– Катажинка, – повторил я и заметил даже в темноте, как поднялись уши волчицы.
Её имя было нездешним. Так могли звать девочку из Волчьего лога, но не из Великолесья.
– Ты… ты одна из них. Помнишь меня?
В ответ раздалось тихое рычание.
– Мне жаль, что так получилось. Что тебя не спасли.
Волчица фыркнула то ли насмешливо, то ли презрительно. Жалела ли она о потерянной семье? Тосковала ли? Мечтала ли вернуться домой? В ту ночь мне повезло спастись, но эту девочку – одну из восьмерых похищенных детей – обратили навеки волком и забрали в чужие земли. Больно, страшно смотреть на неё, представляя, что на её месте мог быть я.
Впрочем, я пришёл сюда сам. По своей воле.
За ней.
Мы встретились точно впервые.
Всё там же, у домовины.
Она ждала. Окаменевшая, с непроницаемым лицом. Было темно, и только белый снег, отражавший лунный свет, светлел под ногами, но я знал наверняка, как холодно, как жестоко в этот момент смотрели её глаза. Таким взглядом можно пронзить сердце.
– Говори, – резко произнесла она. Голос прозвучал тихо, но отдавал сталью.
Она понимала, зачем я пришёл. С самого начала, может ещё тогда, в Волчьем логе, она знала, о чём я мечтал сказать, и мне стало пронзительно стыдно, но поворачивать назад было уже поздно. Мне нужно было признаться, сбросить камень, что я носил, чтобы освободиться.
Я замер в нескольких шагах от домовины, растерянно облизывая губы.
– Я пришёл к тебе… не знаю, желаешь ли ты этого и нужен ли я тебе, но я пришёл.
Она даже не пошевелилась, и вновь мне показалось, что она ненастоящая. Всё в ней было от чужого, недоступного для обычных людей мира, что не желал меня впускать. Возможно, и не стоило в него стремиться. Я должен был образумиться, обернуться и бежать прочь. Но я всегда был непроходимым дураком. Этого уже не исправить.
– Прости, я никогда не говорил этих слов прежде. – Кусая губы, я вдруг почувствовал себя ребёнком, что отчитывается перед родителем. – Но ты, наверное, и так всё поняла…
– Говори быстрее, – вдруг сердито попросила она всё таким же глухим, точно едва сдерживающим ярость, голосом. – Давай с этим покончим.
– Нет… мне нужно сказать всё, чтобы самому понять, осознать… для меня ведь это так же сложно, даже сложнее, чем для тебя.
Вердикт уже стал ясен. Ответ уже прозвучал. Но я всё равно обязан был произнести это вслух. Нести это одному мне больше было не по силам. Мне нужно было вырезать, как вырезают гангрену, своё больное сердце из груди, чтобы оно не убило всего меня.
Создатель, даже сейчас, пока пишу эти строки, вспоминаю свои слова и как внутри меня всё сжималось, становится мучительно больно. Не стыдно, нет, мне нечего стыдиться, этого нельзя стыдиться, и любой, кто посмеет высмеять это чувство, – подлец и мерзавец. Но как бы мне хотелось теперь, когда всё осталось позади, чтобы этого никогда не случалось: ни ведьмы-волчицы, ни ночи в пещере, ни встречи. Как бы мне хотелось, чтобы сердце моё никогда не было поражено недугом любви.
– Прости… Я бы не хотел тревожить тебя, но с тех пор, как мы встретились, во мне крепло чувство, от которого никак не получается избавиться. Я пытался убедить себя, что оно ненастоящее, но ничего не вышло. Прости, но… я люблю тебя.
– Это что же, любовь с первого взгляда?
– А разве бывает другая любовь?
– Нет.
Луна показалась прямо за её спиной, заливая тонкий силуэт ледяным серебристым светом. Она стояла прямо, точно древний языческий идол.
– Что?
– Нет, ты не можешь меня любить.
Она держалась гордо. Настоящая Лесная Княжна. И суд её по-княжески справедлив, но беспощаден. Пожалуй, я заслужил свой приговор. Я знал его задолго до момента оглашения. Я всё знал, ещё когда пришёл сюда, в Великолесье. Я знал, чем всё закончится, ещё когда покинул родительский дом.
– Ты не можешь меня любить, – уже почти сердито повторила она. – Ты не знаешь меня. Как можешь ты рассуждать о чувствах, если видишь меня едва ли не впервые?
– Как можешь ты рассуждать о моих чувствах, если не знаешь меня?
– Это морок, – тише, мягким, живым, дрогнувшим голосом проговорила она. – От леса ждать только морока.
– Быть может, – согласился я. – Но разве это имеет значение, если оно ощущается настоящим? Если это чувство даёт силу, наполняет радостным трепетом, вызывает улыбку? Разве может оно быть ненастоящим, если заставляет меня чувствовать себя живым?
– Кажется, оно к тому же делает тебя глупым, – В голосе не было издёвки, только холодная отстранённость.
Только пару ночей назад в оранжерее она говорила иначе. Врала.
– Пусть так. Но я лучше буду отважным дураком, чем трусом, что бежит от любви.
– Я не бегу. – И она сделала шаг назад.
– Ты бежишь от всего, что делает человека человеком, и прячешься в своём лесу. Но ты не зверь и не чудовище. Не птица, пусть у тебя и есть перья и крылья. Ты живая. И ты заслуживаешь быть счастливой.
