таешь до конца – так сразу подумаешь: хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется”. Но к Летову было как-то стремно подойти, даже когда он оказывался поблизости: на кухне после квартирника у Филаретовых или в гримерке перед концертом, потому что все истории о взаимодействии кумира и поклонников, как правило, похожи на сюжет из песни “Почему аборигены съели Кука” – “съели из большого уважения”. Я и не подходила, пока он не оказался на моей собственной кухне, – во время гастролей им с Наташей надо было где-то перекантоваться до поезда. А поскольку Летов всегда любил кино и неплохо в нем разбирался, я тут же поставила новинку – “Приключения трупа” Бенекса, мне казалось, ему должен понравиться этот фильм, смешной и неглупый. Мы некоторое время его смотрели, пока я не заметила, что гость откровенно мается, не признается только из вежливости. И дело было, похоже, даже не в Бенексе – просто по телевизору шел сериал “Бригада”, которым я тогда по неопытности пренебрегала, и напрасно: зрелище оказалось необычайно увлекательным.
“Они вбухали кучу денег в каждую серию, чтобы восьмидесятые выглядели правдоподобно, – сказал Летов, – будку телефонную нашли из тех времен, одежду, все. Я тогда мотался по стране, я видел таких людей – вот прямо таких, как эти”.
При всей его осведомленности – а он, как Пьер у Толстого, “все знал, все читал, обо всем имел понятие” – он, похоже, совсем не нажил сопутствующего снобизма, даже к так называемой “попсе”, если она была стоящая. Но все равно: Летов сидит на диване и смотрит MTV – это была для меня, как для наблюдающего за писателем Холдена, не самая банальная ситуация. А он смотрел в экран очень сосредоточенно, потом ткнул пальцем в поющую тетку и констатировал с какой-то серьезной научно-исследовательской интонацией:
– Я ее знаю! Это Агилера.
– Это Шакира. А ты знаешь, что когда она была маленькая, то сидела на коленях у Маркеса?
– А ты читала интервью Маркеса с Маркосом?
Тут я срезалась, потому что на тот момент даже не знала, кто такой Маркос. Он мне рассказал. Сначала про издательство “Гилея” (“удивительное место – идешь какими-то стремными подвальными коридорам и вдруг оказываешься среди книг”), потом про субкоманданте и новый мировой порядок, и как он хотел связаться по имейлу с этими анархистами, и что самая любимая его вещь, написанная Маркосом, – статья “Лев убивает взглядом”. У меня теперь есть эта книжка издательства “Гилея”:
“Не обращайте внимания на издателей. Не обращайте внимания на телевидение. Не обращайте внимания на радио. Не обламывайтесь. Не продавайтесь. Не сдавайтесь. Не позволяйте. Не бойтесь. Не замолкайте. Не садитесь отдыхать.
<…>
Старик Антонио подстрелил из своей старой чимбы (кремневого ружья) горного льва. <…> Между затяжками старик Антонио связывает нить истории:
«Лев силен, потому что слабы другие звери. Лев питается мясом других, потому что другие позволяют себя есть. Лев убивает не лапами и клыками. Лев убивает взглядом. <…> Бедный зверек, который должен умереть, замирает, глядя на льва, видит себя во взгляде льва, видит свой страх. <…> Но есть один зверек, который не ведет себя так, <…> он отвечает ударами своих лапок, они маленькие, но значат для льва достаточно боли и крови. Этот зверек не становится добычей льва, потому что <…> он слепой. Кротами зовут этих зверьков. <…>
Поскольку этот странный крот привык смотреть себе в сердце, его совершенно не волнует, кто сильный, а кто слабый. <…> И еще льва не боится человек, который умеет смотреть себе в сердце». <…>
«И вы заглянули себе в сердце, чтобы убить этого льва?» – перебиваю. Он отвечает: «Да нет, я смотрел в прицел чимбы <…> и просто выстрелил… о сердце я и не вспомнил…» Я начинаю чесать свою голову, как <…> здесь делают всегда, когда чего-то не понимают.
Старик Антонио медленно поднимается, берет в руки шкуру и передает мне. «Бери, – говорит. – Дарю тебе ее, чтобы ты никогда не забывал, что льва и страх можно убить, зная, куда для этого нужно смотреть». <…>
Я спрятал в целлофановый мешок львиную шкуру и ушел. <…> В нее мы завернули флаг, который был передан Национальной Демократической Конвенции. Хотите еще и шкуру? <…>
Привет, и кусочек хрусталя, из тех, что служат, чтобы выглядывать вовнутрь…»
Это было похоже, как если бы Холден вдруг дозвонился тому писателю. Прошло десять лет, но я помню. Никто другой, наверное, не стал бы делиться сказками. Ни подробно пересказывать словами документалки Херцога – любимого его режиссера. Когда дошло до Херцога, его было не остановить, он говорил необычайно заразительно.
– Ты что, не видела этот фильм? Это красивейшая история! В 74-м году Херцог узнает, что на карибском острове вдруг вскрылся и задышал вулкан. Местные жители побросали дома и покинули остров, кроме одного психа, который решил остаться. И другого психа – самого Херцога, который приезжает это снимать. Он находит на острове еще нескольких фаталистов, сам пытается влезть вулкану прямо в сопло, но ему не удается пробиться сквозь угарные газы. Извержения не случилось, никто не погиб. Но от этого приключения осталось кино: про заброшенные деревни, про ожидание неизбежной катастрофы и про психа, который ее не боится.
