— Прошу в мой дом, ваше величество, — неожиданно проронил Норов.
— Чаем угостишь? — нарочито сердито сказал император.
— С бубликами, — улыбнулся Василий Сергеевич. — Сегодня утром мне их доставили из Дмитрова. Свежие.
— Ну, если с бубликами, — протянул император. — Как считаете, Андрей Иванович, угостимся бубликами? — он бросил взгляд на Гудовича и, не дожидаясь ответа от предводителя губернского дворянства, хохотнул: — Тогда пойдем!
Первое время после смерти Ольги Мещериновой, Софья Новокщенова каждый день с тревогой ожидала, что к ней в квартиру, которую она сняла неподалеку от родительской, придут жандармы и заберут сына подруги. Ее подозрения усилились после того, когда она стала замечать — во время прогулки каждый раз рядом с ними оказывался человек в форме.
Скоро в квартире появилась воспитательница, присланная неким благотворителем, потом учителя. Софья Ивановна не удивилась, когда на ее счет начали поступать деньги, а в квартиру время от времени стал приходить портной, который потом приносил для Андрея одежду. Новокщенова уже не боялась за мальчика, и была уверена, что государь оставил его в покое, по крайней мере, до продолжения его учебы, в каком-нибудь военном училище.
Летом, когда Андрей гулял во дворе с воспитателем, она увидела, как к дому подъехала почтовая карета. Дверцы ее распахнулись, но никто не вышел. Карета покинула двор, едва воспитательница с мальчиком направилась к дому. Такое потом повторялось не раз до глубокой осени. У нее не было сомнения, что в карете приезжал сам государь.
Император появился в квартире неожиданно в день рождения Андрея. Софья с удивлением посмотрела на вошедшего высокого красивого мужчину. Он был одет в синий открытый спереди короткий сюртук, шелковый темно-синий жилет и серые брюки. На голове императора, которого она не сразу узнала, возвышался цилиндр. В правой руке он держал тонкую тросточку с серебряным набалдашником, а левая рука, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки.
Очнувшись от оцепенения, Софья низко поклонилась и дрожащим от волнения голосом произнесла:
— Проходите, ваше…
Николай Павлович махнув перчаткой, прервал ее.
Они бы еще долго стояли в недоумении, глядя друг на друга, но взрослых выручил Андрей. Он подбежал к гостю, взял его за руку и повел в другую комнату. Софья, немного помедлив, последовала за ними.
Раскрыв двери, Новокщенова «ахнула», прикрыв платком рот. На полу друг против друга сидели император и его сын. Они расставляли оловянных солдатиков и пушки. Андрей с деловым видом объяснял гостю правила игры, выдуманные им самим. Цилиндр, тросточка и перчатки лежали в стороне.
Постояв возле раскрытой двери, Софья тихо вышла из комнаты.
«Вот бы Оленька жива была, видела, как отец с сыном играют, — думала она, сидя за столом и вытирая платком слезы. — Первый раз увиделись, и Андрюша признал его. Он так учителей не встречает, а незнакомых людей и вовсе не признает. А здесь сразу взял за руку и повел в святая святых — к своим игрушкам!»
В памяти ее замелькали картинки из прошлого: Сенатская площадь, гарцующий на коне император и Ольга Мещеринова, отбирающая от студента полено, Ольга в кровати пишет прощальное письмо государю, Николай Павлович стоит возле входа в Летний сад и рассеянно смотрит мимо нее, куда-то в глубь сада…
— Вот мы и подружились, — голос государя, прерывает ее размышления. В дверях стоял улыбающийся Николай Павлович, и рядом, прижавшись к нему, улыбался Андрей. На голову Андрюши был нахлобучен цилиндр. В правой руке он держит тросточку, а в левой зажаты перчатки.
Император навестил их в Новый год, привез много подарков и опять играл с Андреем в солдатики. Потом он приехал весной. Государь был в военном мундире без эполет, потертом на локтях от работы за письменным столом. Сразу у порога Николай Павлович присел на корточки, чтобы поздороваться с Андреем за руку, а тот неожиданно обхватил отца за шею.
На это раз они не играли, а рисовали. Николай Павлович хвалил Андрея, говорил, что у него есть талант. Когда же государь стал прощаться, Андрей сморщился и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, убежал к себе в комнату.
— Ваше величество, — сказала Софья, посмотрев на дверь, — Андрею уже седьмой год. Если вы не желаете, чтобы он знал, кто его отец, вам лучше не приходить сюда. В таком возрасте дети начинают быстро привыкать и в их памяти образы старших остаются надолго, если не навсегда.
— Спасибо, — сказал государь. — Я подумаю, как мне поступать дале.
Как только в России возникло министерство имуществ, а Павел Дмитриевич Киселев был назначен министром, первым, кто обиделся на императора, был министр финансов Канкрин. В шутку он назвал новое ведомство не только министерством имуществ, но и преимуществ.
