жик, сразу видно, но цены не он поднимал, он просто поставками занимался молочных продуктов. Я говорю: Докукин, давай так, пиши заявление по собственному желанию, я с твоим заявлением напишу, что я тебя снял. Так вот Ельцин, когда сел в самолет, с борта самолета, а лететь час из Нижнего Новгорода до Москвы, мне позвонил: “Вы Докукина сняли?” Я говорю: снял. Пришлите, пожалуйста, мне по факсу ваше распоряжение о снятии Докукина. Он вцепился в Докукина, не понимая до конца, что Докукин очень слабо влиял на ценообразование».
…Каждый, кто застал 1992 год в зрелом, сознательном возрасте, конечно, помнит это ощущение – земли, уходящей из-под ног.
Она уходила ежедневно, буквально крутилась под ногами, вызывая ощущение головокружения и постоянной тошноты. Никто не понимал, что будет дальше – завтра, послезавтра. Никто не понимал, как теперь жить.
«Мама окончила технологический институт с красным дипломом. О том, чтобы найти работу по специальности, не могло быть и речи, с институтскими дипломами устраивались продавцами, посудомойками. Офисы убирали. Все стало другое… Я не узнавала на улице людей, как будто все переоделись во что-то серое. Цветного ничего не было. Так я это запомнила… “Это все твой Ельцин… твой Гайдар… – плакала бабушка, когда была жива. – Что они с нами сделали? Еще чуть-чуть и будет, как в войну”. Мама молчала, к моему удивлению, мама замолчала. На каждую вещь в доме мы смотрели только так – можно ли ее продать? Продать было нечего… Жили на бабушкину пенсию. Сидели на одних серых макаронах… За всю жизнь бабушка собрала пять тысяч, они хранились на сберкнижке, их должно было хватить, как она говорила, чтобы дожить, на “черный день” и на похороны… А это стал один трамвайный билет… Коробка спичек. Деньги у всех в один день пропали».
«Знакомый парень занялся бизнесом. Рассказывал мне: первый раз привез тысячу банок растворимого кофе – расхватали за пару дней, купил сто пылесосов – тоже в момент размели. Куртки, свитера, всякая мелочь – только давай! Все переодевались, переобувались. Меняли технику и мебель. Ремонтировали дачи… Захотели делать красивые заборчики и крыши… Начнем иногда с друзьями вспоминать, так со смеху умираем… Дикари! Совершенно нищие были люди. Всему надо было учиться… В советское время разрешалось иметь много книг, но не дорогую машину и дом. И мы <в 90-е> учились хорошо одеваться, вкусно готовить, утром пить сок и йогурт… Я до этого презирала деньги, потому что не знала, что это такое. В нашей семье нельзя было говорить о деньгах. Стыдно. Мы выросли в стране, в которой деньги, можно сказать, отсутствовали. Я, как все, получала свои сто двадцать рублей – и мне хватало. Деньги пришли с перестройкой. С Гайдаром. Настоящие деньги. Вместо “Наше будущее – коммунизм” всюду висели растяжки: “Покупайте! Покупайте!” Хочешь – путешествуй. Можешь увидеть Париж…
Так кончились наши ночные бдения на кухнях, и начались заработки, приработки. Деньги стали синонимом свободы. Это волновало всех. Самые сильные и агрессивные занялись бизнесом. О Ленине и Сталине забыли. Так мы спаслись от гражданской войны, а то опять бы были “белые” и “красные”. “Наши” – “не наши”. Вместо крови – вещи… Жизнь! Выбрали красивую жизнь. Никто не хотел красиво умирать, все хотели красиво жить. Другое дело, что пряников на всех не хватило…»
А это уже – отрывок из книги Светланы Алексиевич, нобелевского лауреата по литературе, «Время секонд хэнд», изданной в 2014 году. Книга, составленная из сотен интервью, записанных с разными людьми. Они перемежают друг друга, как хор, как оркестр. Таков творческий метод Алексиевич. В хоре главная нота – конечно, разочарование, отчаяние, сомнение. Горькая нота. А надо ли было так? А стоило ли?
Цены января 1992 года. Какими они были по отношению к советским? Заглянем в дневник Льва Левицкого, москвича, демократа по убеждениям, человека шестидесяти двух лет.
«11 января. … Вчера в информационной программе сообщили, что абонентная месячная плата за телефон увеличивается с 2 р. 50 к. до 16 рублей. После почтамта, где я простоял в довольно длинной очереди (новые цены никого не отпугнули), отправился по Мясницкой в сторону бывшей площади Дзержинского, а ныне Лубянки, захаживая по пути в магазины. Везде толпы. Цены безумные. Пакетик супа “Колос”, который еще год назад валялся на всех прилавках за малой востребованностью и стоил что-то в районе рубля, сейчас красуется по 9 рублей с чем-то. Банка шпрот – 26 рублей. Килька в томате – 16. Вареное мясо в кулинарии – 120, курица, которую не разжевать, – 80. И это называют либерализацией цен и кивают на Польшу, хотя все, что сейчас у нас происходит, имеет куда больше общего с прошлогодними павловскими фортелями (административное трехкратное повышение цен и конфискационная денежная реформа января 1991 года. – А. К., Б. М.). В Польше были трудности, но страна не дошла до ручки, как мы, ввязавшиеся в нескончаемую войну. Там еще в 1956-м крестьяне вольны были единоличничать или объединяться в коллективы вроде наших колхозов. Естественно, так, как они были задуманы, а не практически осуществлены у нас, где они стали чем-то вроде крепостного агропредприятия. К тому же существенную часть польского общества составляет прослойка людей, работавших за границей и вернувшихся домой с кошельками, набитыми долларами, которые они могли тут же пустить в коммерцию. Наконец, “социалистические навыки” не успели в Польше пустить такие глубокие корни, как у нас.
