— Михайло! Пойми меня, пожалуйста. Я поступил по справедливости.
— О какой справедливости ты говоришь, брат? Тебе же были известны акты покойного государя и отречение цесаревича. Почему не обнародовали их? Ты должен был настоять. Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней, и как Бог поможет все это кончить? — Михаил Павлович, верный своей манере, выговаривал отрывисто резко, хотя лицо его выражало страдание.
«Тебя здесь не было. Я очень жалел об этом, — с обидой подумал Николай Павлович. — Я был один среди них. Они настаивали на принятии присяги. Я знал, генерал-губернатор Милорадович и командующий гвардейским корпусом Воинов выражают не только свою волю, но и желание других генералов. Сколько их, мне и сейчас не известно. Но все они настроены против меня. Они меня не любят».
Он знал, скажи сейчас это Михаилу, брат немедленно бросится на поиски Милорадовича, Воинова и выговорит им все с присущей ему прямотой. А сказать хотелось. Михаил был единственным человеком, которому он доверял все свои тайны. Но сегодня Николай Павлович не мог так поступить. На кону стояло слишком многое — целостность и спокойствие империи.
— Обстоятельства требовали присягнуть Константину. Я ему письмо написал, все в нем объяснил. Обратился, как к государю, — сказал, немного помедлив, он.
— Ты сам своей поспешностью создал сложную ситуацию. Все знают, что брат Константин остался между нами старший: народ всякий день слышал в церквях его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича, и все издавна привыкли считать его законным наследником, — взволнованно проговорил Михаил, хотел что-то еще сказать, но потом, покачав головой, спросил: — Так что же ты намерен делать?
— При тебе я перед матушкой настаивал, что от Константина Павловича требуется манифест с отречением от престола. Писем недостаточно. Письма не являются законным основанием к отмене действий по присяге и не могут заменить документа. Ты же сам говоришь, народ издавна считает его наследником, — Николай говорил горячо.
Черты лица его словно высеченные из мрамора были неподвижны. Голубые глаза смотрели проникновенно и выражали готовность стоять на своем до конца. Михаил, зная брата, понимал — он не отступит.
— Но представь себе, сколько уйдет времени на написание, отправку писем и получение ответа. Империя не может так долго жить в безвластии, — робко заметил Михаил.
— Михайло! Тебе не придется ехать в Варшаву, — улыбнулся Николай. — Ты уедешь из города, чтобы не смущать других непринятием тобой присяги. Будешь находиться неподалеку на пути и перечитывать все донесения, которые будут следовать в обе стороны. Я найду способ быстро получить нужные документы от Константина.
…Утром, в день своего отъезда, великий князь Михаил Павлович зашел попрощаться к матери.
— Когда увидишь Константина, — напутствовала она, — скажи и повтори ему, что если мы так действовали, то лишь потому, что иначе должна была пролиться кровь.
— Она еще не пролита, но пролита будет, — хмуро ответил Михаил и быстрым шагом вышел из покоев вдовствующей императрицы.
Великий князь выехал по тому же Рижскому тракту, которым прибыл в Петербург. Здесь, в Тееве, он встретил адъютанта Николая Павловича — Лазарева, посланного в Варшаву с донесением о принятой присяге, а теперь возвращавшегося с отказом цесаревича от принадлежащего ему титула и от принесенной ему присяге.5
Смутные предчувствия, несмотря на хорошую новость, беспокоили его.
Лазарев вез письмо цесаревича Константина Павловича великому князю Николаю Павловичу:
«Варшава 2(14)декабря 1825 г.
Ваш адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда, вручил мне в точности ваше письмо. Я прочел его с живейшей горестью и печалью. Мое решение — непоколебимо и одобрено моим покойным благодетелем, государем и повелителем. Приглашение ваше приехать скорее к вам не может быть принято мною, и я объявляю вам, что я удалюсь еще далее, если все не устроится сообразно воле покойного нашего императора.
Ваш на жизнь верный и искренний друг и брат Константин».6
В то время как великий князь Михаил Павлович, прочитав послание цесаревича, распрощался с Лазаревым, пожелав ему быстрее доставить письмо великому князю Николаю Павловичу, в Бельведерском дворце царило беспокойство. Константин Павлович только что прочитал письмо дежурного генерала Главного штаба его величества Алексея Николаевича Потапова и выговаривал начальнику своей канцелярии генералу Куруте:
— Я подозреваю, что вы, Дмитрий Дмитриевич, сами были инициатором столь гнусной переписки. Не мог Потапов сам сего додуматься. Вы посмотрите, что он пишет: «Почтеннейший благодетель, Дмитрий Дмитриевич! Неужели государь оставит нас? Он, верно, не изволит знать, что Россия боготворит его и ожидает, как ангела-хранителя своего! Почтеннейший Дмитрий Дмитриевич, доложите государю, молите его за всех нас! Спасите Россию! Он — отец России, он не может отказаться от нее, и если мы, осиротевшие, будем несчастны, он Богу отвечать будет!»