На то были основания. Ранее министерство финансов, которому подчинялись казенные крестьяне, стремилось, прежде всего, к исправному получению податей и выбиванию недоимок. Отныне, с учреждением нового ведомства, на первый план выдвигались задачи организации новой системы управления крестьянами. Вместо губернских казенных палат министерства финансов образовывались палаты государственных имуществ, в уездах начинали создавать органы самоуправления крестьян, в которых обучали крестьян рациональному ведению хозяйств.
К озабоченности любимого министра финансов Николай Павлович относился с иронией. Его больше тревожило не мнение Канкрина, а то, как его подданные оценивают крепостную реформу.
Задолго до этого, в 1834 году, Николай Павлович поддержал выход в свет книги Пушкина «История Пугачева». На ее издание из государственного казначейства выделили кредит в 20 тысяч рублей. Во втором томе были помещены извлеченные из архивов документы с описанием убийств помещиков. С выходом издания, император хотел напомнить дворянам об опасности крепостного права и тем более злоупотребления им.135
Спустя пять лет Николай I учредил секретный Комитет 1839 для рассмотрения возможных модификаций закона о вольных хлебопашцах 1803 года и перспективы распространения инвентарей в помещичьих имениях. Государь был полон радужных надежд на возможность серьезных реформ.
Два года спустя, когда очертания реформ строго обозначились, Николай Павлович в доверительной беседе с американским послом Джорджем Далласом заявил: «Я знаю, что политический строй в России и США разный, но и ваше и наше правительство стремятся к счастью и благополучию населения. Я в настоящее время занят мыслью о введении некоторых либеральных реформ. Особенно по министерству юстиции, и надеюсь, что достигну успешно своей благой цели».
Но откровеннее всего он был с самим собой. Совершая ежедневные утренние прогулки по набережной Невы, государь взял себе за правило обдумывать каждый шаг крестьянской реформы.
Нынешним январским утром он дольше обычного задержался с министром имуществ Киселевым и на улицу вышел, когда совсем рассвело. Легкий морозец пощипывал лицо и щекотал ноздри. Взгляд осторожно выхватывал из застывшего пейзажа наиболее характерные признаки петербургской зимы. Щетинилась тысячами мелких голубоватых иголок поверхность гранитной набережной, на ветках кустарников, деревьев, покрытых легким искрящимся пухом, то и дело вспыхивали и быстро угасали феерические огни.
«Киселев предложил представить на обсуждение общие принципы реформы крестьянской деревни, — думал Николай Павлович, вышагивая вдоль Невы и щурясь от яркого света. — В программу мер он предлагает внести: устройство быта дворовых людей, исполнение помещичьими крестьянами рекрутской повинности на основании общих правил, установленных относительно отбывания ее для прочих сословий».
Мысль обрывается. Неожиданно из памяти выплывает доклад Бенкендорфа. Александр Христофорович пишет о смутах в деревнях, где вовсю болтают о полном освобождении крестьян. Больше всего врут дворовые. По их словам, император в день бракосочетания цесаревича Александра сам будет разбрасывать объявления о воле. Французские же дипломаты в своих депешах из Петербурга сообщают о какой-то дворянской фронде, грозящей императору, замахнувшемуся на их привилегии, участью отца.
Государь морщится, отворачивается от набежавшего ветра и, пряча лицо в ворот шинели, пытается вернуться к программе Киселева: «…в программу будет внесено назначение крестьянам определенных земельных наделов и предоставление им прав собственности на движимое имущество. Обязательно ограничу права помещиков в наказаниях крестьян. Наконец, создам для крепостных крестьян сельское управление с сохранением влияния помещиков. — Он прерывает мысль и тут же радостно заключает: — Хорошо бы еще предоставить крестьянам права обращаться в судебные места наравне со свободными хлебопашцами. Вот тогда было бы по справедливости!»
Взгляд его невольно переносится к Петропавловской крепости, где рядом с другими Романовыми лежит его отец Павел Петрович. Мысль упрямо возвращает к строчкам из доклада Бенкендорфа о дворянской фронде и угрозе повторения дворцового переворота. Но слова об угрозе куда-то оттесняются, а место их занимают упреки великого князя Михаила Павловича, главноуправляющего путей сообщения и публичных зданий Толя, военного министра Чернышева, председателя Государственного совета князя Васильчикова, других высоких сановников.
«Не фронда, а они противятся реформе, отказываются поддерживать любую мою инициативу по раскрепощению крестьян», — думает он, переводя взгляд с Петропавловской крепости на Зимний дворец, окна которого переливаются солнечным светом, словно смеясь над его нерешительностью.
Фразы, роившиеся в голове, едва не произносятся им вслух: «Нет! Комитет не может дать предлагаемым изменениям к закону о свободных хлебопашцах силу обязательного постановления. Увольнение крепостных в обязанные крестьяне должно быть основано только на собственном желании помещиков. Я не могу пойти против воли дворян!»