«Милостивый государь!
Вы доставили мне удовольствие прочесть, на одном из ваших дополнительных уроков, похвальное слово Марку Аврелию, сочинение Тома; это образчик возвышенного красноречия принес мне величайшее наслаждение, раскрыв предо мною все добродетели великого человека и показав мне в тоже время, сколько блага может сотворить добродетельный государь с твердым характером…»
Он хотел мельком пробежать по тексту, чтобы воскресить в памяти суть сочинения, но, прочитав первые строки, потянулся к другим, и скоро сочинение захватило его своей юношеской откровенностью. Последние строки сочинения Николай Павлович перечитал с особым вниманием: «Для выполнения таких обязанностей нужно было бы, чтобы взор государя мог обнять все, что совершается на огромнейших расстояниях от него, чтобы все его государство было сосредоточено в одном пункте перед его мысленным оком. Нужно было бы, чтобы до его слуха достигали все стоны, все жалобы и вопли его подданных; чтобы его сила действовала так же быстро, как и его воля, для подавления и истребления всех врагов общественного блага. Но государь так же слаб в своей государственной природе, как и последний из его подданных. Между правдою и тобою, Марк Аврелий, воздвигнутся горы, создадутся моря и реки; часто от этой правды ты будешь отделен только стенами твоего дворца, — и она все-таки пробьется сквозь них… Правление этого государя вполне подтверждает, что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути».174
«Я тогда решил прочитать все труды Аврелия, но назначение в армию не позволило продолжить изучать жизнь и работы римского императора, — думал Николай Павлович, не отрывая взгляда от своего сочинения. — Я хотел быть похожим на него, подражать ему, а вышло так, что все это осталось не более, как детские мечты. Как жаль, столько времени упущено, сколько полезного для страны не исполнено».
Он стал вспоминать подробности сна, но видения размылись, а суть слов, сказанных ему Аврелием, пропала вовсе. Николай Павлович хотел было подняться с постели, как вдруг откуда-то отчетливо до него донесся голос цезаря: «Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».
Прозвучало последнее слово, и император понял, он ничего не забыл из встречи с Аврелием. Ему помнились все фразы, произнесенные Марком. Это его мозг противился принимать истину, против которой Николай Павлович был бессилен. Возвращаясь мыслями к прошлому, государь признавал — за долгие годы царствования он так и не сумел сплотить вокруг себя единомышленников и внушить им, кому и против их воли, необходимость реформ. Едва кто-нибудь из них становился близок мыслями с императором, как только государь начинал оказывать на соратника влияние, того забирала смерть.
Он видел их всех. В чреде лет выступали лица соратников, покинувших его: Шишков, Дибич, Уваров, Кочубей, Сперанский, Бенкендорф, Канкрин, Толь, Васильчиков… Чаще других он видел брата, великого князя Михаила Павловича. Он то вставал впереди галереи умерших близких людей, то замыкал ее, глядя иронично на императора большими голубыми глазами.
Спасительная мысль пришла неожиданно. Обращаясь в который раз к образу брата Михаила, Николай Павлович вдруг подумал: «Сновидение с Аврелием — предупреждение Бога. Я должен вернуться к своим первоначальным планам реформирования органов государственной власти, решительнее уничтожать рабство в стране. Бог смилостивился надо мной и дает время завершить начатые дела».
Император выезжал на строительства оборонительных укреплений, зданий и сооружений города, набережных рек и каналов. Его часто видели возле Исаакиевского собора, где близились к завершению работы по отделке. По указанию государя живописное устройство здесь постепенно было переведено в мозаики. Еще ранее Николай Павлович настоял, чтобы скульптурное оформление экстерьера было дополнено восемью фигурами ангелов над пилястрами и четырьмя группами ангелов со светильниками по углам здания.
Проезжая по городу на одноместной пролетке мимо Мариинского дворца, Мариинского театра, Московских Триумфальных ворот, дворца Белосельских-Белозерских, лютеранский церкви святого Павла, особняка Боссе, Юсуповского дворца, Санкт- Петербургского железнодорожного вокзала, Александрийской колонны, император с удовлетворением замечал, как изменился Петербург за время его правления.
Он открывал новые учебные заведения, участвовал в работе секретных Комитетов, заседаниях Государственного совета. В него будто вдохнули новую жизнь. Александра Федоровна, всегда следившая за внешним видом своего царственного супруга и подмечавшая в последние годы усталость на лице Николая, не подозревая об истинной причине перемен, теперь одаривала его комплиментами.
Однажды, это было в Гатчине, Николай Павлович и вовсе поразил ее своей мальчишеской выходкой.
Заново переделывался правый флигель Гатчинского дворца. Государь выразил желание, чтобы к осени, ко времени переезда в Гатчину, работы были закончены.
