Позднее рассказывали, будто во время боя под Остроленком к Дибичу приезжал цесаревич Константин Павлович и требовал от него перестать убивать поляков. Другие говорили, что Иван Иванович к тому времени уже болел и едва держался на ногах. Письмо императора от 1 июня, в котором он требовал объяснений, граф Дибич не прочитал.
В селе Клешово около Пултукса состоялась встреча Дибича с прибывшим на главную квартиру Орловым. Посланец императора поставил условие фельдмаршалу: или он перейдет в наступление, или подаст в отставку.
— Иван Иванович, где ваша удаль молодецкая? — с привычной для него фамильярностью Орлов потрепал лежавшего в постели графа по плечу.
— Силы не те стали, — задержав дыхание, выдохнул Дибич.
— Такие баталии у турок выигрывал, чудеса храбрости и смекалки проявлял, а тут, будто тебя подменили, — не унимался генерал-адъютант.
— Обстоятельства здесь другие, — с видимой неохотой коротко ответил фельдмаршал.
— Какие обстоятельства, друг милый! — широко открыл глаза Орлов и захлопал ресницами. — Это под Гроховым обстоятельства? Вы там польскую армию гнали к Висле. Могли всех в реке утопить и вдруг встали.
— Мне дали пагубный совет. Последовал я ему. Провинился перед государем и Россиею, — с трудом выдавил из себя Дибич.
— Кто посоветовал? Начальник штаба? — снова потряс за плечо фельдмаршала Орлов. — Не поверю, Карл Федорович Толь не мог такого насоветовать.
— Главнокомандующий один отвечает за все свои действия, — твердо сказал Дибич.
— Боитесь навлечь на себя неприятности. Может, это цесаревич? Мне тут рассказывали, в момент боя он был возле вас, — всматриваясь в лицо фельдмаршала, продолжал Орлов.
Перед Алексеем Федоровичем лежал человек, еще недавно восхищавший его неуемной энергией и острым умом. Орлова поражало, как Дибич в таком возрасте переносил длительные переходы под палящим солнцем Балканского полуострова, как вместе с солдатами страдал от болезней, превозмогая их. И этот человек, казавшийся железным, теперь лежал перед ним с бледным лицом и горящими огнем глазами.
Он почувствовал, жалость к Ивану Ивановичу, хотел сказать добрые слова, пошутить с ним, но, взяв свою волю в кулак, решительно произнес:
— Император ждет от тебя действий, граф. Как прикажете доложить о наступлении на Варшаву?
— Я сделаю это завтра, — сказал Дибич.
На следующий день он умер от холеры. Во временное управление войсками вступил граф Толь.
Скоро в его адрес пришло письмо от императора:
«…Ты можешь честно себе вообразить, любезный Карл Федорович, сколь горестно поранен был я неожиданным известием о кончине, постигшей графа Ивана Ивановича. Потеря сия для меня невозвратима, ибо в нем лишилась Россия верного достойного слуги, а я — истинного друга, — но, да будет воля Всевышнего, и нам следует думать и подчиниться ей без ропота. Вполне одобряю принятую тобой решимость; зная душу твою, я не сомневаюсь в чувствах твоих; больше скажу, я не верил тому, что именем твоим думать сказал мне покойный граф Иван Иванович, я отвечал, что полагаю, что он тебя не понял. Теперь же вижу с тем большим удовольствием, что я в тебе не ошибся. И может ли это быть, что в то время, когда надо жить в поддержании славы и чести России, кто-либо может помыслить о своем покое, доколь не наказаны изменники, осмелевшие поднять руку на своих благодетелей! Подобное чувство должно быть известно (понятно) каждому, наиболее же тебе, которого вся жизнь носит стремлением к чести и любви к Отечеству. Одним словом, я с удовольствием и благодарностью принимаю готовность твою, в которой, повторяю, не сомневался я сохранить твою должность, с честью начатую и надеюсь скоро с той же славою, как в 1814 году.
Граф Паскевич, которому поручаю предводительствовать в действующей армии, отвечал вскоре за сим тылом и направился морем через Пруссию. Надеюсь, что в тебе найдет он того же верного и неутомимого помощника и друга, каким ты умел быть постоянно покойному графу Дибичу.
Да благословит Бог успех войны, и да положит конец бедствиям, уже имевшим долго продолжающимся. Верь, любезный Карл Федорович, искренней принадлежности и уважению, с каким пребываю к тебе доброжелательным. Николай.
Всем нашим товарищам мой поклон. Надеюсь, что враги не заметят, что армия без настоящего на время главнокомандующего, и что если бы, надеясь на сие, покусились напасть, получили должное возмездие…»92
Толь еще раз пробежал глазами по тексту. Остановился на строчках: «…я не верил тому, что именем твоим думал сказать мне покойный граф Иван Иванович…» и улыбнулся. Карл Федорович отчетливо помнил тот день, когда при Остроленке армия чуть было не потерпела поражение от поляков. Тогда ее выручили кирасиры. Они и гнали мятежников. Он тогда настаивал остановить конницу, не допустить, чтобы кирасиров окружили. Дать им подкрепление и навалиться всеми силами. Когда бой закончился, фельдмаршал бросил ему, дескать, по твоей вине повторили то же, что и под Гороховым, опять не взяли Варшаву, а мне перед императором отчитываться. Он только сейчас из письма Николая Павловича понял, что вину за свое бездействие Дибич пытался свалить на него.
