Кажется, Егор уже делал на судне все! Стоял с капитаном на мостике, вел корабль, отдежурил как-то две вахты подряд, прокладывал курс, был диктором судового радио, чистил “медяшку”, лазал в машину, принимал участие во всех концертах, писал в стенную газету.
Только сейчас я услышала по судовому радио серьезный и чуть взволнованный голос Егора:
– Внимание! Сегодня день технической учебы. Палубной и машинной командам собраться по своим местам… Повторяю…
В прошлую среду, возвратившись после очередного занятия, он стремительно бросился к шкафу и вытащил всю нашу обувь.
– Эти туфли надевать нельзя, – сказал он. – У них железные каблуки.
И потом долго возился, пытаясь при помощи ножа сковырнуть со своих туфель железные подковки.
Я поняла – занятие было посвящено пожарам. Пожар на танкере может возникнуть очень легко.
– Но ведь мы сейчас идем без нефти, – попыталась я остановить его бурную деятельность.
– А газы? Ты разве не знаешь, что это такое?
Я не знала. И Егор объяснил мне все, что он узнал на занятиях. Мне это тоже было полезно и интересно.
Теперь Егор с нетерпением ждет, когда будет учеба: “человек за бортом”. Тогда, может быть, даже спустят на воду замечательные, закрытые бронированные шлюпки, которые, как в сказке, и в воде не тонут, и в огне не горят.
Теперь он меня тренирует на знание команды и судовой роли каждого.
– Я ухожу со вторым штурманом, – говорит Егор.
– Подожди, какой это второй штурман?..
– Ма-м-м-а! – гневно восклицает Егор. – Я тебе уже сто раз показывал и говорил… Он несет вахту с 12 до четырех часов дня.
В столовой за обедом он меня спрашивает:
– Мама, кто вошел?
– Второй штурман, – отвечаю я без запинки. – Он несет вахту с 12 до четырех…
Так постепенно я тоже все усвоила. Только никак не могла запомнить трудное название “донкерман”. Это тот, кто заведует насосами, и, по словам Егора, это очень важная должность. Но к концу пути я и с этим справилась…»
Так плыли они 19 суток.
И оказались наконец в поезде Одесса – Москва.
А из Москвы Егоркина мама торопилась в Свердловск – к своей маме и старшему сыну Никите Бажову, сдававшему в то лето выпускные экзамены…
21. 1964–1965. Снова Москва. Споры о хозрасчете
Письма Тимура Гайдара
15 июня 1964 года в письме к жене, только что добравшейся до Москвы (выделяю курсивом фразы, на которые нужно обратить особое внимание): «…На Кубе установилась какая-то нехорошая тишина. Это не тишина угрозы, не “затишье перед бурей”. Это тишина паузы, остановки. Все замедлилось, затормозилось. Ничего не предпринимается, не решается, ничего не происходит. Но самолет, сбавив скорость, начинает терять высоту. С революциями происходит то же самое».
В июле 1964-го он напишет жене уже в Свердловск: «…А я не могу работать. Что-то сломалось внутри. Раздражение захлестывает. Простые слова никак не складываются в простые фразы. Я не вижу положительных процессов развития. У меня ощущение, что все стоит на месте, а значит, пятится назад. Мысль о простейшей информационной заметке вызывает в душе ужас.
Народ разъезжается…
…Без вас, без работы, без друзей, с ощущением долга перед редакцией, по которому я не в состоянии платить, чувствую себя запертым в мышеловке. Захлопнутым.
… И растет во мне чувство, что между нами лежат не только тысячи километров, но и десятки, сотни лет, что я отстал от людей, попал в другую эпоху и никакими самолетами это расстояние не перекроешь. Как у отца: “Все прошло. Лишь горят пожарища, слышны грохоты взрывов вдали. Все ушли от Гайдара товарищи. Дальше, дальше вперед ушли…”
…Ругаю себя сам и за то, что так поверил редакции, и за то, что впервые поддался на удочку майямской пропаганды».
Что значит – «попал в другую эпоху»?
Вот что. Он уехал из своей страны на пике Оттепели (1954–1962). Я пишу это слово с большой буквы – как название короткой, но важной, имевшей отдаленные последствия эпоха (сравним – Реставрация во Франции и проч.).
Главным ее двигателем стал доклад первого секретаря ЦК КПСС Хрущева на XX съезде партии в 1956 году. Открылись самые настоящие, как в страшных сказках про Людоеда или Синюю Бороду, злодейства Сталина.
Из личных воспоминаний. Я была на втором курсе, когда наш филологический факультет в несколько приемов собирали в самой большой аудитории «старого» МГУ на Моховой – Коммунистической – для прослушивания текста доклада. Секретарь партбюро факультета объявил суровым тоном:
– …Будет оглашен документ ЦК КПСС. Обсуждению не подлежит!
И по всей нашей студенческой массе прокатился недовольный шумок: «У-у-у-у…»
…Только через несколько лет я поняла, что это и стало чертой нового, послесталинского времени – при Сталине скорей всего никто не решился бы обнаружить своего недовольства.