Архитектор, занимающийся этими переделками, желая отличиться, принял своеобразный способ для того, чтобы осушить мокрую штукатурку. Кроме топки печей, он оставлял на ночлег в комнатах рабочих, которые своим дыханием должны был ускорять сушку. Неизвестно, насколько помог ему этот способ, но среди рабочих появилось много заболевших.
Государю в Петербурге кто-то сообщил о варварском распоряжении архитектора. Когда он приехал в Гатчину и пошел осматривать переделанную часть дворца, то потребовал архитектора. Когда тот явился, государь взял его за ухо и повел по комнатам, в которых спали ранее рабочие. Разумеется, архитектор, составивший до того времени довольно известное имя, после этого приключения исчез с горизонта петербургской жизни.175
— Всюду только и рассказывают, как ты водил за ухо архитектора, — шутливо хмурясь, говорила супругу Александра Федоровна.
— Его поступок требовал наказания куда суровее, — отвечал ей Николая Павлович.
— Но телесные наказания… — она не договорила, увидев улыбку на лице императора.
— Разве сие так смешно, Николай? — справившись с недоумением, спросила императрица.
— Я просто подумал, что архитектора надо было на ночь оставить одного в помещении с сырой штукатуркой, — хохотнул он.
— Ты жесток, Николай, — всерьез рассердилась супруга.
— Я? — он удивленно посмотрел на Александру Федоровну. — И это говоришь ты, которая знает более чем кто другой, как я заливался слезами перед казнью мятежников Пестеля, Бестужева, Муравьева, Каховского и Рылеева. А вспомни тех, кто был сослан в Сибирь. Кого я назначил туда нерчинским комендантом? Лепарского! Хмурый и угрюмый с наружности, Лепарский был образцом кротости, доброты, человеколюбия. Он дозволял ссыльным читать книги, разводить цветники, делать дорожки, сажать кустарники и не утруждал работой.
— Тебе не надо нервничать, — спокойным тоном сказала Александра Федоровна. — Возьми пример со своих соратников. Сперанский любил цветы, Васильчиков был страстный любитель охоты и лошадей, Голицын окружал себя миллионом табакерок, а Волконский имеет страсть — часы, карманные, столовые, стенные и прочие. При нем самом всегда находилось их трое: одни в перстне на руке, или иногда в мундирной пуговице, и по одним в каждом жилетном кармане; а утром, встав, первым делом его было собственноручно завести часы всех видов и размеров, рассеянных по его комнатам, числом около тридцати.
— У меня нет времени заводить часы, очищать от пыли табакерки, а тем более выращивать цветы или ходить на охоту, — с грустью сказал Николай Павлович. — Ты знаешь это лучше меня. Я даже не могу полностью принадлежать тебе, потому что принадлежу в первую очередь своей империи.
Наступил 1851 год. В один из первых дней января, попадавший на Масленицу, поздно вечером государь возвращался в санях в Зимний дворец. Посреди Адмиралтейской площади, застроенной балаганами, его кучер неосторожно задел ехавшие мимо извозчичьи сани. От удара сани развернуло, они опрокинулись. Государь выскочил из своих саней и подбежал к лежавшим на боку извозчичьим.
— Не ушиблись ли вы? — спросил он у седока и извозчика, которые, поднявшись с земли, отряхивались.
Первый, узнав тотчас императора, отвечал, что ему не сделано никакого вреда, а другой жаловался только на то, что у его саней переломили оглобли.
Между тем государь, не полагаясь на повторные уверения седока, что тот нисколько не ушибся, заставил его, почти силою, сесть в царские сани и ехать в них домой, а сам пошел к дворцу пешком, велев извозчику следовать за собою. Но извозчик, тоже узнав из слов седока, с кем он столкнулся, вместо исполнения приказания, со страху повернул в другую сторону. На следующий день, однако ж, он, по приказанию государя, был отыскан полицией и приведен во дворец, где, за свою гривенную оглоблю получил — 25 рублей серебром.176
Вслед за этим небольшим событием в жизни Николая Павловича последовали другие. Можно было бы не обращать на них внимания, но чрезмерная религиозность государя, устоявшееся мнение верить снам, приметам, заставляли его с особым вниманием относиться к происходящему и даже записывать события вне зависимости от их важности:
«Жена обер-шталмейстера, статс-дама баронесса Цецилия Владиславовна Фредерикс, жестоко прохворала весь апрель, и внутренний рак, или какой-то подобный тому недуг подвергнул ее всем пыткам соединенного петербургского факультета, даже и самым мучительным операциям. Внимательность наша с женой окружала ее всеми всевозможными попечениями и ласками, но ничего не помогло! Перед самым отъездом своим в Варшаву, мы с Александрой Федоровной успели еще заехать проститься с нею. Спустя несколько часов, страдания ея окончились на веки.