То есть гениальность этой кампании Ельцина была в том, что выбор был поставлен не между двумя вариантами реформ: “А вот мы сделаем лучше” – “А вот нет, мы сделаем лучше”. Нет, выбор стоял не так. Выбор стоял “Или реформы, или Советский Союз, или коммунизм”.
И Чубайс – тогда он был фактически руководителем штаба – напечатал гигантским тиражом газету, где был такой заголовок: “Купи еды в последний раз”.
Месседж понятен.
И неужели можно всерьез полагать, что победа Ельцина в этой кампании и то, что Ельцин выиграл все крупные города-миллионники, что Ельцин выиграл Урал, Сибирь, Север России, это заслуга олигархов?
Возможно, олигархи потом представили дело именно таким образом, что да, это мы сделали. Но на самом деле, это была очень грамотная избирательная кампания, очень правильное ее позиционирование».
То, что Гайдар вполне серьезно относился к угрозе катастрофы, мы увидели – в ином случае он бы не отправил родителей и младшего сына в Прагу на полгода. Да, бывало, конечно, что и он ошибался в прогнозах. Но чаще всего – нет.
Интересно, что абсолютно всерьез к этой угрозе отнеслись и избиратели.
«Администрация Ельцина – это не наша администрация. Правительство Черномырдина – это не наше правительство. А победа – наша!» Так Егор Гайдар сразу после выборов 1996 года в интервью Илье Мильштейну из «Нового времени» охарактеризовал политическую ситуацию. О том, что Гайдар и его партия в результате поддержали Бориса Николаевича, он рассуждал с привычной рациональностью: да, Ельцин знал, что для Егора победа Зюганова означала бы моральную катастрофу (а может быть, и физическую), знал – и использовал его. «Ну, и слава богу!.. Ельцин для меня – орудие истории… Не стану утверждать, что без меня он бы проиграл. И все же во втором туре моя поддержка была ему потенциально полезна. От позиции нашей партии в какой-то мере зависели голоса интеллектуальной элиты». Что чистая правда: многие представители интеллигенции голосовали не столько за Ельцина, сколько против Зюганова. Гайдар в этом интервью и сам не преминул назвать Бориса Николаевича «наименьшим злом».
Однако их встречу до выборов Гайдар описывал в книге совсем в другой интонации, иными красками, не столь черно-белыми:
«Борис Николаевич приглашает для разговора. Еще раз объясняю ему свою позицию, говорю о том, что он, на мой взгляд, должен сделать, если надеется перетянуть на свою сторону голоса демократов. Поговорили о кадровых переменах, о необходимости серьезных усилий по поиску мира в Чечне.
В ходе разговора неожиданно поймал себя на мысли, что вижу перед собой отнюдь не того Ельцина, который буквально месяц тому назад говорил с телеэкрана что-то невнятное о тридцати восьми снайперах и укрепрайоне в Первомайском. Он четок, собран, энергичен, на лету ловит мысль собеседника. Такое ощущение, что не было этих пяти лет, как будто мы снова в октябре 1991 года, на нашей первой встрече, открывшей правительству реформ возможность действовать. После разговора, впервые за месяцы, зарождается надежда, что, может быть, сейчас, в ключевой для России момент, Ельцин сумеет резко измениться, набрать былую энергию и восстановить контакт с избирателями».
Но на вопрос интервьюера «Нового времени», готов ли Гайдар вернуться во власть, если об этом попросят Черномырдин или Ельцин, Егор ответил решительным «нет».
Весной 1996-го на сорокалетии своего одноклассника и друга, математика Виктора Васильева Гайдар сказал, что из России «никогда не уедет». И вот теперь, спустя несколько месяцев, риски и для него самого и, главное, для семьи были сняты. Семью можно было вернуть из-за границы. Тимур Аркадьевич и Ариадна Павловна вернулись из Праги с большим облегчением вместе с младшим внуком.
…После выборов Гайдар отдыхал в Ленинградской области под Выборгом. Отдыхать – означало писать. Он много гулял. Егору понравился чей-то деревянный дом – и он загорелся идеей построить такой же в Дунине. Загорелся идеей обрести собственный дом в том месте, которое он считал своей малой родиной. Избавиться от соседей на Осенней, с которыми не хотелось встречаться. Иногда, кстати, они мешали Гайдару жить – в буквальном, бытовом смысле слова, не давали проезжать его машине, мстили мелко, подличали. Мария Аркадьевна Стругацкая, его жена, рассказывала в интервью, как Коржаков, негласный «управдом» этого «дома правительства», подсылал в квартиру людей, они копались в вентиляционном канале, меняли плиту, залезали в проводку, явным образом ставя «жучки» и заодно показывая, кто в доме хозяин. Наина Иосифовна Ельцина как-то в сердцах сказала Коржакову: «Дураки вы. Интеллигенты от этого только крепче становятся».
Мария Аркадьевна вспоминала, что в тот день сначала им позвонил Чубайс, чтобы поздравить с победой на выборах, а потом – с интервалом минут в пять минут – позвонила старая знакомая и предложила купить в Дунине участок земли. Они восприняли это как знак судьбы.
