Сам Нечаев «свою роль в этом» запомнил довольно хорошо.
«Оставшиеся в правительстве члены команды Гайдара с присоединившимся к нам Б. Федоровым провели неформальное внутреннее совещание, где приняли решение добиваться отмены постановления. Объяснять ситуацию Черномырдину был делегирован я как человек, ранее курировавший Комитет цен. Разговор с премьером был тяжелый. Ему, естественно, не хотелось “отыгрывать назад” в чисто управленческом плане, отменяя одно из первых своих решений. Я фактически часа два читал Виктору Степановичу лекцию по макроэкономике, втолковывая, почему подобное решение будет иметь крайне негативные последствия для товарного рынка… Вскоре с подачи Гайдара в дело вмешался президент. Егор связался с президентом и сказал Ельцину примерно следующее: мой уход из правительства не означает, что нужно разрушать созданные с таким трудом основы рыночной экономики. Объяснил опасность подобного регулирования цен. В итоге, спустя пару недель злополучное постановление Черномырдин отменил…»
Надо сказать, что этот первый урок макроэкономики для Виктора Степановича оказался коллективным – учителя шли стройными рядами. Яков Уринсон, которого Черномырдин очень уважал за профессионализм и бескомпромиссность, вспоминал ту же историю со своей колокольни:
«Помню, как я разозлился, когда Черномырдин подписал постановление о замораживании цен, которое ему подсунула председатель Государственного комитета по ценам Лира Розенова. Я, Чубайс, Ясин, помощники премьера Колесников и Масленников собрались поздно вечером в Волынском. Я забил тревогу. Чубайс неожиданно сказал: “А ты ему объясни!”».
Потом в точно таком же составе плюс Сергей Васильев собрались в кабинете премьера на Старой площади.
И ведь тогда и в самом деле объяснили…
Встал и другой вопрос: о кредитах Центробанка России странам СНГ, которых в 1992 году было предоставлено на миллиарды долларов, причем бесконтрольно.
Против этих кредитов вице-премьер и министр финансов Борис Федоров боролся отчаянно, и это был лишь один из сюжетов его ни на минуту не прекращавшейся войны с председателем ЦБ Виктором Геращенко, назначение которого Борис Григорьевич считал самой большой ошибкой Егора Тимуровича. Ценой нечеловеческих усилий он в этом эпизоде войны победил.
Еще не будучи министром, оставаясь в ранге «простого» вице-премьера – куратора экономики и финансов, Федоров подготовил программу действий правительства, абсолютно либеральную по содержанию. Гайдар с большим сочувствием относился к этим усилиям и в одной из статей в феврале 1993-го писал: «Представьте, что Верховный совет берет программу Бориса Федорова, читает ее по строчкам, принимает затем несколько решений, полностью подрывающих ее, а потом спрашивает: господин Федоров, а почему вы не выполнили вашу программу?»
В марте Борис Федоров был назначен министром: «Я пришел в Минфин России с очень конкретной целью: навести порядок, и поэтому приходилось сдерживать шквал требований и ежечасно бороться за финансовую стабилизацию. Справедливости ради надо сказать, что благодаря моей жесткости мы тогда не допускали ни такого объема необоснованных льгот (наоборот, сокращали), ни такого объема невыплат из бюджета. При мне задолженность бюджета была во много раз меньше, а пенсионерам пенсии выплачивали регулярно. При мне не было зачетов и денежных суррогатов. Все доходы федерального бюджета поступали в денежной форме».
Уже к началу февраля 1993 года Гайдару была ясна общая схема событий: несмотря на то, что он из правительства ушел, снять с себя ответственность невозможно. И даже отказавшись от формального поста «советника по экономике», Гайдар остается неформальным архитектором реформ. Даже в отсутствие реальных полномочий он отвечает за то, каким будет это здание. Помимо него лично, отвечает за реформы и некий созданный им механизм – люди меняются, должности меняются, полномочия перераспределяются, но пока есть президент Ельцин, влияние на экономику у этой группы людей (которая постоянно расширялась, включая в себя то Бориса Федорова, то Якова Уринсона, то Евгения Ясина, да и многих других) остается прежним. Это как бы единый «организм реформы», который никуда не делся с его уходом из правительства.
Сам он писал об этом так:
«После отставки я отклонял предложения вступить в какую-либо политическую организацию, был уверен – целиком и полностью возвращаюсь в науку… Но постепенно понял, что отстраниться от политики невозможно. Это мы начали масштабные и тяжелые реформы, которые круто изменили жизнь страны, позволили решить часть старых проблем, но одновременно породили новые. Тем самым на нас и лично на меня легла моральная ответственность за все их последствия. И, как бы ни развивались события, никакая отставка от этой ответственности освободить не может».
Видимо, именно с этой точки зрения Гайдар рассматривал все разнообразные перипетии, которые происходили в правительстве Черномырдина в 1993 году и далее.