Я вошла в аудиторию одним человеком – а через три с лишним часа вышла другим. В глубинах моего сознания пылала такая фраза: «Никогда!.. Никогда больше я не пойду за идеей, которая требует миллионов убитых!..»
Казалось, что покончено навсегда не только с его злодействами, но и вообще с атмосферой сталинской эпохи.
Весь дружеский круг Тимура Гайдара, шире – вся московская интеллигентская среда охвачена надеждами на обновление страны, на смягчение режима.
Это настроение скоро станет важной частью семейной атмосферы, в которой идет жизнь подрастающего Егора.
Летом 1963 года Гайдары в отпуске в Москве. И все трое читают опубликованный прошлой осенью «Один день Ивана Денисовича». Повесть нового, неведомого автора, рязанского учителя математики Солженицына о советских лагерях. Верней, о том, какой значительной и притом усиленно скрываемой от всех частью советской жизни были сталинские лагеря, покрывавшие огромные пространства страны.
Повесть напечатана в «Новом мире», всем доступном журнале, – и ее читают, не веря своим привычным к слепой машинописи Самиздата глазам!
Казалось – в жизни страны наступил перелом…
На Кубе – по истечении двух первых лет, окрашенных эмоцией победителей, – Тимур Гайдар оказался отброшенным в СССР до Оттепели. Выделенные нами строки в его письме говорят об оценке ситуации – на Кубе строят тот самый социализм, который давно не удовлетворяет близкую Тимуру Гайдару московскую интеллигентскую среду.
Его настроение усугублялось тем, что он остался в Гаване один, без семьи. Только потому, что в Майами – центре кубинской эмиграции – очень активно говорилось о близящемся вторжении на Кубу. И Тимур Гайдар попался на эту «удочку» и решил отправить своих в Москву от греха подальше: и ему, и его жене хватило Карибского кризиса…
К тому же он поверил обещаниям своей редакции, что ему скоро пришлют замену и можно будет вернуться наконец в Москву: в мае он пишет матери, что он здесь – только на месяца два-три…
А дома набирало силу лето. То самое российское лето, о котором сказано Пушкиным:
Ах, наше северное лето —
Карикатура южных зим!
После палящего или душно-влажного кубинского климата его близкие отдыхали.
Егор жил у бабушки Валентины Александровны в любимом им бажовском доме, в котором было четыре печки. Там огород, большой сад. «Я углублялся в этот сад, получал бездну удовольствия», – вспомнит Егор много лет спустя.
А осенью 1964 года он пошел в школу – теперь уже московскую.
Интервью «Газете», 2003 год:
«– А одноклассники как к вам относились?
– Вы знаете, кто твой дед, интересно первые три недели, а дальше возникают нормальные мальчишеские взаимоотношения. Кому какое дело, у кого какой дед. Интересно, кто сколько подтягивается, отжимается, кто кому может в морду дать и кто как в шахматы играет.
– Вы в детстве дрались?
– Нет, я был спокойный молодой человек… Довольно сильный, занимался плаванием, немножко боксом и карате, что избавляло меня от необходимости быть агрессивным. Чего мне задираться? Это же идиотизм. У меня были со всеми нормальные отношения.
– Вы всегда были очень правильным ребенком?»
Он рассказывал про одну «страшную, просто немыслимую провинность», совершенную им в восемь лет.
«Перед нами поставили задачу сбора макулатуры. Я с большим октябрятским энтузиазмом принялся за решение этой задачи, мы ходили нашим звеном по квартирам, собирали макулатуру. Потом я пришел к себе, спросил у нашей домработницы, нет ли у нас ненужных бумаг. Она говорит: “Посмотри, сколько всего тут есть!” Я сдал “ненужные” бумаги, а потом выяснилось, что это был кубинский архив отца…
Мои родители бегали туда, забирали его обратно. Ну, ничего, даже это мне сошло с рук.
– У вас всегда были домработницы?
– Нет, конечно, это была последняя____Те времена, когда в Москве были еще домработницы, шел поток людей из деревни в город – самое начало 60-х годов. А потом они исчезли. И все хозяйство вела моя мама. Хотя никогда не была домохозяйкой, она профессор-историк…»
22. Круг отцовских друзей
…Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров…
Когда устаю, начинаю жалеть я
О том, что рожден и живу в лихолетье.
Что годы потрачены на постиженье
Того, что должно быть
Понятно с рожденья.
А если б со мной не случилось такое,
Я мог бы, наверно, постигнуть другое,
Что более важно и более ценно…
Наконец и отец возвращается с Кубы.
«У нас открытый дом, много гостей, приходят друзья отца: писатели, поэты, журналисты, военные» (Е. Гайдар, 1996).
В этом доме часто бывают поэты – Ярослав Смеляков, Давид Самойлов, Юрий Левитанский, Григорий Поженян, писатель Даниил Гранин, журналисты – Егор Яковлев и Лен Карпинский. Это те, кого назовут потом «шестидесятники» (я расскажу о них подробней в отдельной главе).