Бывая часто на монетном дворе в Петербурге, Канкрин приметил, что при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, остаются урезки. Стал выяснять, куда они деваются, и узнал — они не записываются ни в какие отчетные книги, а значит растаскиваются. Чтобы обратить внимание государя к упущенным доходам казны, он приказал чеканить из урезков полуимпериалы. Было вычеканено 15 000 полуимпериалов.
В Технологическом институте, по указанию министра финансов, из ольхового дерева сделали огромное красное яйцо, в которое и вложили 15 000 полуимпериалов. Разрезанное надвое, оно раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи чиновники министерства финансов доставили яйцо в Зимний дворец. В кабинет императора внесли его вслед за Канкриным несколько камер-лакеев.
— Что это? — спросил Николай Павлович, с любопытством рассматривая подарок.
— Позвольте, ваше величество, раньше похристосоваться, — сказал министр.
Государь поцеловался с министром.
— Теперь, ваше величество, осмелюсь поставить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины, — с каменным лицом проговорил Егор Францевич.
Государь тронул пружинку. Яйцо раскрылось, и показался желток — полуимпериалы.
— Что это? Сколько их тут? — спросил удивленный государь.
— Здесь 15 000 полуимпериалов, ваше величество. Все они сделаны из урезков, остающихся после вырезок из полосового золота кругляков, нигде не называемых по отчетам, — все так же спокойно сказал Канкрин.
— Урезка? Экономия? Тогда пополам с тобой, — воскликнул Николай Павлович.
— Никак не могу принять. Это подарок ваш, — скромно поклонился министр.140
Император всегда подогревал интерес к своему министру. Он говорил, что его Канкрин враг новых налогов и займов, выступает против излишних расходов, составляя иногда оппозицию ему самому. При каждом удобном случае Николай Павлович вспоминал о своем министре финансов: «А то, бывало, придет ко мне Канкрин в туфлях, греет у камина спину и на всякое мое слово говорит: „Нельзя, ваше величество, никак нельзя!“141»
Что позволял император Канкрину, не разрешалось ни одному министру. Такое отношение между ними сложилось, когда министр финансов начал в 1839 году денежную реформу. Манифест об устройстве денежной системы провозгласил основной денежной единицей России серебро, а законной монетной единицей — серебряный рубль. Государственные ассигнации объявлялись вспомогательным знаком стоимости, для них был установлен курс 3 рубля 50 копеек за серебряный рубль.
Николай Павлович и Егор Францевич несколько лет встречались в государевом кабинете на первом этаже Зимнего дворца, обсуждая детали реформы. На завершающем этапе император чувствовал себя увереннее: спорил с министром, вносил дельные предложения. Они вместе рассматривали предпосылки к денежной реформе и ее поэтапное осуществление — динамичное развитие товарно-денежных отношений.142
25 января 1843 года, в заседании Комитета о замене государственных ассигнаций на звонкую монету, Николай Павлович говорил о финансовой реформе уже со знанием дела:
— В прежние времена я должен был слепо и безусловно утверждать всё предлагаемое мне по финансовой части, о которой не имел никакого понятия. Но теперь, после 17-летних занятий, мне стыдно и совестно было бы не приобрести самому каких-нибудь практических познаний по этой части и продолжать верить, как прежде на слово. Поэтому я подробно сообразил нынешний вопрос и пришел к убеждению, что нет никакого удобства иметь два рода депозитных билетов: одни теперешние, обеспеченные в полной их сумме, а другие вновь предлагаемые, с фондом только против шестой их части. Ясно, что тут была бы странность согласиться и связать между собой эти две системы, а на какие-нибудь тайные проделки я никогда не соглашусь. В такого рода делах, где в виду у нас общая польза и предмет ежедневной потребности народа и где намерения наши, разумеется, совершенно добросовестны, не вижу никакого повода скрывать и маскировать наши действия. Их, напротив, должно оглашать перед народом в полном объеме, иначе всякое умалчивание дало бы делу вид тайный и как бы своекорыстной цели и не могло бы не вселить в умах напрасных, совершенно противоположных нашим видам, подозрений.143
Действуя всегда прямо, и открыто высказывая мысли, Николай I часто шел впереди своих сотрудников, нередко тормозивших благие начинания государя.
В кабинете за письменным столом сидел пожилой мужчина в изношенном сюртуке и серых брюках без штрипок. Бледное холодное худощавое лицо его было обращено к единственному окну помещения, выходившему на Дворцовую площадь. Голубые глаза задумчиво смотрели на невыразительное небо, покрытое сплошным серым полотном туч.
В начале сороковых годов здоровье министра финансов Егора Францевича Канкрина сильно пошатнулось. Он неоднократно просился в отставку, но император не давал согласия. Ежегодно для восстановления сил Канкрин ездил на летние месяцы то в свое имение в остзейском крае, то за границу на воды. Со вчерашнего дня он был в отпуске. Завтра уезжал в Баден-Баден.
Полагая, что индивидуальное счастье главным образом в труде, он трудился бесконечно, до полного изнеможения. Работой жил и не понимал смысла жизни без труда. Завтра он уедет за границу, но и там не будет знать отдыха, а по давно заведенному им порядку станет знакомиться с местными достопримечательностями, посещать музеи, театры, ученые собрания, вступать в общения с учеными, писать путевые дневники, рассказы, наконец, довершать самое главное сочинение по политической экономии и читать, читать…
Министра радовало, что за границей уже не достанут интриги Мордвинова, князей Друцкого-Любецкого и Меншикова, долгие годы подкапывающихся под него. Князь Друцкой-Любецкий то и дело доказывал, что финансовая система Канкрина несостоятельна. Князь Меншиков не скупился на едкие остроты, переходившие из уст в уста. Мордвинов же писал обстоятельную критику на каждую роспись министра финансов, стараясь доказать, что Канкрин управляет финансами нецелесообразно. Были и другие недоброжелатели… Но сейчас он старался не думать о них.
Егор Францевич перевел взгляд с окна на аккуратную стопку папок с документами, выстроившуюся в правом углу стола. В этих бумагах, много раз проверенных, прочитанных, над которыми были проведены бессонные ночи, находился главный труд его жизни. В них была основа денежной реформы.
Получив тяжелое наследство от министра финансов Гурьева с чрезмерными долгами и низкими государственными доходами, Канкрин занимался упорядочиванием бюджета, не принимая вплоть до 1834 года никаких специальных мер поднятия курса ассигнаций. Сосредоточившись на совершенствовании денежного обращения, он заинтересовался исследованиями Михаила Михайловича Сперанского. Тогда пришла мысль, что основная задача министра финансов должна не просто заключаться в стремлении восстановления металлического обращения путем изъятия ассигнаций, а фиксацией их курса.
Теперь он понимал, что резкая критика предшественника была ошибочной. Кратковременное управление финансами Сперанским при содействии Гурьева ознаменовалось манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги признавались государственным долгом, правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные деньги были признаны собственностью казначейства, и никакой доход не мог быть произведен без предварительного одобрения Государственного совета. Тогда именно в результате уменьшения количества ассигнаций произошла фиксация их курса. Канкрин считал, что курс ассигнаций должен быть равен биржевому курсу — 3,50 рубля ассигнациями, тогда, как у Сперанского — 3,60. Кроме того, период осуществления реформы по проекту Канкрина предполагался продолжительнее, чем у Сперанского.
В памяти возникали первые дни работы над проектом, когда требовались обоснования. Радикальная мера, предлагаемая им, означала не только восстановление ценности рубля — совершался переворот в денежном обращении.144
В стране не было единого курса. В Нижнем Новгороде платили за серебряный рубль по биржевому курсу 356 копеек ассигнациями, в Петербурге — 354, в Пскове — 362, в Вятке — 363. Были сильны колебания и простонародного курса. В Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Москве надо было платить в том же 1837 году за серебряный рубль 420 копеек ассигнациями, в Вятке — 400, в Пскове — 380, а в Могилеве и Петербурге — 375 копеек.
Значительной оставалась разница между податным и вексельным курсом. Твердого, устойчивого измерения цен в стране не существовало. Казна считала на ассигнации и требовала, чтобы все сделки, контракты, счета писались и заключались на ассигнации. Официально денежной единицей признавался ассигнационный рубль — мера, которая постоянно то увеличивалась, то уменьшалась и притом не только вследствие каких-либо определенных экономических причин, но и вследствие произвола частных лиц, преимущественно торговцев. 145
«Тягостно положение было в городах, но в провинциальной глуши царил сплошной обман, страдало сельское население, — вспоминал Канкрин первые свои впечатления от чтения обзоров и докладных записок. — Крестьянин продавал хлеб, как и следовало по закону, на ассигнации, купец платил серебром, причем по большей части руководствовался не простонародным, а совершенно произвольным курсом, надувая тем самым мужика».
В недавно полученном им письме из провинции, корреспондент писал, дескать, простонародный курс никому не вредит так, как сельскому люду. Далее спрашивал: «Можно ли вести правильные расчеты, когда денежная единица постоянно колеблется?» — И сам отвечал: «Если бы все рассчитывалось на серебряные рубли, то нынешний простонародный курс не был бы возможен. Но вместо установленной законом денежной единицы в торговле водворилась денежная единица, не имеющая ни определенного веса, ни определенной ценности».