Однако в апреле 1993-го Ельцин вновь – как и в апреле 1992-го – уравновесил «монетаристов» в правительстве «крепкими хозяйственниками»: свердловчанина Олега Лобова назначил первым вице-премьером и министром экономики. Олег Иванович еще в первый свой приход в кабинет министров РСФСР (в 1991 году) запомнился хлопотами по заготовкам хвойной муки… Спустя две недели последовало еще одно назначение, оказавшееся знаковым: председатель комитета по металлургии Олег Сосковец стал первым вице-премьером с гигантской сферой кураторства – практически всех отраслей промышленности.
Что касается агропромышленного комплекса, то он был «укреплен» еще в феврале 1993-го вице-премьером Александром Заверюхой, автором бессмертного афоризма «Россия должна кормить своих крестьян».
Однако фокус внимания Гайдара переключился в начале этого года и на другие темы.
Владимир Мау, вернувшийся из правительства вслед за Егором в институт, впоследствии описывал общественную ситуацию так:
«Радикальные силы, пришедшие к власти, на первый взгляд оказываются в более сложном положении, чем умеренные на несколько месяцев или лет раньше. Радикалам противостоит внутренняя и внешняя контрреволюция, они вынуждены справляться с еще более сложной экономической ситуацией…»
Любопытно, что В. Мау (в соавторстве с Ириной Стародубровской) написал книгу об опыте всех буржуазных революций, начиная аж с Кромвеля, и, изучая уже опыт 90-х, взял много интервью, среди прочих опросил и самого Егора. И тот тогда упомянул: в 1993 году ловил себя на том, что осмысляет текущую ситуацию «в терминах Февраля и Октября 1917 года». Но что же это реально означало?
Своим близким он не раз говорил – страну ждет очень тяжелый период. Для того чтобы произошли хоть какие-то изменения к лучшему, придется пройти через целый ряд испытаний.
У него был очень развит дар политического предвидения. Он умел увидеть картинку близкого будущего довольно ярко.
Тогда, в 1993 году, он оценивал ситуацию примерно так:
«Это был один из самых опасных моментов в послевоенной истории страны, а может быть, и всего человечества… В этот момент было неясно, чьи приказы станут выполнять российская армия, милиция и пограничники. Страна подошла к гражданской войне ближе, чем когда бы то ни было после попытки государственного переворота в августе 1991 года».
14 января Верховный Совет объявил о проведении 11 апреля на всей территории России референдума по основным положениям новой Конституции РФ. Ельцин не уставал повторять в интервью и публичных выступлениях, что от референдума зависит судьба России.
Все это было пока в рамках «компромисса», достигнутого на Седьмом съезде.
5 февраля Хасбулатов на встрече со шведским премьер-министром Карлом Бильдтом (кстати, сильно симпатизировавшим Гайдару) сказал: «Референдум нам навязал президент, а теперь сам не знает, как вылезти из этой ситуации. Похоже, парламенту придется спасать президента еще раз».
После отставки Гайдара, как мы видим, война вовсе не закончилась. Нет, она продолжалась с новой силой.
18 февраля Ельцин выступил по телевидению. «Всех нас беспокоит, особенно в последнее время, вопрос, сумеем или нет сохранить стабильность в стране, мирный, постепенный характер наших преобразований (запомним эти слова. – А. К., Б. М.). Уверен, уже всем надоели напряженность и конфликты во взаимоотношениях между органами власти в России».
Ельцин на сей раз предложил не просто провести референдум, но и заключить некий пакт о согласии – Конституционное соглашение. До принятия новой Конституции (а все понимали, что этот процесс не будет быстрым) он предлагал объявить как бы о взаимном ненападении: съезд не ограничивает президента в том, что касается его полномочий, президент не распускает съезд.
10 марта в 10 утра в Большом Кремлевском дворце открылся Восьмой внеочередной съезд народных депутатов России.
В первый же день, несмотря на все просьбы и уговоры Ельцина сохранить компромисс, достигнутый на предыдущем съезде и оформленный постановлением «О стабилизации конституционного строя в России», и Хасбулатов, и его заместители, и другие депутаты фактически отказались от его выполнения. «Пакт о ненападении» оказался отвергнут. Проявленную на предыдущем съезде слабость президента (отставку Гайдара) депутаты расценили как возможность для новой, гораздо более жесткой атаки.
Уже 11 марта был впервые поставлен вопрос об импичменте. Депутат Челноков внес предложение об отрешении президента Ельцина от должности в связи с «неконституционностью» некоторых его указов.
«После заявления Челнокова Ельцин не торопясь собрал бумаги, поднялся, застегнул пиджак и демонстративно покинул зал заседаний… Обстановка вокруг съезда – истеричная. Прохановский “День” на первой полосе опубликовал фотографию: 1944 год, по Москве ведут пленных немцев. Подпись под снимком: “Так скоро поведут демократов”. На пути из Кремля к гостинице Россия депутаты вынуждены идти по милицейскому коридору сквозь толпу, орущую: “Долой Ельцина!” Над толпой – портреты Сталина, лозунги “Депутат, добей гадину!”, “Это твой Сталинград”, знамена Союза русского народа, Фронта национального спасения», – фиксировал летописец 90-х Олег Мороз впечатления тех дней.