…Правда, строительство дома в Дунине сильно затянулось. Банально не хватало средств, ресурсов, необходимых для такого проекта. За годы работы в правительстве и парламенте Егор как-то не накопил денег. Все первые деньги вбухали в котлован – дом стоял на склоне, большой перепад высот, и котлован пришлось рыть огромный.
24 марта 1999 года Евгений Примаков, летевший с официальным визитом в США, развернул над океаном свой самолет и вернулся в Москву в знак протеста против бомбардировок НАТО Югославии. Причиной натовской операции «Союзная сила» стали этнические чистки режимом Слободана Милошевича албанского населения Косова. Жест российского премьера, вошедший в историю как «разворот над Атлантикой», – это первая попытка покончить с «западным» вектором движения российской внешней политики.
Тогда президент поддержал председателя правительства. Гайдар же увидел в этом акте США и НАТО совершенно катастрофический шаг, способный сильно поменять политический расклад в самой России и отвратить ее от Запада.
Собственно, в такой же логике оценивал схожие ситуации Егор Тимурович и в будущем, когда пытался, используя свои связи, объяснить Западу опасность расширения НАТО на Восток и размещения систем противоракетной обороны США в Центральной и Восточной Европе. Эти решения способствовали самоизоляции России – она политически закрывалась от мира, как раковина. Гайдар это предвидел и отчаянно старался донести до западного истеблишмента свое понимание проблемы: пропасть между Россией и Западом благодаря таким шагам только расширялась.
Леонид Гозман говорил в интервью: «Однажды мы, после каких-то наших очередных бесконечных споров, разгоряченные, решили немного подшутить над ним: “Да, ладно тебе, Егор, ты же любишь шашкой помахать, тебе бы револьвер в руки и в бой, ты же без этого не можешь…” Он неожиданно покраснел и замолчал».
Да, интеллигент по рождению, эволюционист по идеологии, он буквально преображался в ситуациях опасных. Человек нерешительный не взялся бы в 1991 году за реформы в ситуации экономической катастрофы, не брал бы на себя ответственность за сопротивление вооруженному мятежу в октябре 1993-го.
В его отношении к опасности было что-то от «блага гибельного шага», как писал Пастернак; был некий фатализм человека, прошедшего через все катаклизмы 1990-х.
В ситуации югославского кризиса Егор готов был стать даже своего рода заложником – ради того, чтобы бомбардировки страны прекратились. А ведь это была страна его детства. Так возникла идея поездки делегации российских либеральных политиков с миротворческой миссией. «Пасхальное» означало привлечение авторитета церквей.
Дело было вечером, в субботу, 27 марта 1999-го. Леонид Тодоров, помощник Гайдара, занимавшийся связями с заграничными коллегами, находился в этот день в институте. И вот Егор вышел в приемную и, увидев задержавшегося в поздний вечер на работе Тодорова, заметил: «Раз уж вы все равно здесь… Нужно срочно вылетать в Сербию».
«Дальше началась свистопляска, – рассказывал Леонид Тодоров. – Мне было поручено связаться с секретариатом Боры Милошевича (посол Югославии в России, брат Слободана Милошевича. – А. К., Б. М.), запросить визы. Я позвонил, мне сказали: “Конечно, конечно, визы будут”. Надо сказать, что югославы, и в частности сербы, очень тепло относились к Егору Тимуровичу, я не был удивлен. У нас были на тот момент на руках паспорта Бориса Федорова, подвезли паспорт Немцова, был паспорт Гайдара и Некрутенко (Виктор Некрутенко – впоследствии ответственный секретарь политсовета СПС, министр природных ресурсов в правительстве Сергея Кириенко. – А. К., Б. М.). Мы отправили эти четыре паспорта туда, и пока водитель ехал, нам поступил звонок, что, увы, виз не будет».
Явным образом брат запросил брата, и югославский диктатор заподозрил недоброе. Водитель уезжал в посольство еще раз, потому что еще раз было сказано, что визы будут, а потом – опять не будут. Тогда возникла идея делать визы в Венгрию, чтобы уже оттуда добраться до Сербии. Тодоров все-таки решил уведомить югославов и тем самым их пристыдить. Уже глубокой ночью он получил заверения, что югославские визы тоже будут.
В лихорадке этой ночи и возникла авантюрная идея заехать из Белграда в Рим и заручиться поддержкой идеи перемирия со стороны папы римского.
Гайдар позвонил Виктору Ярошенко, который был в хорошем контакте с редактором парижской «Русской мысли» Ириной Иловайской-Альберти. Это была легендарная фигура в русском сообществе Запада, сотрудница Александра Солженицына в 1970-е годы, находившаяся в дружеских отношениях с Иоанном Павлом II. Поездка к папе предполагала получение итальянских виз. Здесь, как и в случае с венграми, сыграло свою роль необычайно теплое отношение тогдашнего посла Италии, милейшего старика, барона Эмануэле Скаммакка дель Мурго и делл’Аньоне к Гайдару – он не отправил консула с печатью прямо в институт. Забегая вперед скажем, что встреча с папой (уже вторая для Егора) состоялась, правда, очень короткая и во дворе резиденции, и состоялась именно благодаря Иловайской. На фотографии из архива Бориса Немцова запечатлен Иоанн Павел II, который во дворе Ватикана что-то объясняет Федоров