Есть люди, которые знают себе цену; а есть те, кто сознает, в чем их миссия. Егор был из вторых – совершенно точно. Он был настоящим творцом в эпоху прирожденных комментаторов. И музыка у него такая получалась, потому что он не просто верил во что-то, а еще и элементарно и доподлинно знал. Поэтому по большому счету не нуждался он ни в последователях, ни в ниспровергателях, ни в каком-то дополнительном признании, ни в стимулирующем наезде. Ему правда не надо было никакого телевидения. Он хотел просто спокойно делать свою музыку, осмысленность и силу которой гарантировал стопроцентно. Иногда мне казалось, что географические границы РФ были для него просто вынужденной мерой пресечения. Никогда Летов не стремился стать русским национальным достоянием, да и не смог бы в силу своей глубокой и продуманной нездешнести. Ему вообще, по моим наблюдениям, было здесь не слишком хорошо, но он сносил пребывание на русском поле экспериментов по-солдатски – раз послали сюда, значит, так тому и быть. А вообще же он был доподлинный гражданин мира, причем той его части, где поменьше людей, а больше деревьев, животных, картин, пластинок и книг. Любил Израиль, обожал Сан-Франциско, очень мечтал хоть раз увидеть Австралию.
Настоящие важные вещи – они во всем настоящие и важные. И поэтому “Сто лет одиночества” будет единственной русской пластинкой, которая может встать в один ряд с альбомами хоть Love, хоть Патти Смит, хоть кого (берите любое имя из верхнего эшелона старой Америки). Это была абсолютно оригинальная самобытная секретная история, замышленная и разработанная на основе англо-американской психоделии и гаражного панка. Последний альбом Егора посвящен памяти Сида Барретта да Артура Ли, которых он пережил совсем ненадолго. А вот самому Летову никто из местных не посвятит такого альбома, потому что никто здесь больше не знает, как такое делается, а секрета он не оставил. Летов действительно не оставлял следов на снегу, а без следов на снегу в национальные герои обычно не записывают.
Последний раз он позвонил за несколько дней до смерти. Он был очень грустным и усталым перед Новым годом, пожаловался, что не будет больше ни записываться, ни выступать. И вдруг – совершенно счастливый голос, смех отдохнувшего человека, разговоры о планах. Окончательно договорились делать книгу диалогов, которую придумали еще 3 года назад, но все руки не доходили. Напоследок он попросил меня купить ему в Москве американский сборник Fading Yellow – волновался, что его раскупят. Он как никто умел радоваться какой-нибудь старой и неведомой записи из 60-х.
За свою жизнь он пропустил через себя такое количество дико напряженных и указующих то в дебри, то в эмпиреи песен; так много времени пребывал в состоянии абсолютного эмоционального раздрая; выжал из себя столько густой ошеломительной энергии, что единственное, чего ему можно было желать после всей этой “работы в черном”, – это самого обыкновенного комфорта. И я рад, что под конец жизни этого комфорта стало больше. Он стал слышать больше осмысленных слов благодарности, а не только пьяные вопли подрастающих панков. Я рад, что он поел в хороших нью-йоркских ресторанах. Что он поиграл на хорошей гитаре. Что он попел наконец в нормальных концертных залах и клубах, а не только в окраинных кинотеатрах, предназначавшихся под снос. Что он поездил по своей любимой Калифорнии. Что он умер в хорошей новой квартире.
Сказать по правде, я не нашелся, что сказать на похоронах, не знаю, что написать и теперь. Я только все время думаю про историю, с которой все, собственно, и началось. Мне было 15 лет, и я ехал куда-то на метро. Нужна была красная ветка. Я вышел на станции “Площадь Свердлова” и потащился по длинной трубе перехода в сторону “Проспекта Маркса”. Я шел, а какой-то парень на весь переход горланил песню – в те времена у уличных музыкантов еще встречались неплохие голоса, не то что сейчас. Я никогда до тех пор не слышал песни “Все идет по плану”. Собственно, и тогда я услышал всего пару куплетов в не пойми чьем исполнении под убогий бой гитары. Но даже и в таком самопальном варианте все сработало. Я не успел понять, что произошло, – меня пробрало столь сильной, сладкой и солнечной вибрацией, что я просто позабыл, кто я, куда иду. Непонятно было, зачем все вокруг, но радость была такая, что едва не лишился чувств. (Как я много позже обнаружил, похожий эффект описан в “Голубом периоде де Домье-Смита” – чтобы не городить лишних слов, отсылаю вас к нему.) Строго говоря, университет мне уже был не нужен, потому что я теперь знал вещи поважнее.
Когда много лет спустя Летов спел: “Хуй на все на это – и в небо по трубе”, кто-то написал, что он имеет в виду крематорий. А я пребывал (и сейчас, признаться, пребываю) в странной уверенности, что воспета как раз эта труба-переход между давно переименованными платформами “Площадь Свердлова” и “Проспект Маркса”. С 15 лет, что бы ни происходило в жизни, я неизменно чувствовал у себя внутри эту солнечную вибрацию, многократно усиливающуюся от прослушивания тех или иных альбомов “Обороны”. Я словно бы все еще топал по этому переходу в сторону “Проспекта Маркса”. А 19 февраля 2008 года я понял, что этих звуков во мне больше нет и переход – он кончился. Летов мне однажды высказался в том духе, что не стоит преувеличивать важность алкоголя, музыки, книг, фильмов и прочего допинга в достижении чего-то действительно важного – они только подручное средство. С их помощью, говорил Егор, ты на другой берег перейдешь, а дальше – сам. Дальше – пешком.
Его музыка вела меня почти 20 лет. А теперь придется самому. Пешком».
Лютую метель у морга и реплику Кузьмы на кладбище я прекрасно помню, а вот радуги сам не видел – смотрел не на небо, а в землю. Впрочем, все могло быть, и «радуга над кладбищем» из песни Егора «Забота у нас такая», и любые другие трудно объяснимые вещи. Виктор Пелевин писал в некрологе Карлосу Кастанеде: «Смерть поэта, воина и мага – это не трагедия. Это просто его последняя шутка. Ему нечего терять – и он не теряет ничего. Теряем мы». Предваряя некролог цитатой из самого Кастанеды: «Видишь ли, воин рассматривает себя как уже мертвого, поэтому ему нечего терять». Вот именно. Мы все – и те, кто знал Егора в той или иной степени близко (хотя и это тоже весьма относительно, как теперь становится понятно), и те, кто просто слушал его песни, читал стихи, ходил на концерты, – как-то враз осиротели в тот февраль. Все это оказалось слишком остро и совершенно неожиданно – для нас, оставшихся без него.
С тех пор прошло уже 13 с лишним лет. Летов оставил после себя многочисленные архивы, издание которых продолжается по сей день. Выпущены не изданные ранее альбомы «Коммунизма», концертные записи Егора и «Обороны», виниловые пластинки, переиздания компакт-дисков. Вышли в свет 3 тома черновиков и автографов текстов Егора, позволяющих хоть немного посмотреть на живую историю создания песен и стихов, увидеть слова и образы, его окружавшие. Перед презентацией первого из трех томов этого издания я написал следующее: «Настоящее – во всех смыслах – издание является по-своему уникальным, начиная с того, как удалось его осуществить, и завершая его содержанием, которое дает редкую, на грани фола, возможность заглянуть туда, куда сам поэт, музыкант и художник обычно мало кого пускал. Путь от черновой рукописи, чаще всего сумбурной, потока сознания, во время которого автору открывалось нечто “иное”, сродни откровению, до “белового” чистовика, выполненного аккуратным почерком, ставшего песней или стихом, – вот что представляет собой эта книга. Впрочем, было бы странно говорить об академическом издании в его традиционном, “научном” понимании. Не менее странно, чем идея данного пресс-релиза: сама форма рекламного текста, имеющего своей целью пиар книги, диска или чего-то еще, называемого “продукцией”, всегда претила и была неуместной для самого Егора – так что не будем нарушать этих правил и здесь. Просто расскажем, как оно есть.
Санкт-Петербург, 7 ноября 2006 года, клуб «Рокс», концерт «Гражданской Обороны», фото Алексей Устимов.
Идея этой книги родилась совсем недавно, а к ее реализации удалось подступить около полугода назад. Издание архивных рукописей в том виде, в котором они были написаны самим Летовым, часто – на первом попавшемся листке бумаги, со всеми исправлениями и поправками, и наглядная демонстрация пути, превращения этого непричесанного и сырого в единственно верное и настоящее – задача по меньшей мере оригинальная и неожиданная. Еще один нож в спину академизма: хронология трехтомника – а планируется издать именно три тома, условно разделив творческие периоды на “ранний”, “средний” и “поздний”, – была сразу нарушена, и первый том включает в себя как раз поздние, самые последние произведения. Объяснение этому решению более чем простое: именно период 2002–2007 годов наиболее упорядочен и находится в самом читабельном состоянии. Путь ведет читателя от беловика к самым первым черновым наброскам, с картинками на полях, пометками и прочим “рабочим” материалом. Все это сопровождается рисунками, редкими фотографиями, в число которых принципиально не включено ни одной концертной, – и коллажем. Некоторые из вещей, вошедших в книгу, ранее не публиковались никогда. Это относится в первую очередь к стихам и одной неоконченной песне, написанным уже после альбома “Зачем снятся сны”, ставшего последним “номерным” студийным диском в истории “Гражданской Обороны”. Основное, ради чего и было предпринято это издание, – это дать читателю максимально, насколько это можно представить, приблизиться к живой истории создания стихов и песен, разглядеть слова и образы, окружавшие автора, и попытаться почувствовать неизъяснимое, то, чему непросто найти определение. Наталья Чумакова, музыкант “Гражданской Обороны”, жена Егора, под редакцией которой и выходит эта книга, пишет в предисловии: “Он всегда и хотел, и продолжает оставаться вне любых рамок и определений, что, разумеется, никогда не мешало воспринимать его как выдающегося поэта. Стихи – это, конечно, лишь одна из граней его личности, но все же одна из определяющих”.