Я знаю Потапова. Алексей Николаевич в 1809 году был подполковником, когда его назначили ко мне адъютантом. Он состоял при мне и в 1812 году. В 1813 году он был произведен в генерал-майоры за отличие в битве при Кульме. Потапов обладатель золотого оружия за храбрость. Но он никак не годится в политики. Писание пафосных писем — не его стиль.
— Ваше высочество! Упаси Господи от таких обвинений! Я ни в коей мере не потворствовал созданию такого послания, а тем более не был инициатором письма, — возмущенно замахал руками Курута.
Но цесаревич Константин уже не видел начальника своей канцелярии и не слышал его. Константину Павловичу, быстро входившему в раж, возмущение застлало глаза. Сейчас он не только внешне — маленьким вздернутым носом и точками волос вместо бровей, — но и истеричным голосом, как никогда походил на своего отца Павла Петровича.
Дверь в канцелярию приоткрылась. В узкой щели показалась маленькая головка княгини Лович и тут же исчезла.
— Потапов перешел границы дозволенного. Он поставил под сомнение волю умершего императора. Сие писание, сей пафос ради своих мелочных, житейских целей быть под крылом человека, с которым его связывают давние отношения, — продолжал цесаревич, расхаживая по кабинету и жестикулируя руками.
Генерал Курута стоял недвижно, не пытаясь оправдываться. Он знал, пока Константин Павлович не выговорится, его никто не остановит.
Цесаревич внезапно прервался, посмотрел на Куруту.
— Пишите, — резко вымолвил он.
Курута выхватил из папки лист бумаги, взял перо и с готовностью посмотрел на Константина Павловича.
— Пишите, — повторил тот, прикладывая правую руку ко лбу. — Его императорское высочество цесаревич приказал вам отвечать, что он ваше письмо ко мне читал и приказал вам сказать: что русский человек должен повиноваться непрекословно воле государевой. Тех, кто свою присягу покойному государю забыли, он их не знает и знать не будет, пока ее в полной силе не исполнят. Великий князь цесаревич ее никогда не забывал и остался неколебим к оной. Воля покойного государя есть и будет священна. Россия будет спасена тогда только, ежели своевольства в ней не будет, и всякий будет исполнять долг своей присяги законной; от всех прочих действий великий князь цесаревич чужд и знать их не хочет.
Курута поднял глаза на цесаревича.
— Я все сказал, — бросил Константин Павлович. — От себя добавишь несколько теплых слов и срочно отправишь с фельдъегерем.
Великий князь уже был далеко в мыслях от бывшего адъютанта Потапова, от начальника своей канцелярии Курута. Мельком вспомнив брата Александра Павловича, он не мог отделаться от навязчивой мысли — величия императора огромной страны. Злость на генералов, приглашавших его на престол, вытеснялась сладостью их лести. Его умиляло, что генерал Потапов в сговоре с такими же как он высшими военными начальниками империи обращается с мольбой к нему — первородному наследнику — занять престол. Он мысленно представлял церкви Петербурга, Москвы, других городов и селений, где толпы людей приносят ему присягу. И вот он в карете едет по России, и толпы людей бегут к нему навстречу с цветами и кричат: «Константин — наш император! Слава императору Константину!» Он видел все это. Ему слышались голоса. И от этого чуда захватывало дух.
Константин Павлович покачнулся, схватился за ручку кресла.
«А убиенный дед мой, отец мой? Нет! Я не желаю себе таковой участи», — боязливо подумал Константин Павлович, пытаясь отогнать соблазнявшую его мысль о безграничной императорской власти, роскоши, почестей…
Зная себя, испугавшись за непредсказуемость поступков, цесаревич быстро вышел из кабинета, чуть не сбив у дверей княгиню Лович.
— Прости, любимая, — бросил он мимоходом и крупно зашагал по коридору к выходу в парк.
— Константин! — Лович бросилась следом за ним. — Ты же не одет. Это опасно!
Цесаревич уже не слышал предостережений жены. Выскочив на крыльцо, оглядевшись по сторонам, заметив в глубине аллеи их любимую скамейку, он бросился туда. Подбежав к скамейке, он смел рукой с ее поверхности увядшие, скрученные листья, взялся за спинку, но садиться передумал, зашагал дальше в глубь сада. На развилке аллей его догнал генерал Курута и набросил на плечи шинель.
Вернувшись во дворец, Константин Павлович закрылся в кабинете. Занавесил шторы и достал из потайного ящика стола четыре одинаковых конверта. Долго сидел, глядя на них. Потом быстро написал: «Любезнейшим своим соотичам от Его императорского высочества великого князя Константина Павловича торжественное объявление».
Княгиня Лович ужинала одна. Великий князь вышел из своего кабинета поздно вечером, когда весь дворец спал.
Мечты, недавно терзавшие душу, соблазнявшие цесаревича величием, остались за дверью. Какая-то неведомая сила заставила прервать письмо. Он не стал уничтожать обращение к соотечественникам, аккуратно положил его вместе с конвертами в потайной ящик, надеясь, что вдруг пройзойдет нечто…