И тогда выяснялось вдруг, что крушение было пережито им не зря.
Мы уже говорили, что у любого кружка – во все времена, но особенно в ту эпоху – были свои типологические особенности.
Одна из них – закрытость, замкнутость, «катакомбность», готовность к изоляции и «жизни внутри», к автономному плаванию, без особой оглядки на социум. Острое недоверие к окружающему миру. Способность различать «своих» и «чужих», особенно в диссидентской среде. Способность выдвинуть из своих рядов лидера, вождя. Таким лидером, конечно, всегда и везде был Гайдар. Хотя он не был старше других, не обладал никакой властностью, формальным статусом, но ему хватало морального авторитета и интеллекта.
Другая особенность – напряженная, «густая», полная страстей и даже интриг, отношений и «выяснения отношений» атмосфера внутри кружка. Часто это было связано с «чисткой рядов», когда любой моральный проступок карался чересчур строго, и любое подозрение в доносительстве – было чревато полным остракизмом, даже без подтверждения вины.
Но было еще одно «кружковое» качество, которое не лежало на поверхности и не бросалось в глаза. Это была надежда на опережающее развитие. То есть на то, что происходящее в кружке имеет высокую социальную значимость. Несмотря на общее мнение окружающих, что это «никому не нужно» и «ни к чему не ведет» и что «это опасно».
Нет, кружковцы не могли не верить в то, что они делают что-то очень важное для страны и очень скоро, уже в обозримом будущем, по крайней мере при их жизни, – все «это» будет востребовано обществом. Верили и поддерживали друг в друге эту веру.
Эта надежда на опережающее развитие была свойственна и гайдаровскому кружку – и в зачаточном, то есть почти домашнем его состоянии, когда это был просто кружок московских интеллектуалов, и в состоянии уже более полном, когда москвичи и ленинградцы объединились.
Но еще в самом начале пути, то есть в 1981–1982 годах, когда Гайдар и его друзья работали в институте системных исследований, эту надежду поддерживала в них и некая зыбкая внешняя реальность – реальность новой попытки правительственных реформ. От Комиссии по экономической реформе при Политбюро, наделенной высочайшими полномочиями, они поначалу, по молодости лет, ждали многого. Но это была далеко не последняя «высочайшая комиссия», в работе которой принимал участие Гайдар.
Вообще у советских «высочайших комиссий» была своя интересная предыстория.
С 1972 года лучшие экономические и технические умы страны участвовали в подготовке первой Комплексной программы научно-технического прогресса (КП НТП). Глава ЦЭМИ (Экономико-математического института) академик Николай Федоренко, экономисты Александр Анчишкин, Юрий Яременко, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Борис Ракитский, Евгений Ясин и еще 270 (!) специалистов пытались построить научно-технические прогнозы развития страны.
Результатом был «талмуд» невероятной толщины и мощи. 17 томов (!) программы, не считая сводного, были готовы к весне 1973 года, прошли обсуждение на совещании у председателя Совета министров Косыгина. В 1974-м Госплан принял постановление об учете материалов программы в подготовке плана десятой пятилетки.
Да, на этот «талмуд» возлагали чуть ли не последние надежды все прогрессисты из огромной системы ЦК, Совмина, Академии наук, Госплана и т. д. и т. п.
Работу возглавлял вице-президент АН СССР Владимир Котельников, а присматривал за ней лично президент академии Мстислав Келдыш. Тогдашний работник ЦЭМИ, а впоследствии близкий сотрудник Гайдара, его редактор Леонид Лопатников, вспоминал: «Решающим доводом против включения того или иного радикального предложения в текст зачастую было пресловутое “наверху не поймут!”.
Так и писали, сами себя держа за руку».
Но на этом игра в модернизацию экономики была закончена. Пар ушел в свисток. «Косыгинские реформы» приказали долго жить. Аналогичные программы готовились тогда к каждой пятилетке, что мало влияло на реальное положение дел.
Тогда еще далеко не все авторы программы догадывались, что они перепутали причины и следствия. Справедливо полагали, что источник роста – научно-технический прогресс (на который, к слову сказать, тогда молилась вся советская общественная наука). Но ошибались в том, что научно-технический прогресс можно спланировать. И совершенно не учли, что он – прямое следствие развития открытой рыночной экономики, основанной на частной собственности.
Последним заметным приступом реформаторства в доперестроечные годы как раз и стало то самое постановление 1979-го «Об улучшении планирования…», о котором так страстно спорили на картошке Чубайс, Ярмагаев и Глазков.
Вот что говорил позднее Яков Уринсон: «Готовился тогда знаменитый пленум ЦК КПСС по производительности труда и научно-техническому прогрессу, поскольку всем было ясно, что в науке и технике мы уж точно отстаем. Мы умеем сделать лучшую в мире ракету, или лучший в мире танк, или подводную лодку, но массовую продукцию на базе НТП производить не можем. Поэтому сначала Новиков и Кириллин, а потом вместе с ними Байбаков, Гвишиани и другие попытались под лозунгом научно-технического прогресса вернуться к косыгинским реформам».