Череповец, 15 сентября 2007 года, Павел Перетолчин, выступление «Гражданской Обороны» в клубе «Карусель», фото Алексей Устимов.
Летов собрал все существующие на тот момент фильмы Херцога, что мог достать. Он так много давал другим, что хотелось тоже что-нибудь вручить ему, – я потом таскала на концерты фильмы Херцога, которых у него еще не было. И книжки, которые ему могли быть интересны. Вроде Виткация, или Please kill me, от которой он пришел в какой-то не вполне понятный мне восторг. В этой книжке было, например, про то, как пьяный обрюзгший Моррисон припечатывался лицом к барной стойке и падал со стула, и прочая разнузданная фактология. Может, он ощущал какую-то свою связь со всеми этими отчаянными людьми? Не знаю. Сам он держался строго – так, что это совсем не располагало, например, к панибратству. Нет, он был вполне дружелюбен – к нему приходили люди, немного, почти всегда одни и те же, и он при встрече их обнимал. Но то, что видела я, совсем не было похоже на рок-н-ролльный угар, скорее, на срочную службу: минут за десять до выступления всех просили выйти, в гримерке оставалась только группа. Потом они шли на сцену и работали. Так было всегда, и казалось, что так всегда и будет. Андеграунд закончился.
В Петербург “Гражданская Оборона” приезжала часто, с того первого в Рок-клубе я помню очень много концертов – “Полигон”, ЛДМ, “Юбилейный”, СКК. Они были разные. Однажды в “Полигоне” охрана не справилась с фанатами, которые прыгали на низкую сцену, и распылила в зале “черемуху” – слезоточивый газ, от которого вдобавок еще першит в горле. Группа ушла, пока зал проветривался, и в образовавшемся спонтанно перерыве на сцену вышел Кузьма, который присутствовал на концерте просто как зритель. Вышел заполнить паузу, пьяный, в красивой шинели, стал водить руками по кругу и шаманить – воздух! Нам нужен воздух! А потом случился акционистский конферанс – как только он стал читать стихи, кто-то плюнул ему в лицо. А он даже бровью не повел. Просто продолжал читать – а в него продолжали плевать, прицельно, такую забаву придумали. У него было совсем мокрое лицо, его потом платком вытирали. Был такой известный случай, когда Игги Поп на сцене порезался и брызгал кровью, – так вот акция Кузьмы была покруче. Летов этого отчаянного номера не видел, но это была как раз такая история, о которых он пел, которые он защищал. Театр с вывеской “только для сумасшедших”. Он хотел снять кино по “Степному волку”.
У него вышла книга стихов, они привезли в подарок, экземпляр для Машнина был подписан “Андрейке во имя занятности бытия”, а мой – нет. Я сказала: то есть я потом не смогу продать его на аукционе, да? Он засмеялся. Он очень трепетно к этой книге относился – там на какой-то странице была ошибка, они хотели исправить сверху ручкой, чтобы правильно, но так и не нашли нужную страницу.
Я однажды смотрела запись концерта Joy Division: запись бурая, мутная какая-то, там ничего не происходит, они просто монотонно работают на сцене, не сбавляя ритма, а в зале горстка людей. Я подумала: а вот эти люди, которые тогда были там, знали они, что это был концерт великой группы? На сцене замызганный пол, пятеро музыкантов и столько же охраны.
Фирсов мне когда-то сказал, что лучше всего слышно оттуда, где стоит аппарат. Сценический свет лупит по глазам, грохот, от которого глохнешь. Ритм с перебоями, то замедляющийся, то ускоряющийся на “Реанимации”, четыре гитары, какое-то страннейшее сочетание напевности и атональности, будто лязгают шестеренки неизбежного конвейера, который тащит в пасть адской машины перемолоть железными челюстями. Впереди на сцене – на говенном звуке, в прокуренном, влажном как баня зале, где в пении не различаешь слов, среди пьяных, тянущих руки вверх людей, которых припев организует в хор, стоит в ряд – безо всяких преувеличений – великая группа, и это самое странное из всего, что успеваешь понять. Это как смотреть на самолет, который врезается в небоскреб в телевизоре, повтор, еще повтор, а ты все смотришь и думаешь: то, что сейчас происходит, происходит here and now, но ведь это уже история.
А потом он записал “Сияние” – “спят тревоги и радуги, но сиянье обрушится вниз, станет твоей судьбой”. Как будто на той старой фотографии больше нет колючей проволоки. “Взять и сказать: стоп! И оказаться – дома”.
Таня Алешичева: «Тут на самом деле, как мы выяснили, есть неточность. Я там в тексте утверждаю, что Летов хотел снять кино по “Степному волку”, а Наташка говорит, что это какая-то путаница, – не по “Волку”, а по “Игре в классики” (роман Хулио Кортасара). А мы об этом говорили на перроне перед поездом – они ехали вечером после концерта в Москву, и мы с Машниным пришли им помахать на прощание символически. Ну и когда заговорили про кино, он, видимо, сказал “Игра в классики”, я услышала “Игра в бисер” и свернула на Гессе. Ну и вышло – зачем тебе снимать кино по “Волку”, сняли ведь уже. А он говорит: да это кино по “Волку”, оно неправильное. Ну и отложился в голове волк-то».