мотрел на него и назидательно сказал: — Такой он человек неравнодушный. Последний рыцарь из славного Румянцевского рода.
— Извините, ваше величество, но интересно знать, что это за упрек в непосещении музея? Разве вы обязаны по всем музеям ходить? — осторожно произнес Бенкендорф.
— Упрек справедливый, — нахмурил лоб император, посмотрел на Александра Христофоровича и тут же спросил: — Ты сам-то знаешь что-нибудь о знаменитом скульпторе Антонио Канове, его работах?
— Нет, — смущенно потупился граф.
— Завтра вместе поедем в Румянцевский музей. Там увидишь мраморную статую Кановы «Мир», посвященную Богине мира Эйрене, особо почитавшейся в античном мире. Эта статуя была исполнена знаменитым скульптором по просьбе дипломата и мецената Николая Петровича Румянцева, — серьезно сказал Николай Павлович.
Бенкендорф вышел. Император, прежде чем взяться за прерванную работу, положил письмо в ящик стола. Он уже хотел было закрыть его, но на глаза попался листок бумаги, исписанный убористым почерком.
«Письмо от Карла Карловича Мердера», — с грустью подумал Николай Павлович. — «Он уже больше никогда не напишет».
Император долго смотрел на лист бумаги, исписанный ровным почерком воспитателя цесаревича Александра. Потом взял его и словно какую драгоценность осторожно положил на стол.
В своем коротком письме Карл Карлович поздравлял императора с днем его именин. Он желал здоровья, жалел, что в этот раз не может лично поздравить и поучаствовать в праздновании. И ни слова о болезни сердца, хотя болел он уже год и лечился в Берлине.
В марте 1834 года Мердер, находясь на церемонии папского благословения, на площади святого Павла, простудился. 19 марта у него началась лихорадка. 24 марта Карл Карлович скончался, и спустя два дня был погребен на Английском кладбище. Как стало об этом известно в Петербурге, Николай Павлович запретил говорить сыну Александру о смерти его наставника.
Император вспомнил, что на письмо Мердера он ответил.
«Я писал, что после лечения в хорошем климате, Карл Карлович посвятит вновь труды свои Александру Николаевичу. И еще…», — Николай Павлович задумался и почти дословно вспомнил конец своего письма, о том недостатке у сына, который они вместе находили и вместе намерены были исправлять.
Он снова открыл ящик стола и достал сложенный в две половинки лист, на котором было написано: «Обзорное поведение и прилежности в учении наследника цесаревича Александра Николаевича в последнем полугодии 1828 года».
Император ревностно относился к воспитанию сына. Сравнивая своих наставников, о которых у него остались в общем-то неплохие воспоминания, с Мердером, он считал, что Александру повезло больше, чем отцу.
Жуковский, который руководил учебными занятиями цесаревича, в Карле Карловиче находил «отменно здоровый ум, редкое добродушие и живую чувствительность, соединенные с холодной твердостью воли и неизменным спокойствием души». Сам же император, постоянно интересуясь учебой сына, позволял Мердеру, как никому другому, откровенно высказываться о недостатках. Этот листок содержал одну из наиболее полных характеристик Александра Николаевича:
«Хорошие качества великого князя суть следующие:
Постоянное благородство характера, достойное его звания, его родителей и России.
Чистота сердца, в котором нет и подозрения дурного.
Отменное здоровье, ум, понимающий все, если не быстро, то верно, и сохраняющий особенно все то, в чем заключается верная мысль.
Хорошая память, могущая весьма усовершенствоваться, если будет на то добрая воля.
Драгоценная любовь к справедливости.
Уважение к должности, которое может, если будет соединено с деятельностью, обратиться в высокую добродетель.
Великодушное признание чужого достоинства без малейшей зависти.
Главные недостатки великого князя:
Слабость воли, отчего происходит неспособность управлять собою.
Лень ума, который боится работы, отчего и сама должность, которую великий князь уважает, редко бывает исполнена как следует.
Недостаток честолюбия, или лучше сказать, слишком робкое честолюбие. Великий князь больше боится неудачи, нежели стремится быть в деле своем первым.
Какое-то физическое беспокойство, заставляющее великого князя быть в беспрестанном движении: оно вредит его вниманию и отвлекает его от работы.
Наконец, иногда слишком поспешное мнение о своем знании, самонадеянность, от чего расположение неохотно принимать совет или наставление. Великий князь позволяет себе иногда слушать то, что говорят ему его наставники, с какой-то растерянностью».110
«Прошло пять лет, но в Александре так ничего и не изменилось», — с горечью подумал Николай Павлович.
В день Святой Пасхи 22 апреля 1834 года праздновалось 16-летие наследника цесаревича великого князя Александра Николаевича. В церкви Зимнего дворца молебствие совершал митрополит Петербургский Серафим. Сочиненное Святейшим Синодом молебствие специально к этому празднику растрогало всех присутствовавших.
