С государем спорить никто не осмелился. Часть полотен пришлось заменить.
Еще ранее, в декабре 1833 года Пушкин тоже не осмелился спорить с государем, когда был пожалован камер-юнкером. Поэт неожиданно узнал об этом на балу у графа Алексея Федоровича Орлова. В дневнике 1 января 1834 года поэт лаконично и язвительно записал: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам…) Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».112
Благодарить за пожалование Пушкин демонстративно не стал. 17 января 1834 года поэт сделал в дневнике помету о встрече с царем на балу у Бобринских: «Гос. [ударь] мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».113
Однако поэту все же пришлось обратиться к Николаю Павловичу. 28 февраля 1834 года, после очередной встречи с императором, он написал: «Я представлялся. Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале в концертной, Государь долго со мной разговаривал. Он говорил очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения».
Позднее, 6 марта, он добавил еще одну запись: «Царь дал мне взаймы 20000 на печатание Пугачева. Спасибо».114
После этого поэт не прибыл на празднование совершеннолетия наследника цесаревича Александра. В августе 1834 года Пушкин намеренно уехал из Петербурга за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать на торжественной церемонии.
Несколько ранее, 3 июня, в дневнике поэта появляется малоприметная запись: «Обедали у Вяземского — Жуковский, Давыдов и Киселев. Много говорили об его управлении в Валахии. Он, может, самый замечательный из наших государственных людей, не, исключая и Ермолова, великого шарлатана».115
Генерала Киселев отличился во время русско-турецкой войны. После ее окончания государь возложил на Павла Дмитриевича организацию управление в Молдавии и Валахии. Киселев оставался в Яссах до назначения Портой Стурдзы господарем молдавским, а Гики — валахским.
По возвращении генерала в Петербург, государь с интересом выслушал его доклад о порядках, установленных им в Молдавии и Валахии, об устройстве быта крепостных крестьян, реформе крепостного права. Государь поинтересовался мнением графа о распространении опыта его реформ на территории империи.
Они имели те же идеи, питали те же чувства в разрешении крестьянского вопроса, чего не понимали министры. Государь долго говорил с Киселевым, они склонялись к мысли, что преобразование крепостного права является необходимейшим делом. Николай Павлович жаловался на своих чиновников. Ни в одном из них он не находил прямого сочувствия. Да что там чиновники, в семействе его многие были против такой идеи.
— По твоему отчету о княжестве я видел, что ты сим делом всерьез занимался, — продолжал увлеченно говорить император.
Красивый мужчина, лет около сорока, с выразительными глазами, всегда умевший очаровывать своих собеседников, о чем бы он ни говорил, внимательно смотрел на императора. Нисколько не смущаясь, он слушал его, покачивая в такт головой, словно одобряя похвалы в свой адрес.
Николай Павлович замолчал, посмотрел на Киселева. Павел Дмитриевич выдержал паузу и только после того сказал:
— Ваше величество, в Молдавии и Валахии я был не один. Меня там добросовестные помощники окружали.
— Говори, говори мне, — смеялся Николай Павлович. — Помощники всегда будут исполнительны и добросовестны, если с них строго спрашивает начальник.
Киселев обидчиво насупился. Его больно затронули слова императора. Чиновники, с которыми ему довелось проводить крестьянскую реформу, были единодушны с ним в стремлении улучшить жизнь земледельцев и работали не за страх, а за совесть.
— Да ладно тебе, — завидев перемену в лице Киселева, государь улыбнулся. — Теперь я нашел противодействие для тех, кто противится крестьянской реформе. Это противодействие — ты!
— Слишком громко сказано, ваше величество, — осторожно произнес Киселев.
— Что ты, как кисейная барышня! Гордиться должен — царь большое дело доверяет, — торжественно провозгласил император.
— Горжусь, ваше величество, но хвалить станете, когда плоды трудов моих увидите, — скромно заметил Киселев.
— Мне сии плоды вон как нужны, — государь красноречиво взял себя за горло, — но кой-кому здесь, — он обвел рукой комнату, — они вовсе противны.
— А мы тихо начнем, без огласки, — понизив тон, проговорил граф, явно тем самым подыгрывая государю.
— Договорились, — в тон ему тихо сказал Николай Павлович и уже в полный голос с неким вызовом добавил: — Помогай мне в этом деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении. Ты правильно сказал, что надо тихо начать, так придумай, каким образом приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу.
— Дайте время, — на лбу графа собрались длинные складки.
— Не мучь сейчас себя. Встретимся дней через десять, тогда и выложишь свою программу, — добродушно заметил император.
Разговор государь не забыл. В 1835 году Павел Дмитриевич Киселев был назначен членом Государственного совета и секретного Комитета по крестьянским делам.
Николай Павлович после долгих сомнений согласился с мыслью, высказанной Сперанским, что первым шагом к «преобразованию крепостного права» должно быть устройство казенных крестьян. «Этот род людей, — писал тогда Сперанский, — беднеет и разоряется не менее крестьян помещичьих… Земские исправники суть те же помещики».116
Быстрее заняться решением крестьянского вопроса у Николая Павловича не получилось. От дела императора отвлекло неожиданное событие — умер австрийский император Франц I, с которым у него были связаны воспоминания о Европе времен войн с Наполеоном и эпохи Священного Союза. Умер человек, с которым он мог разговаривать откровенно и просить о чем-либо, не шантажируя. Умер император, который был, как и он, гарантом Священного союза.
Удрученный известием о смерти Франца I, Николай Павлович писал князю Паскевичу:
«Ты легко вообразишь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему исполнить долг, как отец ему то завещал. Сердце у него доброе, но силы, к несчастью, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь. Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия, но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре».117
Отправив письмо, Николай Павлович вдруг вспомнил, что не сообщил главного. Он встречался с сыном Франца I, императором Фердинандом I, болезненным и вялым мужчиной. Ничего, если бы вялость австрийского государя была только внешней, но он ко всему был медлительным в мыслях своих, не обладал, как отец, твердой волей.
Думы, мучившие императора и не высказанные другу, нашли свое отражение в следующем письме:
«Известия мои из Вены гласят одинаково с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом. Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу».118
К лету 1835 года император Николай I определился с поездкой в Польшу. Об этом он 30 июня написал князю Паскевичу:
«Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига в Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо».119
Перед отъездом за границу государь оставил завещание наследнику Александру Николаевичу, как ему надлежит поступать по воцарении. Были опасения, что, несмотря на все предостережения, поляки исполнят свои угрозы.
Император прибыл в Данциг на пароходе «Геркулес». Поездка в этот портовый город была символической — его впервые после Петра I посещал русский император. Отсюда Николай Павлович следовал в Калиш на съезд монархов. Путь лежал по краю, кипевшему злобой на Россию. Под Торном злоумышленники сожгли мост. Там же на границе Царства Польского Николай Павлович отпустил приготовленный для него конвой.