Голова её склонилась набок, и я почти поверил…
– Пожалуйста, позволь мне сделать тебя счастливой…
Несколько долгих ужасных мгновений, что, кажется, растянулись в вечность, я ждал её ответа.
– Не проси о том, чего я не могу дать.
Она сделала шаг, огибая домовину. Я не посмел последовать.
И вот она нырнула в тень, скрываясь от лунного света. Вокруг остался только лес. Он кружил, выводя меня обратно к деревне.
Я брёл бездумно, бесстрашно, не оглядываясь. Я не плакал, хотя был уверен, что обязательно заплачу. Но мне не было ни больно, ни обидно. Вокруг сгустились тьма, пустота и зима.
Не знаю, почему не заплакал. Почему не плачу сейчас, пока сижу в усадьбе. Никто до сих пор не вернулся, наверное гуляют в деревне. Маруся помогла растопить огонь в гобеленной гостиной и укутала меня в пледы. Кажется, она считает меня несмышлёным великовозрастным ребёнком.
Я рассказал ей всё, потому что мне нужно было хоть кому-нибудь это рассказать и потому, что я никогда никому не говорил этого. Она обняла меня и долго, как малое дитя, гладила по голове, а я всё равно не плакал, хотя, клянусь Создателем, был близок к этому как никогда. Мне хочется заплакать. Маруся сказала, легче станет. Она, наверное, права, но слёзы не идут. Мне пусто. Точно лёд пронзил мою грудь и скрылся внутри. Внешне я кажусь себе сдержанным, отстранённым, даже равнодушным, но…
– Мне так стыдно, – неожиданно для себя самого признался я Марусе.
– С чего бы это?
– За свои чувства, за то, что столько лет я верил в какую-то глупость, ерунду. За то, что признался ей и она теперь знает. Создатель, как мучительно стыдно!
Маруся неожиданно потеряла самообладание, заговорила куда менее сдержанно, даже деревенский говорок прорезался:
– Ещё чего! Стыдно вам? Да чего тут стыдиться?
– Это же так глупо…
– Глупо? Влюбляться глупо?
– Безответно, да ещё… я же, считай, Маруся, всё придумал. Сказочки. Правильно отец надо мной насмехался и ругал за любовь к чтению.
– Так, – она сказала это сердито, я даже почти испугался, – стыдиться тут точно нечего. Все влюбляются. Думаете, я не влюблялась? Или даже, прости Создатель, эта ваша Лесная Княжна?
От мысли, что она влюблялась, но в кого-то другого, незнакомого мне (а если знакомого, так от этого ещё хуже), стало невыносимо больно. Почему её сердце выбрало не меня, в то время как моё было отдано ей с момента нашей первой встречи, с первого взгляда? Как это глупо, как несправедливо.
– Мне стыдно. Я забивал себе голову ерундой, пока остальные жили настоящую жизнь. Я тоже хочу жить. Понимаешь?
– Понимаю, Михаил Андреевич, понимаю. – Неожиданно Маруся обняла меня, погладила большой тёплой ладонью по голове. Обычно я не люблю чужих прикосновений, но от этой удивительной женщины не отшатнулся. Было даже приятно.
– Мне кажется, жизнь проходит мимо меня. Все живут, влюбляются, а я… в книгах своих. В работе. Как вдовец на свадьбе, напоминаю остальным о неминуемости смерти.
– Глупости какие…
– Ничего не глупости. Это правда. Меня все странным считают.
– Ну, будем честны, Михаил Андреевич, вы и вправду странненький.
Стоило бы обидеться на кметку за подобную вольность, но она говорила со мной с материнской нежностью и заботой, и обижаться совершенно не получалось.
– Дело не в том, что вы странный или ещё какой не такой, – продолжила Маруся, гладя меня по голове. – И не в Лесной Княжне дело. А просто… порой так случается. Встречаются люди. Один влюбляется, другой нет. Сердцу не прикажешь.
Я благодарен, что она не сказала ни слова о моей юности и неопытности. Если бы Маруся начала убеждать, что всему виной наивность, что чувства мои появились лишь по вине глупой детской мечты, это бы меня оскорбило. Её утешения показались мне куда приятнее.
Кто-то пришёл.
Клара пропала.
Не помню, как оказался в Камушке. Ночная дорога, бег, снег, крики. И плачущая Клара на моих руках. И Лесная Княжна – спокойная, словно ночной мороз. Она всегда оставалась где-то рядом, на краю сознания, так, чтобы видеть уголками глаз. Видение. Морок.
Сижу, пишу. Так легче собрать мысли по кусочкам.
Уже не могу вспомнить, какое сегодня число. Сколько прошло после Долгой ночи?
Итак, всё началось в Курганово.
Да. Никого не было в усадьбе. Ночь дышала тревогой. Откуда-то издалека ветер доносил вой, крики, выстрелы. И стук. Какой-то непонятный, неожиданный стук.
Это теперь я знаю, что лес лучше валить зимой. Древесина суше. Морозы… да, сейчас стоят морозы.
Опять сбился.
Итак, всё началось в Курганово.
Маруся только была рядом, мы разговаривали, но стоило ей отойти, и раздался крик. В гобеленную вбежал доктор. С валенок сыпал снег (для Долгой ночи он нарядился в ратиславский костюм, да и я всё ещё оставался в волчьей шубе).
Я вскочил на ноги. Мы застыли друг напротив друга. Он с револьвером, я с «перечницей».
– Вы, – сказали мы как-то одновременно и с почти одинаковым презрением и осуждением в голосе.