дыра чудовищная, которая уже ничем не затягивается. Месяца два у меня все это крутилось в голове, пока не возникло “живые звери – ясные глаза – передозировка на все оставшиеся времена”».
Политика в то время пока еще никуда не делась из жизни Егора, хотя он уже в полной мере понимал, что многие оппозиционные деятели его просто используют как популярного молодежного идола. Приманку, ловушку, не то чтобы совсем уж для дураков, но именно как человека, которому верят и за которым готовы будут пойти куда угодно.
Тогда же, весной 1997 года, у нас с Егором состоялся очень длительный разговор по междугороднему телефону, фрагменты из которого в итоге были оформлены как интервью под чутким руководством и редактурой его самого.
Алексей Коблов (далее А. К.): Выходят сразу два альбома?
Егор Летов (далее Л.): Да. Первый – «Солнцеворот», как бы 1995 года, второй «Невыносимая легкость бытия» – 96-го.
А. К.: Ты заметил, что дистанция между «ГО» и публикой – все больше?
Л.: Она с каждым годом все растет и становится все непреодолимее. С другой стороны, кто с нами остается сейчас – люди, которым это необходимо… Голландцы снимали репортаж и опрашивали всевозможный народ на концерте. Один сказал, что ему наплевать, фашисты мы или коммунисты, самое важное, что мы выражаем эмоции, которые он испытывает постоянно. Мы эти эмоции выражали и выражаем, а людей, которые их испытывают, становится все меньше.
С другой стороны, появляется определенный контингент, причем совсем молодежный, то, что называется пацаны, которые что-то слышат и понимают не на уровне интеллекта. К которому мы никогда не обращались.
Все, что мы делаем, – это эмоциональное все-таки дело. Во всяком случае развесистая дуля всей этой мрази… для всех БэГэ там и для всего этого дерьма. В целом я удручен, потому что поколение мы проиграли. В большинстве своем это, конечно, подонки, мразь.
А. К.: В знаменитом интервью в «Контр Культ Ур’а» № 3 ты говорил о смерти духа. Что ты скажешь сейчас?
Л.: Не могу в двух словах, конечно, объяснить. Ситуация абсолютно плачевная, всем ясно. В политическом плане мы уже не люди. Все, мы хуже албанцев. Судя по последнему футбольному матчу с Кипром – хуже киприотов. Смерть духа? На Западе она уже давно произошла. У нас – не знаю, но уже близко.
Если народ выбирает Ельцина, так чего этот народ достоин?
Политика сейчас для нас стала жестокой реальностью. Если не оказываешь сопротивления, имеешь неприятности, унижения и притеснения все большие. И если народ соглашается, причем в самом плачевном и позорном смысле, чего тогда ожидать? Грядет либо катастрофа, либо революция.
Мы начинаем новый этап «Русского Прорыва». Я надеюсь, что к нему присоединится «КАЛИНОВ МОСТ». Предварительное согласие на этот счет вроде бы есть.
А. К.: Для тебя самого Сибирь остается по-прежнему чем-то особенным?
Л.: Конечно, но если говорить о населении… У нас разруха, как и везде, но мелкая, вялотекущая. В Москве заметно расстояние между верхами и низами. У нас от голода никто не мрет, бомжей не такое изобилие, бандитов поменьше. Но в целом ощущение откровенной децентрализации. Москва – наплевать, страны единой тоже нет. Живем здесь сами по себе, скоро у нас деньги свои наверняка появятся… Колчаковщина такая. Так что все, началось.
А. К.: А что для тебя есть Родина?
Л.: Родина для меня – Советский Союз. Я здесь родился.
А. К.: А ощущение Родины?
Л.: Ощущение Родины – это язык, ландшафт, это идея, определенная идеология, символика, традиция, эстетика и мораль. Сейчас эстетика нашего государства российского – другая, мораль – другая, вообще никакой нет, территория – и та уже не та…
Распад полный. Смердит кругом. Я ездил по стране с «акустиками» этак года три достаточно интенсивно. Весьма удручающее впечатление. Особенно после того, как войну в Чечне проиграли. Собственно говоря, не проиграли, а… сдали.
А. К.: Ты выступал последние годы с концертами на юге России?
Л.: Да, там у меня на концерте было больше половины народу в зале тех, кто в Чечне воевал. Контрактники, казаки. Отличнейшие люди. Дарили патроны на память.
А. К.: Твоя публика поменялась?
Л.: Я думаю, нет. Та же самая, только еще более злая и яростная. Так же как и я, ставший еще более националистом и еще более коммунистом.
Она сменилась после возникновения «Русского Прорыва», разделившись в целом на два лагеря: первый – эстеты, интеллигенты, «демократы». И вторая часть публики – живая, деятельная, боевая. Экстремисты. Вояки. Публика у нас – красочная. Это и националисты, и ультракоммунисты, и, разумеется, анархисты, и просто – яркие люди.
А. К.: В свое время ты говорил, что одиночки опаснее для социума, чем целое движение.
Л.: Когда творческие одиночки собираются в стаю, происходят революции, тогда происходит самое страшное для этого тоталитарно-обывательского мироустройства.
Теперешний режим и есть режим одиночек. Настоящих, клинических, идейных. Всех этих краснопиджачных, которые друг друга боятся, понимаешь? Демократия – это и есть режим, где каждый сам по себе, где у каждого свой особняк; против них идут массы…
А. К.: То есть с появлением «Русского Прорыва» был избран путь коллективного спасения?
Л.: Да. В этом смысле мы смыкаемся с православием, с истинным христианством.
А. К.: А что повлияло на такой выбор для тебя лично?
Л.: Что значит: повлияло? Если бы было необходимо личное спасение, я бы группу не собрал.
А. К.: А были люди, к мнению которых ты прислушивался?
Л.: Прислушиваться я, конечно, прислушиваюсь. Я могу много назвать людей, кого я уважаю, но мнение всегда сугубо свое. Мне очень нравится Александр Зиновьев. В принципе я читаю «Завтра», «Советскую Россию», но, наверное, ближе все-таки Зиновьев. Но я не могу сказать, что они на меня влияют. Я с ними солидарен.
А. К.: В прошлом году умер Сергей Курехин, с которым ты был знаком.
Л.: Очень, честно говоря, жалко, что мы с ним так и не записались, хотя ужасно хотелось.
В первый раз я с ним играл очень давно, году этак в 1983-м, в Москве… Это был один из первых концертов, когда я на сцене появился. Но в целом это был блистательный мистификатор-пианист. Мы ему с Кузьмой стих посвятили, памяти его.
А. К.: Ты как-то говорил в одном из интервью о том, что творчество граничит со смертью и смерть является главным вдохновляющим фактором.
Л.: Конечно, такое может быть. Но я бы сейчас выразился иначе. Особенно после моих экспериментов с ЛСД (года, наверное, четыре на них ушло). Смерти нет, есть нечто другое. Испытание. Подвиг. После ЛСД я убедился в том, что воля человеческая безгранична. И сила человеческая безгранична, и сила творчества, ума и т. д.
А. К.: А свобода?
Л.: Свобода, ну я скажу известную фразу: высшая свобода – это отказ от всей свободы (смеется).
Свобода с точки зрения политики сейчас – это нивелирование всех ценностей, которые имели значимость доселе. Слова чего-то стоят, когда ты можешь за них жестоко поплатиться, страшно жестоко. Когда тебя убьют за эти слова. При свободе слова все слова – болтовня.
А. К.: А что долг для тебя в таком случае?
Л.: Долг?.. Долг – это Родина. Это – сопротивление. Это – война. Это – правда. Это то, что ты должен сделать в этом мире.
Вологда, 29 апреля 2006 года, концерт «Гражданской Обороны» в клубе «Кислород», фото Алексей Устимов.
Вологда, 29 апреля 2006 года, концерт «Гражданской Обороны» в клубе «Кислород», фото Алексей Устимов.
А. К.: Почему ты вернулся к названию «ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА»?
Л.: Ну как, это – символ. Это центр, откуда все берется. Вокруг которого кучкуются всевозможные проекты – КОММУНИЗМЫ, сольники и т. д. «ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА» вообще группа… Да, это панк, да, но панк очень психоделический. И до сих пор я считаю, что единственный такой в стране. Больше таких групп я не слыхал и вообще.
А. К.: Теперь хочу тебя спросить о твоей самореализации.
Л.: Реализовался я на 100 %, причем это могу сказать без всякой ложной скромности. Об этом очень хорошо Ринго Старр как-то сказал: на определенном уровне однажды берешь барьер 100 % и выше этой планки ты не шагнешь, понимаешь, не бывает 200 %. Ну а потом опять берешь 100 %, опять, понимаешь? Ну пока я живой… я еще не устал.
А. К.: Артем Троицкий как-то сказал: «Андеграунда у нас нет. Ну разве что – “ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА” какая-нибудь».
Л.: Троицкий очень хорошо в свое время где-то заметил, что ему не импонируют такие люди, как «ГО», потому как – «мизантропы». Ну это правильно в некоторой степени. Мне больше животные «импонируют». Я могу это констатировать, можешь даже в статье это напечатать. Да, я хожу ежедневно в лес, потому что в лесу гораздо лучше, уютнее, реальнее, чем на улицах, в жилищах. В лесу я себя чувствую ДОМА (смеется), на улицах я себя чувствую, ну как медведь по улице идет. Как слон. Как мышь. Как гроб на колесиках.
Ты меня спрашивал относительно потенции творческой и т. д., мы вот все это время звереем, понимаешь, год от года, чудовищно, то, что нас тут ожидает, – это из области кометы, которая разорвется на части. Мы озверели. Мы группа озверевшая. Насчет андеграунда: не знаю, я вообще не представляю себе «зависимого» рока. Это нонсенс.
А. К.: Ты слушаешь новые группы, которые у нас появляются?
Л.: Нет, не слушаю. Да у нас ничего и не появляется.
А. К.: Где ты давал концерты в последнее время, когда будешь в Москве?
Л.: В Москве буду играть 16 мая, в «Крыльях Советов». Выступал в Белоруссии две недели назад. Это дело нужное и хорошее. Надо поддержать Лукашенко, он классный человек. Нам бы его вместо Ельцина.