В июне 1979 года руководству страны был представлен отчет «О комплексных мероприятиях по повышению эффективности народного хозяйства, дальнейшему улучшению планирования и ускорению научно-технического прогресса».
Вот некоторые констатации того доклада. «Трудно найти такую товарную группу, на товары которой спрос удовлетворялся бы полностью». «По ориентировочным оценкам, в 1970 г. 20 %, а в 1978 году – уже 53 % прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса». В 1978 году телефонов в СССР было в 10 раз меньше, чем в США; компьютеров – в 100 раз меньше. В 5 % городов и 15 % поселков не было водопровода, в 30 % городов и 60 % поселков – канализации. «Неудовлетворенный спрос, порождая такие негативные явления, как… чрезмерное потребление спиртных напитков, развращает людей и наносит обществу не только экономический, но и громадный моральный ущерб». Показатели смертности растут. В 1971 году, в частности, младенческая смертность составляла 22,9 на 1000 родившихся; в 1975-м – 26,3; в 1976-м – 31,4. Это было в 1,5–3 раза выше, чем аналогичный показатель в развитых странах.
Доклад комиссии с этими чудовищно мрачными цифрами и разящими выводами читали, конечно, и секретари ЦК, и члены политбюро. Не верить выводам лучших советских ученых они не могли. Все это было чистой правдой.
Но для реализации реформ советским руководителям не хватало политической воли. Даже сам доклад комиссии засекретили. А возглавлявшему эту комиссию Владимиру Кириллину, видному теплофизику, академику и зампреду Совмина СССР, он стоил карьеры.
Владимир Мау по поводу приступов реформаторства 1979 и 1983–1984 годов писал: «В любом случае ни одна из проводившихся или обсуждавшихся реформ не предполагала изменения формы собственности. Это, кстати, был удивительный ментальный феномен, характерный для сознания наших экономистов (я помню это по себе). Тогда казалось, что либерализация экономических отношений без затрагивания вопроса собственности может дать существенный эффект. Сейчас это понять совершенно невозможно».
Ленинградцы двигались с москвичами на параллельных курсах, хотя не стояли так близко к высшему руководству. Дальнейшие поиски способов оценки системы и методов ее улучшения естественным образом привели Чубайса, Ярмагаева и Глазкова к созданию маленького кружка экономистов. Аргументы были найдены: коллеги написали совместную статью, которая уже в 1982 году была издана в бледно-сером межвузовском сборнике научных трудов. Основным критерием «оценки конечного результата деятельности предприятия», по мнению авторов, мог служить «лишь один показатель» – прибыль. «Другим важным элементом хозяйственного механизма… выступает система ценообразования, совершенствование которой должно осуществляться в направлении повышения гибкости и обоснованности цен».
Удивительным образом статья участников тайного кружка питерских экономистов увидела свет на совершенно легальной основе, пройдя все традиционные стадии проверок. Именно тогда обнаружился особый талант Чубайса прикрывать абсолютно запретные занятия официальными «крышами». А поскольку коллегам трудно было встречаться в ситуации, когда все жили в ужасных условиях питерских коммунальных квартир, ассистент кафедры ЛИЭИ Чубайс начал добиваться возможности проведения официальных семинаров.
Но до этого момента кружку Гайдара, с одной стороны, и кружку Чубайса – с другой надо было еще дожить.
А пока они варились в собственном соку.
Отличие гайдаровского кружка состояло в том, что они с первых месяцев своей работы во ВНИИСИ начали работать на новую «высочайшую комиссию», в которой активную роль играл сравнительно молодой секретарь ЦК Николай Рыжков. И порой им начинало казаться, что всё, что они обсуждают в узком кругу единомышленников, кому-то нужно. Что это всё не зря. Что это не просто «кружок».
Наступало сырое, рыхлое, пасмурное, как ранняя весна, переходное время начала 1980-х. Оно было по всем своим внешним приметам дико мрачным. В декабре 1979 года началась афганская авантюра. И если сначала казалось, что это всего лишь очередная «народно-демократическая революция», которая происходит где-то далеко от нас, то буквально через год стало понятно – нет, это настоящая война, в которую мы ввязались. Война и по масштабам наших военных потерь, и по масштабам потерь среди мирного населения (собственно, именно жертвы гражданской войны, которых было не менее миллиона, и имел в виду академик Сахаров в своей знаменитой освистанной речи в 1989 году на Cъезде народных депутатов СССР). Беспрецедентной эта война была потому, что ведь это было «мирное время», «разрядка» (впрочем, несколько лет как выдохшаяся), и, если верить лозунгам, советский народ отчаянно «боролся за мир», а советским правительством выдвигались все новые «мирные инициативы»!