– введение конвертируемости рубля;
– поэтапный отказ от административного регулирования экспорта сырьевых товаров;
– создание негосударственных пенсионных фондов;
– создание основ страховой медицины.
Создание и развитие российских государственных институтов и международные дела:
– объединение союзных и российских ведомств и Госбанка;
– создание российской армии;
– взятие под контроль и упорядочение государственной границы России;
– создание таможенной службы;
– перестройка налоговой службы;
– проведение административной реформы;
– создание Совета безопасности России;
– развитие судебной системы, в первую очередь арбитража;
– перевод под российскую юрисдикцию посольств и других загранинститутов, а также зарубежной собственности СССР;
– обеспечение правопреемства России по отношению к СССР в международных делах, включая членство в ООН и большой «восьмерке»;
– создание институтов СНГ;
– вступление в МВФ и ВБ;
– завершение вывода войск из стран Восточной Европы и Прибалтики.
«Только на долю главных экономических и финансовых ведомств (фактически в основном на наше Министерство экономики и финансов), – вспоминает Андрей Нечаев, – приходилась разработка 46 (!) ответственнейших документов. Причем 43 из них должны были быть готовы уже в течение трех недель.
Даже беглый рассказ о той титанической работе по подготовке первых нормативных документов реформы, в которой я принимал самое непосредственное участие, – пишет Нечаев, – занял бы не один десяток страниц.
Естественно, весь этот залповый выброс сложнейших, основополагающих для экономики страны документов был бы немыслим без наличия у нас разработанной общей идеологии экономической реформы, а также без всех тех наработок “гайдаровской команды”, которые были сделаны на этапе разработки программы. И тем не менее задача, стоявшая перед нами в те недели, отнюдь не сводилась к чисто механическому оформлению в виде официальных президентских и правительственных решений каких-то заранее сделанных заготовок. Нам нужно было окончательно определить конкретные параметры этих решений, согласовывать между собой многочисленные количественные показатели подготавливаемых документов, корректировать их, исходя из реальных возможностей власти, и прогнозировать вероятные последствия готовящихся шагов».
Нечаев в своем перечне вспоминает, конечно, далеко не все, но уже понятно, что каждый такой шаг требовал не одного, а десятков указов, регулирующих правовой аспект, политический, административный, хозяйственный. Это была адская работа, требовавшая – помимо срочных, пожарных, неотложных дел – постоянного «включения мозгов». Тем и отличалась программа Гайдара от программ других экономистов, что он сразу предлагал «дорожную карту», схему – как эти вещи решать. В этом была его уникальность.
Так все-таки почему Ельцин, понимая эту уникальность, понимая всю ценность для страны этих гайдаровских «500 указов», не пожертвовал, так сказать, внешними приличиями, не распустил съезд – хотя «политический ресурс» у него для этого действительно был?
Зададимся пока другим вопросом – а как, собственно говоря, Ельцин относился к Гайдару? Что у них были за отношения?
История этих отношений довольно долгая – от первой встречи в октябре 1991 года до последних встреч в 2002–2004 годах, когда Гайдар приезжал навестить Ельцина в отставке в его доме в Барвихе. И она пережила, конечно, целый ряд этапов, эта история, – в 1992 году это были одни отношения, в 1993-м – другие, в 1994-м и последующие годы – третьи. Тем не менее какой-то лейтмотив в них, безусловно, был. Какой?
Ельцин гордился тем, что выбрал Гайдара.
Гайдар был благодарен Ельцину за то, что тот помог ему осуществить эти исторические реформы. Он понимал прекрасно, что без Ельцина они были бы невозможны.
Именно это сводило их вместе, давало им ощущение доверия и близости. Несмотря на все шероховатости, подводные камни и даже конфликты.
Вот как Ельцин описывает свои ощущения от Гайдара (1994 год):
«Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причем это не была уверенность нахала или уверенность просто сильного, энергичного человека, каких много в моем окружении. Нет, это была совершенно другая уверенность. Сразу было видно, что Гайдар… очень независимый человек, с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть интеллигент, который, в отличие от административного дурака, не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании принципов, потому что… это его собственные принципы, его мысли, выношенные и выстраданные.
Было видно, что он не будет юлить. Это для меня было неоценимо…
Гайдар умел говорить просто. И это тоже сыграло огромную роль… Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном. Все экономисты к этому стремятся, но у Гайдара получалось наиболее убедительно. Он умеет заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинает видеть тот путь, который предстоит пройти».
А вот как Егор Гайдар описывал свое, тогдашнее понимание Ельцина как характера, как личности (1996 год):
«У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество – способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось – это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед.
В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается. Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его.
Сильное качество – умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений.
Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но когда кажется, что задача решена, противник повержен, – способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре – октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно – в октябре – декабре 1993-го.
Характерная черта Бориса Ельцина – уважение, которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда – и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991–1992 годах я намного чаще говорил президенту “нет”, чем “да”, доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы, бывшие министры, старые товарищи, и почему не целесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения.
Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь».
Ну, в общем, в глубине анализа не откажешь ни тому ни другому. Очень важный, хотя и не лежащий на поверхности момент этих отношений – доверие. И дело даже не в том, что Гайдар отказывал Ельцину в визировании того или иного решения, носящего финансовый характер (и которые Ельцину порой приносили «со стороны») – выделить такую-то сумму, выделить такой-то кредит, предоставить такие-то льготы и преференции и т. д.; подобных решений наверняка были десятки и сотни. На пути таких решений Ельцина Гайдар стоял стеной, кто бы сомневался.
Гайдар умел отказывать президенту по гораздо более важным и тонким вопросам – кадровым.
В своей книге он приводит три таких примера, хотя их было больше, конечно.
Первый момент, как пишет Гайдар, возник буквально сразу – «в первый раз я попросил об отставке во время то ли второй, то ли третьей нашей встречи». Ельцин спросил его – не согласится ли Егор ввести в правительство Гавриила Попова, мэра Москвы, известного всей стране демократа, профессора, умницы, интеллигента? Попов претендовал на место министра внешнеэкономических связей. Гайдар просто сказал Ельцину – ну, тогда, к сожалению, без меня. На этом месте он видел только Петра Авена, потому что новое законодательство о валютном регулировании было одним из краеугольных камней его плана реформ.
Ельцин не просто принял это решение Егора, он вообще больше никогда не вспоминал этот разговор, как будто его и не было.
С самим Авеном было сложнее. Авен не нравился Ельцину как министр, как чиновник. (Коллеги шутили: Петя, ты, наверное, говоришь слишком быстро; давай все же помедленнее. Да, речь Авена и сейчас может понять далеко не каждый.) Егор описывает споры с Ельциным об этой фигуре: несмотря на блестящую интеллектуальную подготовку, Авен, как признается Гайдар, «оказался неважным организатором. Ему мешало не только отсутствие опыта, но и нервы, частые перемены настроения. Все это делало его крайне уязвимым, а место главы одного из ведущих министерств было соблазнительным, с весны 1992 года многие его добивались. Вопрос о замене Авена Борис Николаевич Ельцин обсуждал со мной регулярно. Основной аргумент был один и тот же: “Ну, Егор Тимурович, он, может, и хороший специалист, но вы же видите – не министр”. Все это так, однако отнюдь не только товарищеские чувства заставляли меня каждый раз защищать Петра Олеговича и категорически выступать против его отставки. Для меня все его недостатки перекрывал тот фундаментальный факт, что он прекрасно понимал общий замысел преобразований и мне не надо было контролировать его действия по подготовке к введению конвертируемого рубля».