Но ещё недавно, ровно до десятой моей зимы, считалось, что люди короля прибывали в далёкий от столицы Волчий лог потому, что здесь, на границе государства, чинили беззаконие разбойники и плели заговоры против короны предатели. Кто-то из соседей даже обвинял моих благородных предков в измене, что, безусловно, никак не могло произойти.
Так было, как я и сказал, до десятой моей зимы. В год тысяча двести пятнадцатый в деревнях в округе нашего замка стали пропадать дети. Совсем ещё малыши: от четырёх до восьми лет. Без следа они исчезали со своих дворов и с людных улиц, с полей и из собственных колыбелей. Никто и ничто не могло их уберечь. Не помогали ни молитвы, ни обереги, ни острые топоры их отцов, ни тяжёлые запоры на дверях. Дети продолжали пропадать.
Но если ребёнок исчезал после дождя или снегопада, то на земле находили следы волчьих лап.
Тогда снова вспомнили легенду о Волчьем логе. О том, почему родные края наши получили такое зловещее название.
Родители строго-настрого запретили упоминать эту страшную сказку, так популярную у простого народа. Но все шептались о волчице, и меня сжигало любопытство, отчего я, в свою очередь, приставал к нянюшке. Наконец она сдалась и рассказала вот что.
Бездонное озеро, на берегу которого стоит наш Волчий лог уже много веков, говорят, и вправду бездонное. И давным-давно на берег с самого дна поднимались чудовища. Однажды пришла и она: ведьма-волчица. Ни один зверь не мог сравниться с ней, ни один человек. Она была больше, сильнее, древнее. И в полную луну она обращалась человеком, приходила к деревням и выла так протяжно и красиво, так тоскливо, что те, кто был слаб духом или убит горем, не могли сопротивляться её зову и выходили из своих домов. Они сами шли к ведьме-волчице, и она принимала их в свои объятия, оборачивала в звериные шкуры, и несчастные вставали подле неё уже на четырёх лапах. Стая росла с каждым днём, а люди пропадали всё чаще, пока деревни вовсе не обезлюдели. И тогда пришли Охотники.
К слову, спустя много лет я и вправду нашёл не одно упоминание об Охотниках Холодной горы, замеченных в окрестностях Волчьего лога. Сообщения о нападениях волков тоже встречаются в записях нередко.
На этот раз тоже все погрешили на волков.
Тридцать человек вызвалось пойти на облаву, их собрал князь Анджей, мой отец.
К тому моменту, когда началась первая облава, в списках пропавших уже значилось восемь имён. Моё стало девятым. После я видел этот список. Внизу, приписанное твёрдым почерком отца, значилось: «9. Княжич Михал Белорецкий».
Спустя время матушка утверждала, что я не мог запомнить событий тех дней. Я болел. У меня была горячка. Но то, что привиделось мне в том лихорадочном сне (да и сне ли, не отпускает меня до сих пор.
Всё началось ещё во время проводов. Мужчины под предводительством моего отца собрались во дворе замка, и все, включая, конечно, меня и матушку, вышли их провожать.
Шёл снег с дождём, и ветер завывал. Нельзя было разглядеть даже шпилей башен: так низко опустилось небо, склонилось над нами, предвкушая скорую кровь. Помню, даже каменных волков, что притаились по двум сторонам врат, было не разглядеть. Мне хотелось бы упомянуть, что в украшении замка волчьих мотивов так много, что понадобятся долгие месяцы, чтобы составить их полный список. На протяжении веков предки мои вносили свою лепту в строительство, и каждый считал нужным изобразить этих диких зверей, поэтому они повсюду: в каменных статуях на воротах, на портретах возле всех князей Белорецких прошлого, на деревянных лестницах и креслах, на подсвечниках, канделябрах, посуде, сундуках. У моей матушки даже есть семейная реликвия, уникальная диадема с волками, что воют на луну, сделанную из одного из самых крупных бриллиантов, которые есть в Ратиславской империи.
Считаю, что эта деталь поможет читателю ярче представить Волчий лог и понять, насколько сильно легенды о волках повлияли на местных жителей. Но вернусь к повествованию.
Я быстро продрог, ноги промокли, но, наверное, больше часа я стойко терпел все неудобства и стоял прямо, сжав зубы, чтобы доказать, что я уже взрослый и не боюсь ни снега, ни холода, особенно когда мой отец уходит охотиться на волков.
В замок прибывало всё больше людей. Они подходили к моему отцу, желали удачи, приносили охотникам тёплые носки, рукавицы, порох, пули и благословлённые Пресветлыми Братьями свечи, пироги, колбасы. Охотники и их жёны подходили и к моей матушке, кланялись, просили пожелать удачи. И только одна женщина подошла ещё и ко мне. Она была немолода, волосы её – спутанные, длинные, свисавшие по сторонам бледного лица, – опускались до самой земли. Она проволочила свои косы и полы шерстяного плаща по свежему снегу и лужам, поцеловала руку моему отцу, поклонилась матери, остановилась рядом со мной.
– Какой ладный хлопец, – сказала она. – Вырастет настоящим рыцарем.
Уже из этого только стоит заключить, что она была или лицемерная, или сумасшедшая, потому что я с детства не отличался ни здоровьем, ни крепким телосложением.
Матушка вежливо поблагодарила её, я тоже что-то проговорил, стуча зубами. Женщина, однако, подошла ближе, склонилась, заглядывая мне в лицо.
– Нет, рыцарем ты не будешь, – прошептала она так тихо, что даже матушка, державшая меня за руку, не услышала. – Станешь волком.
Даже сейчас ясно помню её глаза: жёлтые, дикие, полубезумные. После все убеждали меня, что не бывает жёлтых глаз у людей, но я и сейчас готов поклясться, что это было так и никак иначе.
Слова старухи хлестнули точно оплеуха. И я, десятилетний, уже почти взрослый, как считалось, или хотя бы обязанный вести себя как взрослый, вдруг схватился за матушкин подол и разрыдался. Я бился в истерике и не мог разжать кулаки.
– Я не буду волком! Я не буду волком! – кричал я в исступлении, когда рассерженный отец схватил меня на руки и, точно куклу, утащил под крышу.
– Забери его. – Он всучил меня, точно нашкодившего щенка, нашему управляющему.
Я ничего не видел от слёз, но слышал злость в голосе отца и понимал, что опозорил семью, весь княжеский род. Но это было сильнее меня. Жёлтые глаза всё ещё стояли передо мной, и я повторял, захлёбываясь слезами:
– Я не буду волком!
Меня увели в спальню и заперли на весь день. Скоро поднялся жар, и нянюшка с матушкой по очереди обтирали меня влажными тряпицами.
А ночью, когда везде погасли огни, а жар мой обратился в тревожный лихорадочный сон, меня настиг пронзительный вой. Я очнулся в холодном поту, присел на кровати, прислушиваясь, а вой повторился.
Сколько в нём было тоски, сколько боли и одиночества! Я чувствую его и сейчас в своей крови, когда порой просыпаюсь в темноте. Он пахнет отсыревшими простынями и морозной ночью, ледяной корочкой на воде и первыми заморозками. Он ощущается гусиной кожей на руках и замёрзшими пальцами ног. Он скручивает внутренности и сжимает рёбра, пока сердце не поднимется к самому горлу.
Нет, нет таких слов, что опишут эту тоску. Волчью тоску. Так чувствовать могут только звери. Мы, люди, не умеем столь сильно любить и страдать: каждой частичкой своего тела, на разрыв, всепоглощающе, преданно, безоглядно, безумно.
И, будучи несмышлёным мальчишкой десяти лет, я прочувствовал эту тоску каждой своей косточкой и подчинился ей. Я вылез из своей постели, прокрался мимо задремавшей нянюшки, прошмыгнул мимо ленивой стражи и вышел во двор.
Всё ещё шёл снег. И холодная ночь, какая бывает на границе между осенью и зимой, встретила меня серым мертвецким светом.
Ведьма-волчица стояла посреди двора.
– Мой волчонок, – прошептала она. Увы, ратиславский язык не сможет передать всю ласку, всю любовь, всю чарующую магию ночных звуков, что прозвучали в этом «mój wilczek».
Её зову невозможно было сопротивляться. Пусть я боялся этой старой уродливой женщины, но покорно протянул руку и пошёл рядом, ступая босиком по снегу. Кожа моя горела так сильно, что холод вовсе не чувствовался.
Мы шли медленно, старуха не торопила, и с каждым шагом мне становилось всё легче, всё радостнее. Вокруг нас кружил снег, и мы танцевали вместе с ним. Метель заметала наши следы. И мы пели, пели во имя ночи, свободы и зимы.
Я оглянулся на замок, на свой Волчий лог, лишь однажды.
– Забудь свою конуру, волчонок. Пошли со мной, – позвала старуха.
Но вид далёких тёмных башен точно разрушил чары, и я зарыдал, рванул назад, к дому. Ведьма схватила меня за ворот, и больше я ничего не помнил.
Дальше была пещера где-то в горах и заснеженная поляна. И мы: девятеро детей, все не старше десяти зим, прижимавшиеся друг к другу.
Издалека, со склонов гор, мы слышали мужские голоса и мечтали им ответить. Но рядом в темноте сидела старуха.
– Скоро люди придут, – повторяла она, трясясь от холода не меньше нас. – Скоро вы вступите в стаю. Скоро…
Но шло время. Минула ночь, и я забылся жутким лихорадочным сном. Уже на закате, когда холодное солнце заблестело, отражаясь в снегу на ветвях сосен, я пришёл в себя. По-прежнему прижимаясь к другим детям, я удивился теплу. Костёр так и не горел. Ведьма, очевидно, боялась разводить огонь, пока продолжалась охота. Но мне было тепло, точно дома в постели. Со всех сторон ко мне прижимались пушистые серые шкуры. Волчьи шкуры.
Не осталось детей. Все восемь обратились волчатами. Они прижимались ко мне в тревожной дремоте, шевелили ушами, заслышав шум, и водили носами, почуяв чужие запахи. Они уже забыли, что были людьми.
А я сидел ни жив ни мёртв и боялся пошевелиться.
Зашевелилась куча тряпья у самого входа пещеры. Ведьма высунула голову из-под своей шубы. Она единственная осталась человеком, хотя глаза её горели жёлтым сильнее прежнего.
– Спи, волчонок. Спи, пока твой отец нас не нашёл.
– Что?..
От страха у меня зуб на зуб не попадал, но она, кажется, подумала, что я замёрз.
– Что, холодно без волчьей шубки? Хочешь, подарю? У меня последняя осталась.