— А вас, преображенцы, благодарю в особенности. Вы знаете, каким странным случаем мы боле сблизились, а потому мы составляем общую семью, и моя семья принадлежит вам, так как вы принадлежите мне. Вот вам три поколения, — он в это время держал за руки цесаревича и старшего его сына, — теперь вы знаете, кому служить. Служите же им так, как служили вы мне, и ваши дети, надеюсь, будут служить моим так, как вы служили мне.
Слова были произнесены тоном резким, отрывочным. В них слышались слезы. Кругом все рыдали.
После церемонии на Адмиралтейской площади прошел большой парад частей гвардейского корпуса. Проходя мимо 1-го батальона Преображенского полка и заметив, что полковник заботливо приводит людей в порядок, государь сказал ему громко, в общее услышание:
— Оставь, никому не уступлю чести командовать 1-м батальоном Преображенского полка.
14-е декабря ознаменовалось небывалой дотоль наградою. Иподиакон Прохор Иванов был украшен первый в дьяконовском сане от существования нашей церкви — орденом святой Анны 3-й степени.
На другой день, 15 декабря, в большой аванзале Зимнего дворца давали парадный обед для всех принимавших участие в пресечении бунта 14 декабря. После праздничного тоста, при громе военной музыки, Николай Павлович разговаривал с постаревшими ротными командирами, с генералами. Разговор с воспоминаний о стоянии на Сенатской площади плавно перетекал на польское восстание, на крестьянскую реформу, финансовую, строительство железных дорог, открытие новых мануфактур. Осмелевшие от доверительности речи императора, собеседники, восхваляя участие его в преобразовании государственной системы, все чаще упрекали в участившихся в стране казнокрадствах и расплодившейся бюрократии.
Император тут же вспомнил, как после вступления на престол встретился с профессором Георгом Фридрихом Парротом, и как разрешал ему откровенно высказывать свои взгляды на внутреннее управление страной. Профессор Паррот выстроил для императора схему преодоления бюрократии, начиная с ее расчленения и заканчивая полным уничтожением, а в дальнейшем неприятием ее в государственном аппарате.
Вспомнив добрым словом профессора, он признался собеседникам, что в тридцатые годы переписка с Парротом прекратилась, и ничего из задуманного им не было достигнуто. Государь попытался оправдаться, что он, где бы ни бывал, железной рукой пресекал кражи, финансовые нарушения, изгонял из сферы управления волокитчиков.
Кто-то из собеседников, слушая императора, обронил:
— С бюрократией и казнокрадством надо бороться системно и всем миром. Все остальное — пшик!
— Помните, ваше величество, ваши слова, когда мы с вами проверяли строительство Брестской крепости? — выдвинулся вперед генерал-адъютант Васильчиков.
— О чем ты, Виктор Илларионович?
— О стоимости кирпича.
— ?
— Вы там кирпич взяли в руку и спросили окружение: «Знаете, из чего сделан он?»
«Полагаю из глины», — ответил кто-то из свитских.
«Нет, — ответили вы, — из чистого золота. По крайней мере, я столько за него заплатил».169
— Вспомнил! — качнул головой император и, вскинув голову вверх на Васильчикова, с иронией сказал: — Теперь ты вспоминай, как тебе взятку за мост в Киеве предлагали.
Вокруг зашумели.
— Было дело, — поджал губы Васильчиков, поднял руку, дождался, когда шум стихнет, тихим голосом начал рассказывать:
— При строительстве в Киеве днепровского моста, замечательной архитектуры, каменного на шести устоях, воровство достигло невероятных размеров. Это дошло до государя, он послал туда проверяющих чиновников. Провели дознание, но ничего не раскрыли. Слухи о воровстве продолжали поступать. К сведениям о воровстве добавилось сообщение, дескать, строит мост немец, родственник императрицы Александры Федоровны. Тогда его императорское величество посылает туда меня. Я даже в Киев не въехал, был встречен на мосту строителем, который подал мне пакет. В этом пакете лежал отчет о строительстве моста и двести тысяч рублей банковскими билетами. Пакет этот я отправил государю. Следствие, произведенное им, обнаружило кражу на миллион.170
— Как наказали строителя?
Васильчиков замялся, посмотрел на императора.
— Инженер отделался тем, что прослужил три года на Кавказе без лишения чина, деньги же остались при нем, — сердито сказал Николай Павлович.
Собеседники тихо зароптали.
— Чего возмущаться? Я бы его в Сибирь на вечное поселение отправил, но закон на стороне немца оказался, — хмурясь, ответил император.
Шум усилился.
— Возмущаетесь? — Николай Павлович сделал удивленное лицо, обвел взглядом соратников. — Тут кто-то из вас сказал, что бороться надо с таким злом системно и всем миром. Так где вы, мои борцы? Ведь до чего дошли, у нас в России стало неприлично честно жить! Не верите? Тогда слушайте, я вам одну небольшую, но поучительную историю расскажу.
