Когда доктора объявили, что настал последний час, государь, видя возле себя Толстого (генерал-майор Николай Матвеевич Толстой состоял при великом князе), велел ему стать на колени у изголовья.
— Вот, — сказал он, — где принадлежит тебе место.
…В самую первую минуту после кончины великого князя, он сказал:
— Я потерял не только брата и друга, но и такого человека, который один мог говорить мне правду и — говорил ее, и еще такого, которому одному и я мог говорить всю правду.
Великий князь Михаил Павлович скончался 28 августа в 2 часа 30 минут пополудни в тот самый час, когда за 16 дней перед тем был поражен апоплексическим ударом и через 18 лет после торжественного вступления своего, во главе гвардейского корпуса, в павшую перед нашим оружием Варшаву. После кончины, лицо его приняло вид спокойствия и доброты. В 6 часов вечера была первая панихида, после которой государь с цесаревичем остался в комнате для прощания с телом.
Николай Павлович оставил Варшаву в самый день кончины великого князя и прибыл в Царское Село 31 августа. На следующий день был напечатан манифест о горестной утрате, омрачившей общую радость при счастливых событиях, которые покрыли новою славою русское оружие.
Смерть Михаила Павловича положила незаметный пробел в сердечной будущности императора Николая I. Не осталось никого, кому он мог бы, как равному, как ровеснику, как совоспитаннику, передать, что лежало на душе; никого, кому в минуты воспоминаний о детстве и юности мог бы сказать: «Помнишь ли, как было то и то, как были мы там и там, как случилось с нами так и так»…
3 сентября государь, вместе с императрицею и младшими великими князьями, поехал в печальном настроении своей души уединиться на несколько дней в Петергоф. 6-го сентября прибыла из Варшавы и великая княгиня Елена Павловна с дочерью. Ожидалось прибытие тела.
Каждый раз приближение этой даты вызывало у Николая Павловича противоречивые чувства. К нему вдруг приходили щемящие душу воспоминания, и ничего не хотелось более делать, как молиться за упокой души Благоверного Александра. Но как человек, с детских лет приученный к порядку, к соблюдению законов, правил, традиций, он вынужден был 20 ноября отмечать очередную годовщину восшествия на престол.
— Какой тут праздник? — восклицал Николай Павлович, когда жена его снова в потоке речи упоминала о двадцатипятилетнем царствовании, которое было установлено праздновать 20 ноября 1850 года.
— Но, Николай! День сей отмечен в календаре, — хмурилась Александра Федоровна.
Императрица не могла понять, почему вдруг в отличие от прошлых лет в этом году ее муж отказывается отмечать день вступления на престол. Приученная с юного возраста к пониманию, что все должно иметь свое объяснение, она сердилась на мужа, который продолжал заявлять кратко и категорично.
— Знаю, что за день, знаю, — он подошел к жене, взял ее руки в свои руки. — Ты же помнишь сама, что 20 ноября 1825 года я был просто армейским командиром, и само восшествие мое на престол могу считать только 14 декабря. А двадцатое? — Николай Павлович ласково посмотрел в глаза жены и, улыбнувшись, добавил: — Двадцатое число сопряжено для меня столь грустными воспоминаниями, предшествующей ему кончине моего благодетеля, что я очень далек, чтобы считать его каким-нибудь торжеством, и не вижу боле причины праздновать за 25 лет, чем за 15 или за 10.
— Ты же помнишь, Николай, к нам всегда приходили твои соратники и поздравляли тебя. Придут они и в этот раз, — тихо отвечала императрица, вовсе не надеясь, что муж изменит решение.
— И мы будем вспоминать, как обычно, Александра, — в тон ей постарался сказать император.
Поцеловав Александру Федоровну, государь подошел к окну. Он сделал всего несколько шагов, но в них жена вдруг увидела, что шагнул Николай не так, как это делал обычно, — твердо, с изяществом давая отмашку правой руке, а ступил, словно споткнулся и просеменил частыми шажками, как всегда ходят старые люди.
«Он начал сутулиться, осунулся, стал раздражительным», — с неведомым ранее страхом подумала она, окидывая взглядом фигуру мужа.
Александра Федоровна не успела дать объяснения изменениям, произошедшим с Николаем Павловичем. Он резко обернулся к ней, и при виде родного лица, с доверчивой улыбкой, ей не захотелось продолжать грустную мысль.
— Ты же не забыл — на 20 ноября назначено открытие моста через Неву, — сказала она. — Петербуржцы рады будут увидеть своего государя.
— Я непременно прибуду на открытие, — кивнул он. — Но оно должно пройти скромно и не 20-го, а 21-го числа. Не спрашивай, пожалуйста, о причине. На 20-е у меня намечено много неотложных дел, да и нет надобности, подгонять срок сдачи моста, к какой-то дате. Его построение уже само по себе дата.
— Тебя что-то беспокоит? — Александра Федоровна прошла к окну, вгляделась в лицо мужа. — Извини, ошиблась. Оттуда, — она легонько качнула головой, на то место, где недавно стояла, — мне показалось, что лицо у тебя потемнело.