Константин Павлович после бегства из Варшавы не мог найти себе места в армии. Он писал императору Николаю Павловичу, предлагая себя на разные должности. В одном из последних писем цесаревич сообщил, что хотел бы стать начальником своего гвардейского отряда. Государь вежливо, чтобы не ранить душу брату, ответил ему отказом.
В письме же великому князю Михаилу Павловичу от 3 марта 1831 года государь был откровенен:
«…Не надо забывать, что поляки далеко зашли в бунте, что им все способы равны, дабы избежать гибели и нанести нам самый большой вред. Кто же может ручаться, чтобы с моим братом не случилось несчастья, когда вспомнишь злобу их на него и чем весь бунт начался? Несчастье с ним могло дать делу самый плачевный оборот и погрузить нас всех в наивеличайшее затруднение.
Я все брату откровенно высказал и ждал, что он меня послушается, но если еще колеблется, то поручаю тебе вместе с сестрой моим именем его убедить. Брат все сделал, что честь требовала, он был два раза в огне, вся армия это видела.
Покуда была надежда видеть хоть малую часть поляков, возвратившихся к дому, присутствие брата, их начальника, имело цель и пользу, ныне и сей причины нет, ожесточение вышло из всякой меры.
Я писал Ивану Ивановичу и решительно запретил двинуть гвардию дальше… Неприлично тратить такое войско на войну, на которую употреблено почти столько сил, сколько мы Наполеону выставили в 1812 году.
Оставаясь в Белостоке, брат на своем месте, ибо есть еще три корпуса, которые считают его своим начальником».93
Прибыв в Белосток из армии Дибича, цесаревич Константин Павлович долго там не задержался. Он выехал из города, боясь вторжения поляков. Великий князь сначала укрылся в Минске, потом переехал в сопровождении двадцати жандармов и черкесского конвоя в Витебск. Здесь он продолжал раздумывать, ехать ли по зову Николая Павловича в Петербург, или оставаться в городе, пережидая войну.
Он чувствовал себя несчастным человеком. Будучи в течение нескольких дней русским императором, находясь на положении человека, от воли которого зависела судьба государства, он видел сейчас себя никому не нужным. В Петербург ему было неловко ехать, потому что там знали о его позорном бегстве из Бельведерского дворца. Возвращаться в армию он не мог, потому что не хотел видеть, как русские войска убивают поляков, к которым он прикипел душой и считал чуть ли не родными ему людьми.
Константин Павлович сидел перед зеркалом, разглядывал себя. За время после бегства из Варшавы он сильно похудел. Маленький вздернутый нос заострился и оказался вдавлен в осунувшееся от бессонных ночей лицо. А брови? Он в испуге стал трогать то один, то другой клочок волос, все еще не веря пробившейся седине.
«Как я постарел за эти дни, — подумал он и вдруг вспомнил отца, на которого очень походил: — Павел Петрович тоже перед смертью плохо выглядел».
Испугавшись черных мыслей, всколыхнувшихся в голове, великий князь бросился к столу и стал разбирать переписку с братом Николаем Павловичем. Он внимательно читал особенно те письма, где брат клялся ему в верности и умолял приехать в Петербург на царствие. Слезы градом катились по исхудавшему лицу Константина Павловича.
«…Мы все ожидаем вас с крайним нетерпением, — произносил он вслух строки из писем, пропуская формальности и снова умиляясь красноречием: — …Подвергаясь к вашим стопам как брат, как подданный, я молю о вашем прощении, о вашем благословении…»
«О! Я был тогда царем! Ко мне все обращались за помощью, за советом», — вздыхал он, продолжая перебирать листы писем от матушки, от Милорадовича, генералов.
Из рук выпал наполовину исписанный листок. Он поднял его со стола, и лицо искривилось в гримасе.
«…Я желал бы видеть вас спокойно водворившемся в вашем Бельведере и порядок восстановленным повсюду, но, сколько еще предстоит сделать, прежде чем быть в состоянии достигнуть этого, — писал ему император 3 января 1831 года. — Кто из двух должен погибнуть, — так как, по-видимому, погибнуть необходимо, — Россия или Польша? Решайте сами. Я исчерпал все возможные средства, чтобы предотвратить подобное несчастье, средства, совместимые только с честью и моей совестью, эти средства исчерпаны, или, по крайней мере, ничто не может заставить меня поверить, чтобы их хотели там; что же нам остается делать?»94
Цесаревичу вспомнился тот день, когда он приказывал командирам польских полков возвращаться в Варшаву. Офицеры клялись ему в верности, убеждали, что у них хватит сил раздавить чернь, восставшую против власти. А он настаивал на своем.
«Я верил, что все закончится само по себе, я думал, вернутся мои солдаты в Варшаву и уговорят других прекратить мятеж», — размышлял он, тупо глядя на письмо императора, у которого просил снисхождения для всех поляков, молил дать им время образумиться.