Значит, было это так, — сказал он, прокашлявшись в кулак. — Попросил меня министр финансов назначить на вакантную должность управляющего петербургской таможней Анания Максимовича Требинского. Сказал, мол, Требинский наладил дело в таганрогской таможне, и она стала приносить доходы больше, чем другие. Я же знал, что до этого на петербургской таможне чиновники жили крезами, имели богатые кареты с рысаками, роскошные квартиры и одаривали содержанок бриллиантами. Ну, думаю, давай попробую.
Требинский и впрямь скоро порядок навел. Сам жил скромно, как мне докладывали, ходил пешком на работу и требовал ревностной службы от подчиненных. Доход таможни в первый год его управления повысился на четыре миллиона рублей по сравнению с предыдущим годом.
Я как-то остановил его на улице. Спросил, почему, дескать, ходишь пешком?
«Нет экипажа, ваше величество. Получая жалование четыре тысячи рублей в год, нельзя иметь в Петербурге экипаж», — ответил мне он. «Дам тебе экипаж», — сказал я и приказал отпускать Требинскому из кабинетных денег на экипаж по полторы тысячи рублей ежегодно.
Министр финансов иначе отнесся к многочисленным жалобам служащих таможни и высших чинов на Требинского, обвинявших его с самого начала заступления в должность в притеснениях. Министр стал беспокоить честного служаку, придираться к нему.
Вот тогда-то и пришло ко мне прошение от Требинского об освобождении его от должности и выходе в отставку. Я тут же вызвал его к себе и сказал: «Знаю, тебя сильно жмут, а ты не бойся. Послужи еще, а сейчас возьми свое прошение назад».
Требинский продолжал служить верой и правдой, но злобствующие не унимались, все гнуснее интриговали против него, распространяя всякую клевету. Не выдержал старик, снова подал прошение об отставке и пошел ко мне. Пришел, обрисовал обстановку и категорично сказал, что в такой атмосфере не сможет управлять таможней. Тогда я ему заметил: «Ну, старик, с этими подлецами и я ничего не могу поделать! Выходи в отставку!»
— А что я мог ему еще сказать? — Николай Павлович повел плечами, словно стесняясь своего бессилия, и добавил: — В благодарность за честную службу я назначил Требинскому пенсию в размере полного его жалования и оставил за ним право на экипажные деньги в том же, как и ранее, размере.171
Ложась спать после затянувшегося торжества, Николай Павлович ругал себя за слишком откровенный разговор, затеянный с соратниками. Все, что он высказал им о несовершенстве устройства государственной системы, о провалах в крестьянской реформе, бюрократах и казнокрадах, ранее мог доверить только брату Михаилу Павловичу.
— Старею и теряю над собою контроль, — засыпая, подумал император.
Едва он уснул, как увидел римского императора Марка Аврелия. Они встретились на берегу реки, над которой висела густая дымка тумана, а вдалеке горели костры.
Марк Аврелий читает вслух свои личные записки. Николай Павлович догадывается — это его «Размышления». Он пытается вспомнить, как познакомился с текстом записок, но, боясь проснуться, отказывается от такой мысли.
До него доносятся слова: «Вспомни, с каких пор ты откладываешь эти размышления, и сколько раз, получив у богов отсрочку, ты воспользовался ею. Следует, в конце концов, осознать, к какому миру ты принадлежишь, как часть, истечением, какого мироправителя ты являешься. Знай, что положен предел времени твоей жизни, и если ты не воспользуешься им для собственного просвещения, оно исчезнет, как исчезнешь и ты, и более не вернется…»172
Прерывая чтение, Марк Аврелий поворачивается к Николаю Павловичу, кладет руку на плечо и говорит:
«Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости…»173
Николай Павлович проснулся. Его сердце учащенно билось. Болело плечо, на котором недавно лежала рука Марка Аврелия. Словно отголоски, в тишине комнаты звучали последние слова римского императора: «…раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».
Он хотел досмотреть сон, однако другие мысли, заполнившие голову, не позволяли вернуться к Марку Аврелию. Николая Павловича теперь занимал вопрос: «Откуда взялись такие подробности жизни римского императора? Откуда мне известны отрывки из текста его „Размышлений“?»
Ему вспомнился профессор Аделунг, который состоял при великом князе преподавателем морали. Предмет, который вел профессор, заключался в чтении и разборе нравоучительных статей, преимущественно исторического содержания.
Едва дождавшись утра, император повелел принести ему документы из архива IV Отделения, которые, по смерти императрицы Марии Федоровны, были опечатаны в ее кабинете статс-секретарем Вилламовым. В них Николай Павлович нашел свое письмо к профессору морали Аделунгу и принялся читать: