».
После выхода пластинки Летов дал еще несколько интервью.
Егор Летов: «На самом деле я как был анархист, так им и остался. Другое дело, что теперь меня куда больше занимает экологический аспект современного анархизма, скажем так – экологический анархизм, я в эту сторону двинулся. Если раньше это носило условно политический характер, то сейчас я вообще отошел от политики, потому как в нашей стране это занятие бесполезное и дурацкое. Любая политическая деятельность здесь воспринимается как определенная провокация, направленная на самого себя, – как в случае с Лимоновым, например… Вообще, я слежу даже не за политическим состоянием дел – мне интересно, что происходит в мире относительно глобальных катастроф и вообще изменений – ураганов, землетрясений, потепления… Ведь то, что сейчас происходит, – это натуральный конец света, конец цивилизации человеческой, и мне занятно наблюдать за этим. Мне интересен сам процесс эволюции, то, как это работает, начиная с возникновения Земли и заканчивая тем, куда все это катится… Определенные жизненные формы вымрут, как это уже многократно случалось: были оледенения, земля выгорала до основания, жизнь уходила вглубь, на уровень подземных вод, на десятки километров под землю. Потом она снова возвращалась, причем каждый раз на качественно новом уровне. С позиции сознания этот график каждый раз скачкообразный, поступательный и позитивный. А то, что мы сейчас имеем, – это человечество себя конкретно добивает. Единственное, что мне печально и злобно, так это то, что вместе с человечеством умирает и все остальное, хорошее. Поэтому, я думаю, на следующем витке возникнет не новый человек даже, а может быть, вообще другой вид. Может, какой-нибудь зверь… То, чем мы занимаемся в последнее время, – это исследование причин, из-за которых люди употребляют наркотики. Эти альбомы – “Долгая Счастливая Жизнь” и “Реанимация”, – это, если в двух словах, про то, что человеку нужен праздник. Праздник с большой буквы, иррациональный, метафизический. Если он этого не получает, он начинает брать его извне (причем это касается не только людей: у животных то же самое; они ведь едят психоделические коренья, грибы, плоды) – нужны средства для того, чтобы изменять привычный уровень сознания. Потому что он не удовлетворяет. Как у Игги Попа: “ I Need More!” МАЛО. Праздник необходим. А если этого Праздника нет, то эта жизнь – она на хуй не нужна вообще. Отсюда возникают суициды и смерти; отсюда возникают наемные солдаты, парашютисты, альпинисты и экстремальные виды спорта – все это путь наружу, во всяком случае страшный адреналин… Я вообще в нормальном состоянии никогда ничего не сочинил (смеется). Я даже представить не могу, чтобы в обычном состоянии, ни с того ни с сего. Так, я думаю, ничего хорошего не может родиться: нужно выходить за пределы себя самого. Я не могу сказать, что я что-то сочиняю; я, скорее, проводник. То, что сочиняется, – оно везде носится. Есть поле, хранилище всемирное, надо туда достучаться. Нужно быть охотником, долго охотиться, применять определенные методы стимуляции, магические выслеживания самого себя. Например, поступать себе наперекор, в течение дня делать все, чего тебе делать не хочется: захотел сесть на стул – стоять; хочется спать – не спать; хочется включить телевизор – сломать. И в некий момент начинает что-то такое происходить. Что-то вроде колодца, водоворота, потока, который проходит сквозь тебя. Этого можно добиться и с помощью всяких духовных практик. Но если есть какие-то костыли, которые тебе в этом помогают, то это применяется тут же. Потому что ждать неохота… Вот у меня, например, последний альбом был написан после определенных опытов с кислотой. Если до этого я ее года три вообще не употреблял, после этого у меня был очень жестокий бэд-трип, впервые в жизни, потом в следующий поход меня прошибло – такое ощущение, что где-то внутри была пробка. Обычно как это возникает? Когда сам себе надоедаешь, начинаешь сниться самому себе. Весь мир представляется как комната, полная зеркал: куда ни глянь, везде ты; на все есть свое мнение и внутри самого себя начинаешь задыхаться. У нас раньше был директор, он говорил: “Я от себя очень сильно устал, надо что-то принять, я себя страшно заебал”. Вот то же самое и у меня было. Это даже не депрессия была, а ощущение чего-то совсем безнадежного, когда задыхаешься просто от своих мнений, от своих полностью устоявшихся точек зрения. И когда все это было сломано – оно точно пробило какую-то пробку, как будто меня внутри протаранили – возник страшный фонтан. Я только и успевал записывать; брал двенадцатиструнку (как говорил Нил Янг, от гитары тоже зависит, какие песни сочиняются, это очень точно) и сидел-сочинял.
Сыктывкар, 19 мая 2006 года, концерт «Гражданской Обороны» в Коми республиканской филармонии, фото Алексей Солуянов.
Теперь у меня другая беда. Все мои последние путешествия – а я долго это дело практиковал, и всегда для меня это был опыт творческий, на уровне архетипического понимания себя и окружающего – теперь стали трансперсональными. Это то, про что словами говорить невозможно, – а, стало быть, невозможно ни поделиться, ни передать. Во всяком случае, пока не знаю, как это сделать. Первый раз, когда я после альбома отправился снова, я увидел, что такое смерть. Я просто неожиданно понял, что это. Наглядно понял, что нечто, что являет собой человек, – это как аквариум с рыбками, который находится внутри океана. А при смерти он ломается. Он все равно там остается, но у него уже нет рамок. После этого – когда неожиданно такие вещи понимаешь – становишься немного другим человеком. То есть ты уже не живой, не мертвый, а какой-то вечный, что ли. В следующий раз я вообще уже был не человек, был какой-то вселенной. И с каждым разом этот опыт – он уже с точки зрения творчества неприменим, к сожалению. Я даже не знаю, что я буду делать дальше, потому что я об этом говорить словами не могу. Об этом вообще очень сложно говорить. Об этом можно думать… не думать даже – чувствовать».
В этом периоде жизни Егора, который получился последним, к полному изумлению всех его друзей и близких – среди нас бытовало мнение, что он нас всех переживет, да и сам он неоднократно заявлял об этом, называя себя «живчиком», вовсе не собиравшимся умирать, – я сознательно все больше уделяю внимание его прямой речи. Это, на мой взгляд, гораздо важнее, чем умозрительные заключения и досужие размышления, хоть бы они и исходили из самого близкого окружения. И как альбом «Зачем снятся сны» словно бы закольцовывал историю Егора и «Обороны», так и рассказ о нем все больше и все чаще закольцовывается его словами. Противоречивыми, живыми, бурлящими, калейдоскопическими, острыми и яркими, как и он сам.
Жизнь после жизни
19 февраля 2008 года я был на работе в редакции. Рабочий день подходил к концу, и в этот момент мне пришло короткое сообщение от нашего с Летовым общего знакомого: «Егор умер». Я поначалу совершенно не понял, о ком именно идет речь, пришлось переспросить: Егор – который? О Летове я даже и не подумал в этот момент. Но оказалось, что речь идет именно о нем. Вскоре директор «ГО» Сергей Попков из Омска подтвердил мне, что это действительно правда. И мы с руководителем музыкального издательства «Выргород» Алексом Валединским, журналистами и друзьями Егора Максимом Семеляком и Стасом Ростоцким полетели в Омск на похороны. Прощались с Летовым 21 февраля.
Максим Семеляк: «Когда гроб вынесли, началась вдруг дикая сибирская метель, хотя только что было солнце. Когда гроб зарывали в землю, выглянула радуга. Когда все кончилось и нужно было уже что-то кому-то зачем-то говорить, его бывший (теперь уже во всех отношениях бывший) гитарист Кузьма Рябинов пробормотал: “Летов умер – что может быть нелепее?”
И действительно. С самым главным в своей области человеком, пропевшим самые сильные слова про самые важные вещи, случилось самое страшное. Кузьма как раз и озвучил совершенно детское ошеломление от случившегося – после того, сколько и как этот человек спел про жизнь и смерть, этот страшный довесок реальности казался просто каким-то необъяснимо-ненужным. Я смотрел на свечи, тихо оплывающие у гроба под музыку Love, и вспоминал наш разговор весной прошлого года перед самым выходом завещания “Зачем снятся сны”. Мы сидели в Питере, в гостинице, вдвоем. Егор пил пиво и увлеченно рассказывал про эволюционные циклы. Он говорил, что бывают такие этапы, когда определенные формы жизни просто деградируют или даже гибнут, и чтобы благополучно пережить их, нужно просто затаиться где-нибудь на время, ничего не делать, пережидать, а потом выйти на новый виток. Вдруг он прервался и вздохнул: “Эх, вот как бы так умереть, чтобы потом вернуться?”
Будучи самой масштабной фигурой в местном рок-н-ролле, Летов совершенно не стал всеобщим любимцем – я говорю не об исторических неприятностях с КГБ и не о продолжительной информационной блокаде в 90-е годы, но о той прыти, с которой “Гражданской Обороне” противилось местное культурное сообщество. На моей памяти мерзостей о Егоре Летове было наговорено чуть ли не больше, чем обо всех здешних рокерах, вместе взятых (да и сейчас, несмотря ни на что, продолжают говорить – в охотку, с хохотком). Это убожество, это фашизм, это коммунизм, это безответственность, это непрофессионализм, это дурдом, это никуда, это ни в какую – господи, сколько же раз я слышал эту ахинею в своей жизни! Причем от самых разных людей – вплоть до его непосредственных вроде бы соратников.
А он просто занимался своим чудесным ремеслом в рамках бесконечно уязвимой для чужих взглядов традиции – назовите ее визионерской, психоделической или попросту поэтической. Прочтите, если угодно, последнее слово с большой буквы. Это не слова благодарности или экзальтации, просто он на самом деле был из ТАКИХ. Человек, выбранный для трансляции высших истин сколь угодно болезненного или радостного толка. Он действительно был упертым человеком, но в какие именно вещи он упирался! Он был целиком и полностью про откровения, озарения, и про вселенскую большую любовь, и про вечность за окном, и про чудовищную весну, и про свободу, и про воздушные шарики над расчудесной страной.