— Я подумал, царствую вот уже 25 лет, а ничего заметного, о чем могли бы вспоминать потомки, не сделал, — проговорил он задумчиво. Потом, как это бывало с ним всегда при переходе от плавной речи к динамичной, чуть встряхнул головой и продолжил с напором: — С первых дней мечтал уничтожить крепостное право, собирался передать дело сыну в его окончательном решении с возможным облегчением для него, но еще больше запутался в своих комитетах, указах, постановлениях. Долго раздумывал строить или не строить железные дороги, а теперь догоняю Австрию, Америку, Англию, Францию. До сих пор Польшу обуздать не могу. Поляки продолжают воевать против меня, угрожать мне.
Ты, может, думаешь, что я радуюсь завершению войны с венграми, возношу себя за спасение Австрии. Не скрою, радовался. Сейчас другие мысли одолевают меня. Не вериться что-то в благодарность австрийского правительства…
— У тебя будет время все исправить, довести до конца, — поторопилась она, в порыве коснувшись пальчиками его руки.
— У меня уже нет времени, — сурово ответил он. — Извини, я опаздываю на встречу.
Как и пожелал император, 20 ноября 1850 года никаких приглашений в Царское Село, где находился в то время двор, не последовало. Государь позволил отличить юбилейный день лишь молитвою. В Петербурге собирались сделать иллюминацию, и везде были настроены леса, как 18 ноября вдруг пришло повеление леса разобрать, все приготовления уничтожить, ограничив иллюминацию, как всегда бывает в царские дни, одними плошками.
Освящение Благовещенского моста проходило 21 декабря с неожиданной простотой: в 10 часов утра священник института корпуса инженеров путей сообщения совершил молебен при одних чинах ведомства. Государь в это время присутствовал при церковном параде на празднике лейб-гвардии Семеновского полка.
К мосту Николай Павлович приехал в половине 2-го, с цесаревичем, его братьями и военным министром князем Чернышевым, без свиты. У моста императора ожидал главноуправляющий путей сообщений и публичных зданий граф Клейнмихель с восемью офицерами своего корпуса и министр финансов граф Вронченко с членами биржевого и городского управлений. На улицах, прилегающих к мосту, кипело бесчисленное количество народа.
Государь вышел из коляски, чтобы пройти по мосту, толпа хлынула за ним. Оказавшись в окружении горожан, а среди них были чиновники, служащие, рабочие мануфактур, Николай Павлович ощутил вдруг некую стесненность, которую не испытывал в окружении военных.
«Вот улыбаются они мне, а чужой я для них. Нет между нами лада», — подумал император и испугался своей мысли.
Он попытался подумать о чем-то другом, но его двойник усмехнулся: «Прячешься? Боишься сказать правду?»
Николай Павлович вдруг вспомнил, что он всегда избегал встреч с народом. В его жизни был случай, когда он, выехав на Сенную площадь, остановил обезумевшую толпу больных холерой людей. Ранее, 14 декабря 1825 года, он пытался донести до толпы суть манифеста о своем вхождении на престол. Его не услышали, закидали камнями и поленьями.
И снова в рассуждения вмешивался его двойник: «Ты всегда боялся толпы. Этот страх в тебе с детских лет в кровавых бунтах Степана Разина и Емельяна Пугачева. Ты и отмены крепостного права боишься, потому что опасаешься выпустить на волю миллионы людей. Ты понимаешь — большая часть из них ринется в города, пополнит ряды рабочих. А кто как не рабочие устраивали революции во Франции, в Пруссии, Австрии, Бельгии?»
Мысли начинали терять контроль. Он додумался даже до того, что вот сейчас, подстрекаемые кем-нибудь, эти же люди с улыбающими лицами набросятся на него и скинут с моста в Неву.
«И поделом тебе будет», — вещал двойник.
Громкое «ура!» поставленных на противоположном берегу рабочих, прервало мучительный диалог с самим собой. Приветствие подхватила толпа, окружавшая государя. Радостные выкрики не умолкали на всем пути обратного шествия.
На середине моста государь поздравил строителя этого прекрасного сооружения Кербедза. Перед началом работ Кербедза был капитаном. Теперь император поздравлял его с генералом и кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени.
Николай Павлович уехал неожиданно быстро. На мосту началось гуляние пешеходов и в экипажах, двигавшихся шагом, в два ряда. Большие оттепели, предшествующие празднованию, совершенно согнали снег, и мост, так же, как и принадлежащие ему части площади и улиц, был усыпан песком, как бы среди лета. Но только открыли проход по мосту для публики, пошел снег, и к вечеру все приняло совсем зимний вид.
Николай Павлович отмечал двадатипятилетие царствования 14 декабря. В 11 часов утра в малую дворцовую церковь, по обыкновению, были собраны все сподвижники 14 декабря 1825 года. Они присутствовали на благодарственном молебствии и к «вечной памяти» рабу Божию Михаилу и всем другим, павшим за царя и Отечество. Сверх того сюда приглашены были и офицеры гвардейских полков: Преображенского, Семеновского и лейб-гвардии Гренадерского, в которых император Николай I считал себя 25-летним шефом. После молебствия и обычного целования, государь вышел в Арбатскую залу, где стояли офицеры полков, и, поблагодарив всех за верную службу, обратился с отдельным словом к преображенцам: