Через шесть-семь лет слово полностью утратило романтический налет – след того времени, когда революционеров преследовали, отправляли в ссылку, когда они были друг другу подлинными товарищами по борьбе.
Но в среде «старых» коммунистов (так называли вступивших в партию большевиков до того, как она стала правящей) оно по-прежнему в ходу. Жена поэта Мандельштама вспоминала вопросы жены давнего члена партии в 1930 году, в правительственном доме отдыха в Сухуми:
«“Где ваш товарищ?” – спрашивала она, когда я бывала одна. В первый раз я не поняла, что она говорит об О. Мандельштаме. В их кругу еще сохранялись обычаи подпольных времен, и муж в первую очередь был товарищем».
…Так в каком же смысле говорилось в 1971 году о «югославских товарищах»?
А вот в каком. Югославия занимала в «социалистическом лагере» особое положение: вела себя более или менее независимо, пыталась внедрять «рыночный социализм». Это Брежневу и его «товарищам» не нравилось. Так что товарищи-то товарищами (то есть члены компартии), но все же не совсем. И слишком дружить с ними советскому коммунисту, сотруднику главной советской газеты «Правда» не полагалось.
В 1930 году Сталин на XVI съезде ВКП(б) – будущей КПСС – говорил назидательно:
«Некоторые товарищи думают, что тракторы уже отжили свой век, что пора перейти от тракторов к электрификации сельского хозяйства. Это, конечно, фантастика. Таких товарищей надо осаживать. Наркомзем так именно и поступает с этими товарищами».
Здесь в слове «товарищи» слышится уже не дружественный, а угрожающий оттенок.
Так и с Югославией.
…Было и еще одно сугубо советское значение этого слова. Его не так-то легко описать. Пожалуй, лучше всего пояснить на примере.
Писатель-фронтовик Г. Бакланов вспоминал, как в 1985 году попал в Америку на празднование сорокалетия Победы над Германией вместе с переводчицей и еще с одним лицом, который представлялся «участником Сталинградской битвы». На деле же был он генералом КГБ, не объявлявшим своего звания. Опытному фронтовику Бакланову быстро стало ясно, что он «обслуживал» армию с той стороны Волги – то есть с левого берега, где боев не было. Погибая на правом берегу, участники Сталинградской битвы немцев, как известно, туда не пустили. Помимо всех возможных орденов, у этого генерала еще висел на груди и американский орден.
«Американцы уважительно интересовались, за что награжден он американским орденом. И тогда он брал на ладонь висевший на колодке орден, как женщина берет на ладонь свою грудь, и говорил дословно вот что:
– Была выдвинута моя кандидатура. Товарищи посоветовались. Возражений не последовало. Товарищи решили вопрос положительно.
Я спрашивал Наташу:
– Как вы это переводите?
– Ну разве можно это перевести?
Действительно, ее перевод бывал заметно длинней, американцы выслушивали с должным вниманием и почтительно поглядывали на его седины».
Видимо, американцы в связи с каким-либо юбилеем Победы решили дать свой орден какому-либо советскому фронтовику – и обратились к нам за консультацией. Ну а консультации такого рода в Советском Союзе давали только товарищи из КГБ. Сами же эти люди предпочитали никогда не называть родную организацию – изъяснялись обиняками. Так и изъясняется у Бакланова генерал КГБ.
…Но слова родного языка – живучи. И слово «товарищ», несмотря на все злоключения советского времени, продолжает жить своей трогающей нас жизнью в прославленных стихах («Мой грустный товарищ, махая крылом…») и в давних песнях («“Товарищ, я вахты не в силах стоять”, – / Сказал кочегар кочегару…»).
Часть третья Школа и университет
…Эта детскость внешняя, она постоянно присутствовала, он постоянно радовался как ребенок, хохотал как ребенок, воспринимал все как ребенок, с широко открытыми глазами. Но с другой стороны, у меня было такое ощущение, что он настолько мудрый, настолько старше себя. В нем одновременно было что-то необыкновенно взрослое. Было впечатление, что это человек с огромным жизненным опытом – так он говорил, так он себя вел.
В среде психологов существует такая гипотетическая периодизация:
до трех лет ребенок воспринимает,
до шести – воспитывается,
от шести до двенадцати – перевоспитывается,
а от 12-ти до 21-го – 22-х уже занимается самовоспитанием…
То есть продолжает умнеть.
Если, конечно, не теряет из виду эту цель.
1. Литература в школе
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
…что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой…
Итак, Егор, проведя немало лет за границей – на Кубе и в Югославии – вернулся наконец домой.
Девятый класс он начинает уже в Москве. В 152-й школе – недалеко от так называемых аэропортовских (то есть – близ станции метро «Аэропорт») «писательских» кооперативных домов. Там среди прочих членов Союза писателей жил и Тимур Гайдар со своей семьей.