По окончанию молебствия император подвел сына к аналою. Подняв руку к небу, наследник твердым и внятным голосом начал читать присягу. По мере того как юноша двигался вперед в своем чтении, голос его слабел и волнение увеличивалось. Некоторые слова, прерываемые всхлипыванием, он вынужден был повторять снова. К концу присяги слезы ручьем струились по молодому милому лицу.
Прочитав присяжный лист, наследник подписал его и бросился, рыдая, на грудь отца. Они вместе прошли к императрице. Александра Федоровна заключила обоих в свои объятия. Торжественную минуту возвестили в столице 301 выстрелом с Петропавловской крепости и с флотилии, стоявшей перед дворцом. С грохотами выстрелов слился колокольный перезвон всех колоколов городских церквей.
После торжеств император пригласил к себе в кабинет наследника.
— Твой наставник Карл Карлович Мердер умер, — сказал он, печально глядя в глаза сыну.
После празднования 16-летия наследника, Николай Павлович стал брать Александра с собой почти во все поездки. Государю казалось, что личным примером он сможет избавить сына от недостатков, на которые указывал воспитатель цесаревича Мердер.
На этот раз, приехав из Москвы, он вместе с наследником и императрицей Александрой Федоровной прибыли в Троицко-Измайловский собор, где на днях были закончены строительные работы и состоялось его освящение. В семь часов вечера царствующая семья прошла в помещение.
Николай Павлович долго стоял, вглядываясь в ниши между колоннами, в которых разместились образа, написанные именитыми художниками Академии художеств. Потом подошел к одному образу, к другому. Всматривался в них, отходил, и снова возвращался, в раздумье покачивая головой. Все присутствующие в храме, затаив дыхание, ждали, следя за движениями государя, его лицом.
Государь резко повернулся, нашел настоятеля и громко спросил:
— Где глаза твои были?
Резкий грудной голос императора эхом отдался от сводов собора и затих где-то далеко под куполом.
— Днем все хорошо виделось, ваше величество, ей-Богу! — воскликнул ошеломленный священнослужитель.
— Помнишь, Александр, — он обернулся к сыну. — Я тебе как-то говорил, что во всей России только ты да я не воруем. Так оно и выходит.
— Ваше величество, разрешите сказать, сия тень от иконостаса. Он у нас необыкновенный. Образа я видел, они чудесные… — попытался оправдать художников настоятель, заметив, как император приближается еще к одному образу.
— Сказываешь, тень? — Николай Павлович задумался, посмотрел на иконостас, перевел взгляд на ближайший к нему образ. — Ежели так, то я должен видеть оную, а не наблюдаю ее, зато плохую работу различаю.
— Вы бы днем, ваше величество, глянули… — попытался робко защитить мастеров настоятель.
— Хорошая картина, она при любом свете выглядеть должна достойно, — возразил император и, пройдя несколько шагов вдоль стены, указал рукой на нишу, где из темноты выступал образ Святого Николая. — Сему образу святого ничто не мешает. И я ничего против не имею.
— Сия работа господина Егорова, — поспешил доложить священнослужитель.
— Похвально, — кивнул император.
— Если бы не иконостас, то и другие… — настоятель сложил руки к подбородку.
— Убрать, чтобы глаза мои больше их не видели, — резко оборвал его государь и направился к выходу, увлекая за собой Александру Федоровну и цесаревича Александра.
На следующий день в Академию наук поступит императорское повеление: «Объявить гг. художникам, писавшим образа в церкви св. Троицы, что в Измайловском полку, а именно: ректору Шебуеву и г-ну профессору Егорову, что его величество остался весьма недоволен образами их, как и в отношении колорита, так и самой рисовки; и только один из них — образ св. Николая, писанный Егоровым, изволил найти сносным… Объявить прочим художникам, что и их образа равномерно дурно написаны, вследствие сего его величество высочайше повелеть соизволил ректору Шебуеву, профессору Егорову и прочим художникам, писавшим образа в иконостас в церковь св. Троицы, за худое исполнение заказанной им работы объявить от имени его величества выговор и с присовокуплением, что писанные ими образа делают им стыд, и внести приговор сей в протокол Академии».
Он не принимал никаких объяснений и требовал наказать художников — вернуть аванс. Строительная компания по указанию государя вознамерилась взыскать с Шебуева 8000 рублей, с Егорова — 12000 рублей и с Сазонова — 2500 рублей. И это притом, само исполнение картин требовало больших затрат и материалов — красок, холстов, кистей, реквизита и оплаты натурщикам. Профессоры и академики были в отчаянии. Ректор Академии художеств Василий Шебуев, который давал когда-то уроки Николаю Павловичу заболел и слег.
Многие художники и люди, понимающие в искусстве, пытались объяснить причину неудачи. Иконы, дескать, были помещены в нишах между колонн и затенены от верхнего света карнизом антаблемента. Вогнутая форма иконостаса давала возможность фронтального обзора только Царских врат с круглой иконой над ними и икон у центральных колонн. Боковые же иконы почти не были видны государю за колоннами иконостаса и арки.