…У нас скверные традиции. И очень живучие. Боюсь, что, если не будут приняты какие-то пожарные меры, реформа сгорит, и огонь спалит ее творцов и активных исполнителей. Рынок несовместим с распределениями и прочими реликтами административного хозяйствования. По идее, цена продукта и товара представляет собой нечто вроде соглашения между производителем и продавцом. Последний имеет право добавить наценку, но не свыше 30 %. В наших условиях, где контроля или нет, или он куплен, это открывает дорогу произволу и жульничеству».
Итак, банка шпрот – цена выросла примерно в 20 раз. Вареное мясо в «кулинарии» – цена выросла приблизительно в 30 раз. (Тут надо объяснить, что «кулинария» – интересное явление советской торговли, существовавшее в основном в столице, – небольшие гастрономические отделы при кафе и ресторанах, торговавшие полуфабрикатами, часто мясными – по цене в несколько раз выше цены сырого мяса в магазинах.) Ну и так далее. Цены в магазинах выросли не на 10 или на 30 процентов, как ожидал Гайдар, а в разы.
Другое дело, что торговля выкинула на прилавок продукты, которые уже несколько лет никто вообще не видел в открытой продаже. Ту же банку шпрот нельзя было купить, а только получить в «продуктовом заказе» в каком-нибудь спецбуфете министерства или большого военного завода. Сухая колбаса – цены на нее со 2 января были такие, что ее вообще никто не брал; при этом десятки лет она была предметом вожделения, практически гастрономического советского культа, и распределялись эти «палки колбасы» строго по тем магазинам, столовым и буфетам, к которым были прикреплены ответственные советские работники, служащие важных предприятий и министерств. Но ведь и там сухую колбасу видели только на 7 Ноября или под Новый год.
Однако отпуск цен – как розничных, так и оптовых, не был «слепо скопированным опытом Польши», как тогда писали многие обозреватели (да и простые люди, как мы видим по дневнику Льва Левицкого). Правительство Гайдара стояло перед таким выбором – либо вернуться к практикам продразверстки времен гражданской войны, либо отпускать закупочные и розничные цены.
Вот, в частности, свидетельство министра экономики Андрея Нечаева: «…Некоторые люди из окружения Б. Ельцина (одним из их лидеров был Ю. Скоков, тогда первый заместитель председателя правительства РСФСР) предлагали ему вариант а-ля военный коммунизм: уполномоченные с особыми правами на заводах, полупринудительное изъятие зерна у сельхозпроизводителей, тотальная система государственного распределения, карточки для населения. Это был бы гигантский шаг назад даже от половинчатых экономических новаций Горбачева – Рыжкова. А главное, это был путь в абсолютный тупик, кратковременное продление агонии старой системы. К счастью, у Ельцина хватило мудрости эти предложения отвергнуть».
«Со второго января, – пишет Гайдар, – цены на подавляющее большинство товаров (за исключением хлеба, молока, спиртного, а также коммунальных услуг, транспорта и энергоносителей) были освобождены, а регулируемые – повышены».
Отпускать цены было нужно просто для того, чтобы зерно отгрузили на элеваторы, на хлебозаводы и другие предприятия пищевой промышленности, и оно поступило затем в продажу в виде муки, хлеба, мучных изделий (например, макарон и вермишели). А не осталось лежать в регионах в качестве «бартерной валюты» для обмена с другими регионами на другие товары первой необходимости.
А такая перспектива была вполне реальной.
Наиболее яркий пример зернового кризиса дает в своей книге Андрей Нечаев:
«Разительным примером этого кризиса управляемости может служить возникшая той осенью ситуация с заготовками зерна… После августовского путча, окончательно разрушившего советскую административную систему, государственные закупки зерна упали в четыре раза. Наивные попытки правительства СССР закупать зерно у собственных крестьян за валюту провалились из-за отсутствия этой самой валюты. В долг даже совхозы (государственные сельскохозяйственные предприятия. – А. К., Б. М.) отгружать зерно отказались. По данным Комитета по хлебопродуктам, централизованных запасов зерна в стране могло хватить лишь до февраля 1992 года. Это делало перспективу голода не выдумкой склонных к преувеличению журналистов, а суровой правдой, с которой страна могла столкнуться уже к концу зимы 1992 года».
Давайте зафиксируем эту точку в нашем рассказе – нет, дело не в той пачке масла или палке сухой колбасы, или пакете гречки, которые лежали на складе, в подсобке, под замком и которые «торгаши» выкинули на прилавки по диким ценам в январе 1992 года. В этих жутких ценниках бывшей советской торговли, кстати говоря, можно вполне увидеть даже не жадность, не стремление к выгоде, а форму социального протеста работников торговли: хотели либерализацию? Получите!