…В последней четверти в его девятый класс пришли два юноши из разогнанных (не случайно, а из-за слишком хорошего уровня преподавания: выделяться в советской стране не полагалось) московских школ. Они быстро подружились с Егором Гайдаром. О них он напишет впоследствии: «Мои ближайшие друзья – Витя Васильев и Юра Заполь. У нас тесная дружная компания. У каждого есть свои сильные стороны. Виктор, впоследствии российский математик с мировым именем, показал мне, как надо щелкать задачи математических олимпиад. Юра Заполь… тогда поражал меня способностью играть в шахматы “вслепую”».
А Виктор Васильев (сегодня – академик, президент Математического общества), в свою очередь, вспоминает: «Мы все время были вместе, говорили на одном языке, читали примерно одно и то же… Егор, конечно, гораздо больше читал – о чем бы мы ни говорили из литературы, он уже читал и имеет свое мнение. По истории, философии он очень много знал, называл какие-то имена, о которых я ничего не слышал. В то время мое гуманитарное образование было связано, конечно, с ним» (воспоминания В. Васильева в записи К. Рогова; далее – КР; наши беседы с В. Васильевым цитирую безо всяких помет. – М. Ч.).
Класс был покорен преподавателем литературы – Ириной Данииловной Икрамовой. В это время давно уже жена писателя Владимира Войновича, она сохраняла фамилию первого мужа Камиля Икрамова – литератора, после расстрела отца с 14 лет прошедшего сталинские лагеря.
«Моя любимая учительница, – напишет позже Егор Гайдар. – Скучный, казенный курс русской литературы у нее становится живым, ярким».
Она была не только хороша собой, но и удивительно женственна, естественно кокетлива. Но главное – хорошо знала и любила литературу. И хотела во что бы то ни стало не просто донести ее до своих учеников, но заворожить их ею.
Шли 70-е годы – «застой» еще не наступил, но к тому шло. После вторжения в Прагу и замораживания «пражской весны» про нашу собственную Оттепель постарались забыть.
И в то же время…
Много позже, в своей книге «Гибель империи: Уроки для современной России», Егор Гайдар напишет: «Между началом 1950-х и серединой 1980-х годов радикально изменилась информационная ситуация в стране. В 1950 г. лишь у 2 % советских граждан были радиоприемники с коротковолновым диапазоном. К 1980 г. число тех, кто имел к ним доступ, возросло до половины населения».
И сколько ни тратили власти средств на их глушение – «полностью контролируемый информационный мир к 1980-м годам уходит в прошлое». Гайдар цитирует справку КГБ в ЦК КПСС от 12 декабря 1976 года, где говорится сокрушенно «о распространенности среди молодежи интереса к зарубежному вещанию».
.. Трудно и сегодня отнестись спокойно к этому цинизму: по отечественному вещанию правдивой информации не дают – и сокрушаются, что молодежь ее ищет!..
Далее КГБ сообщает: «С большей или меньшей регулярностью радиостанции слушают 80 % студентов и около 90 % учащихся старших классов, ГПТУ (это были такие ремесленные училища, которые давали среднее специальное образование. – М. Ч.), техникумов. У большинства этих лиц слушание зарубежного радио превратилось в привычку (не реже одного-двух раз в неделю зарубежные радиопередачи слушают 32 % студентов и 59,2 % учащихся)».
.. Так велика была тяга у тогдашней молодежи к политическим новостям.
«По меньшей мере, в столичных городах, – свидетельствует Егор Гайдар, – для образованных людей незнакомство, скажем, с запрещенными публикациями А. Сахарова или А. Солженицына стало неприличным».
Но разрыв между неофициальной и официальной информацией в эти годы был особенно велик.
В школах на уроках истории не вспоминали о Гулаге, о миллионах безвинно погибших. В школьную программу не входили ни Булгаков (его включили туда только после конца советской власти, в начале 90-х), ни Платонов, ни Мандельштам. Роман «Доктор Живаго» Пастернака печатался только за границей и известен был лишь тем немногим, кто не боялся брать на ночь для чтения или даже хранить дома Тамиздат. В круг этих немногих входила семья Гайдаров.
К характеристике ситуации этих лет: в конце 70-х – начале 80-х я готовила к изданию одну из своих книг – с адресацией «Книга для учителя» – в издательстве «Просвещение». Это издательство выпускало только литературу для школы, включая учебники. Несколько лет шла моя изнурительная борьба с редакцией – заведующий редакцией, выпускник нашего же филфака МГУ, но уже давно принявший правила игры советской издательской жизни в ущерб целям филологии, безуспешно пытался мне втолковать: «Поймите: в книгах издательства “Просвещение”