же позвал к себе Бенкендорфа. Граф зашел со смущенным видом. Николай Павлович при виде его душевного смущения, потрепав по плечу генерал-адъютанта, сказал:
— Ты не робей, Александр Христофорович, что сдаем позиции. Это не отступление. Это правила поведения. Мы должны быть терпеливы.
За окнами дворца ликовала Варшава. И никто, ни находящийся в своих комнатах император, ни генерал-адъютант Бенкендорф, ни великие князья, ни жены их не подозревали, что в любую минуту могли оказаться жертвами злодеяний. Провиденье спасло Польшу от подобного позора — в тот вечер между заговорщиками, которые намеревались напасть на дворец, произошел разлад.
Балы, иллюминации, военные разводы и народные гуляния не прерывались. 16 мая для народа было устроено угощение на Уяздовском поле. Государь с государыней из особой беседки, украшенной цветами, над куполом которой возвышался орел, любовались увеселением народа. Позднее императрица в экипаже, а государь верхом на лошади, со свитою объехали всю площадь. Там на ста длинных столах с белыми скатертями были расставлены кушанья, а напитки разливались подле столов и били фонтанами.
Все присутствующие на празднике обращая внимание на императора Николая Павловича и цесаревича Константина Павловича, замечали полное согласие между ними. Никто и не догадывался, как тяготило цесаревича пребывание государя в Варшаве. Он, привыкший в продолжение почти пятнадцати лет не нести никаких обязанностей, кроме тех, которые сам на себя возлагал как первое лицо, вынужден был подавать пример покорности. Николай Павлович видел это смущение и переживал. Он должен был избирать средний путь между двумя крайними: надо было или поссориться со старшим братом, которого он сам некогда признал своим монархом, но уступившем ему трон, или же отдавая предпочтение братским связям перед благосостоянием края, уронить себя в глазах польских подданных.
17 июня из Варшавы выехала императрица Александра Федоровна. Через два дня, после маневра войсками, собранными под Варшавой, отправился в путь государь. Николай Павлович и Константин Павлович обнялись на прощание.