Многие возмущались этим призывом. У Гайдара же, который видел нерешительность армии и правоохранительных структур, и тогда, и потом не было сомнений в своей правоте: «Кто, собственно, собирался брать Останкино, интересно? Кто мэрию брал? Не баркашовцы ли со свастикой? И в этой ситуации не принять мер для того, чтобы не позволить людям со свастикой захватить власть в ядерной стране, – на мой взгляд, безответственная халатность и преступление».
В диалоге – весьма непростом – со слушателями «Эха Москвы» он объяснял позднее: «Я много чего делал в своей жизни. Раздавал оружие в Осетии в 1992 году во время конфликта. У меня длинная жизнь с массой сложных моментов. Цены размораживал… Ничего подобного тому, что я сделал 3 октября 1993 года, когда действительно позвал людей, включая своего отца, брата, племянника, родственников, знакомых, которые у меня все оказались. Ничего более страшного я не делал».
Армия же, по словам Егора, не хотела вмешиваться: «В этот момент у всех генералов отключаются телефоны, они все тяжело болеют. Они все на бюллетене. У всех тяжелые проблемы со связью».
И еще о губернаторах: «Ходят по кабинетам такие вальяжные, я бы сказал, просто величественные губернаторы. Огромные, важные люди. Потом 4-е число наступает. Их собирают на совещание на Старой площади, в 6-м подъезде, приходит шеф секретариата Черномырдина (судя по всему, это Геннадий Петелин, человек Виктора Степановича еще с «газпромовских» времен. – А. К., Б. М.) и говорит: так, кто тут собрался-то? Пошли все вон, к чертовой матери. Таких-то и таких-то просьба остаться. Они: спасибо большое, огромное спасибо, что сказали, куда надо идти, мы-то не знали, куда надо идти, а теперь поняли».
Как потом вспоминал Чубайс, Егор обратил его внимание: «Посмотри, губернаторы даже меньше ростом стали».
А спустя год после октябрьских событий в одной из статей Гайдар напишет: «Если сравнить с тем же 1905 годом: расстрелять безоружную толпу – варварство, преступление. Подавить вооруженный мятеж – горькая, но безусловная обязанность власти».
Историк Михаил Гефтер в 1993 году входил в Президентский совет. Он принадлежал к той части интеллигенции, которая не приняла события 1993 года как «победу демократии». В своих беседах с Глебом Павловским Гефтер охарактеризовал события октября 93-го как кризис и даже крах демократии. В сердцах бросил раздраженно: «Почему я должен прийти в восторг от того, что Гайдар выводил безоружных на улицу?» А на другой странице книги сравнил события 1993 года с событиями в Вильнюсе и Баку, которые, по его мнению, «разогревал» Горбачев: «Теперь русские воюют против русских».
Гайдар знал – его речь 3 октября, когда он призвал людей на улицы, вовсе не будет «принята с восторгом». Его до конца дней будут упрекать в жестокости. Но он делал это не для того, чтобы «вызвать восторг», а для того, чтобы остановить гражданскую войну.
Не допустить того, чтобы «русские воевали против русских».
Его речь была ключевым событием того дня. С того момента, как возле Моссовета начали формироваться «офицерские десятки», в самом Моссовете – раздавать автоматы, с того момента, как добровольцы перекрыли Тверскую, чтобы не допустить к Кремлю боевиков Макашова, – ситуация изменилась в корне.
Если раньше армия не хотела вмешиваться в события, чтобы «не стрелять в народ», то сейчас она была вынуждена вмешаться, чтобы остановить гражданскую войну.
Война готова была вспыхнуть – и не только в Москве.
Вот как оценивал ситуацию 1993 года министр обороны Павел Грачев (в беседе с Петром Авеном и Альфредом Кохом):
«Что важное? Ну, первое – это, конечно, неудавшийся ГКЧП и переворот, почти гражданская война. Она уже была вот-вот, как в 1991-м, так и в 1993 году. Однозначно. Особенно в 1993-м. Потому что тогда уже стихийно во всей стране складывались группировки. В 1991-м первые – за ГКЧП, вторые – за Ельцина; в 1993 году одни за Хасбулатова – Руцкого, а другая, противоположная, сторона – опять за Ельцина. Поэтому страна стояла на краю гражданской войны. И только, я считаю, решительные действия вооруженных сил не позволили разразиться этой войне.
…В 1993 году только решительные действия Вооруженных сил в плане удара из танка шестью инертными снарядами по Белому дому и пленение всех этих ребят: и Руцкого, и Хасбулатова, и других… предотвратили начало всероссийской гражданской войны. Почему? Потому что руководители на местах, да и некоторые военные были в то время в режиме ожидания. Кто победит? И если бы другая сторона победила, началась бы сразу драка».
Не все знают, что по Белому дому стреляли именно холостыми (инертными, как говорит Грачев) зарядами. Не все знают, как именно к этому решению пришли – чтобы избежать лишних жертв.
«Ну, я говорю, – продолжает Грачев, – “Борис Николаевич, конечно, выполню. Что надо сделать-то?” – “Захватить всех этих ребят”. Ну, я ему говорю: “Борис Николаевич, у меня 119 полк стоит парашютно-десантный у Белого дома. Проблем нет”. Хотя снайперов много там, и справа, и слева. Там дома кругом, а крыши все были заняты этими снайперами… Я говорю: “Проблем нет, но понесем потери”. – “Что ты предлагаешь?” Я говорю: “Я предлагаю пугнуть их”. – “А как?” Я говорю: “Да я выведу танк на прямую наводку и инертными пиз…ану несколько раз. Они сами разбегутся кто куда. По крайней мере, они спустятся вниз в подвалы, снайпера тоже убегут после этих снарядов, а там в подвалах мы их разыщем”. – “Добро”. Ну, я вывожу танк на этот мост возле “Украины”, сам подхожу к танку, сажаю как наводчика-оператора капитана, за механика-водителя старшего лейтенанта, подхожу к танку, пули так цокают – цок, цок, цок. “На излете, – думаю, – не достанут”… “Попадете?”…“Товарищ министр, только со стрельб танк, нормальный”. – “А есть снаряды?” – “Боевые или какие?” – “Какие боевые? Ты че, сдурел? Болванки давайте”».
Вот с помощью этих болванок и была решена историческая судьба России.
Не все знают, что решение это далось Грачеву крайне непросто. Ельцину пришлось самому приезжать на заседание коллегии Министерства обороны, чтобы добиться вмешательства армии. Грачев попросил письменный приказ. Ельцин уехал с Арбата, обещав приказ прислать. Потом уже было не до приказа.
Операция началась утром. Вокруг Белого дома зазвучали выстрелы. И, наконец, на мост выкатились танки.
«4 октября – это была война. Стреляли снаружи, стреляли изнутри, потом удивительно, очень быстро привыкаешь к автоматным очередям, – вспоминала в интервью Вероника Куцылло. – Но невозможно привыкнуть к выстрелам из танков. Это просто… Наверное, это самое страшное. Потому, что хотя стреляли по верхним этажам, естественно, никто не целил в 3-й или в этажи, где находилось много людей, но просто каждый выстрел – это сотрясается весь Белый дом. Ощущение, что он сейчас сложится, как карточный домик. Пожалуй, это самое тяжелое было».
После первых выстрелов пришел парламентер – офицер подразделения «Альфа».
«Можно было в какие-то моменты выйти, потому что в стрельбе наступали перерывы. Приходили парламентарии с той стороны. Очень достойно вела себя “Альфа”. В какой-то момент в этот зал Совета национальностей пришел – я уже точно не помню, он представился, по-моему, старший лейтенант или капитан, я не помню сейчас, какое звание, – пришел человек, альфовец, без оружия, и просто он выступил перед депутатами и сказал, что он готов вывести женщин и детей, и всех, кто захочет выйти. И в это время не будут стрелять. И я помню, что многих женщин и детей, даже часть мужчин, там находившихся, удалось вывести через 1-й подъезд. Тот, который со стороны набережной, они выходили и все было хорошо. Просто ушли далеко не все», – вспоминает Вероника.
По-другому запомнились эти страшные часы депутату, одному из авторов российской Конституции Олегу Румянцеву. Он был тогда на стороне Верховного Совета:
«Я был последним депутатом, который вышел из Дома Советов. Так получилось, что всех депутатов увезли на автобусе, и люди позабыли, что есть Руцкой, есть Хасбулатов… Я сначала пошел к Руцкому, который сказал, что сейчас уже всё, он готов покончить жизнь самоубийством. Убедил Александра, моего товарища старшего, не делать этих глупостей, вышел навстречу группе “Альфа”, встретил полковника Проценко, он шел безоружный, шел один. Сказал, что здесь кабинет Руцкого, и я организовал мирную сдачу, сохранил ему жизнь. Потом пошел к Хасбулатову, помог ему одеться, одел на него плащ. Он был белее полотна. Спустились вместе к центральному подъезду, и там стоял рафик с Коржаковым, который их ждал. Мы стали садиться в этот рафик, и Саша Коржаков мне показал – останься, не садись. Позже я узнал, что была дана команда ликвидировать этих лиц – Руцкого и Хасбулатова по дороге, при попытке к бегству. Но, слава Богу, этого не случилось. Я надеюсь, что тот человек, который такой приказ отдал, его фамилия известна, но это на его совести… Это был не Ельцин. Коржаков мне сказал: не садись. (Слухи «о приказе к ликвидации» позднее активно распространял сам Коржаков. Никаких других подтверждений этому ни в мемуарах, ни в литературе нет. – А. К., Б. М.) Я потом, последним из депутатов, еще с двумя депутатами и с охранниками Руцкого пошел к домам, в сторону улицы Николаева. Мы как-то дошли до этих домов, и там людей, которые проходили через сито оцепления, раздевали, избивали, это было страшное зрелище».
Вооруженные защитники Белого дома сдались, но далеко не все. Бой продолжался несколько часов. Несколько дней после штурма по всей Москве звучали автоматные очереди. Всего погибло 158 человек; цифры за долгие годы не изменились, никто новых фамилий не предъявил. Среди погибших – 27 милиционеров и военнослужащих.
Много страшных историй о том дне, 4 октября.
Однако сухие факты таковы – из депутатов никто не пострадал. Кому-то, как говорит Румянцев, сломали ключицу, кому-то намяли бока. Эмоции были раскалены. Всех зачинщиков мятежа отвезли в «Лефортово». Депутат Константинов ожидал немедленного расстрела. Того же ожидали и Руцкой с Хасбулатовым. Тем не менее их по амнистии вновь избранной Государственной думы выпустили уже в феврале 1994 года. Остальные депутаты тем же вечером были дома.