нок пиво, которым они щедро запаслись впрок.
Из одного из приоткрытых окон соседнего дома доносилась музыка. Похоже, кто-то включил на полную громкость магнитофон или радио, и на весь двор звучала песня Антонова «На улице Каштановой». Эта атмосфера обычного советского двора была настолько теплой, уютной и домашней, что мне даже на миг захотелось вновь стать пятидесятилетним и посидеть с мужиками за тем столом, поиграть в домино, поговорить взахлеб обо всяких пустяках и послушать душевные мелодии.
Миновав первый двор и заехав в следующий, который как раз и относился к моему дому, я поискал глазами Никитина. Не обнаружив ни его, ни кого-то из его друзей, я облегченно выдохнул.
Договорившись с друзьями, что после ужина мы все снова встретимся во дворе, я поехал к своему подъезду. В этот раз я не оставил велосипед под лестницей. Пока конфликт с Никитиным не исчерпан, лучше не рисковать и не оставлять своего железного коня без присмотра. С трудом затащив своего «Орленка» на четвертый этаж, я постучался в дверь.
В квартире дым стоял коромыслом. Похоже, что отец перешел с пива на водку и, пребывая уже в довольно хмельном состоянии, начал курить у себя в комнате. Я с опаской покосился на его дверь. Но тут вдруг услышал звуки гитары, доносящиеся из комнаты отца. Он довольно сносно распевал песню «Шаланды, полные кефали». Она была одной из его любимых. Я с облегчением выдохнул. Похоже, что батя сегодня в довольно поэтическом, а значит относительно хорошем настроении и пока можно не ждать от него особых грубостей и откровенной жестокости.
— Мам, есть что поесть? — полушепотом произнес я дежурную фразу.
Мама, которая была тоже немного подшофе, поманила меня на кухню, предварительно показав на ванную. Я намек понял и, сполоснув руки, уселся на табуретку в свой любимый угол.
— Тебе картошки или супа? — спросила мама, тепло поглядев на меня и потрепав по волосам. — Причесался бы, да голову, хотя бы, помыл, — заметила она, — а то вон, как батька, в двадцать лет полысеешь.
— Супу и картошки, — я весело подмигнул маме и побежал в прихожую причесываться.
Ее замечание не было лишено оснований. Я действительно начал лысеть после двадцати. Не факт, что тому виной была слишком маленькая забота о волосах, но и совсем исключать этого тоже не стоило.
И тут дверь в комнату отца открылась. Похоже, что он все-таки услышал, как я пришел.
— Егорка, ну-ка поди сюда, — добродушно прикрикнул он и махнул рукой в свою комнату.
Я отложил расческу и зашел внутрь, пытаясь сообразить, что на этот раз взбредет бате в голову. Убранство его комнаты было вполне спартанским: справа у стены стояла кровать, слева — шифоньер и стол, расположившийся ближе к окну. А между спинкой кровати и дальней стеной виднелся торшер с двумя абажурами. Комната была самой маленькой в квартире и представлял собой довольно узкий и вытянутый аппендикс, зажатый между кухней и большой комнатой.
Я сел на единственный стул возле стола, а отец — на кровать.
— Ну что, Егорка, — немного заплетающимся голосом проговорил отец. — Сейчас будешь учиться играть на гитаре. Иначе девчонки любить не будут. — Прервал он готовые вырваться у меня возражения.
Ну, будь по-твоему, батя, подумал я. Сейчас я тебе покажу мастер класс из будущего. Играть я научился в четырнадцать, сразу же после смерти отца. И после этого с гитарой уже не расставался.
Отец начал мне показывать простейший аккорд ля-минор. Причем, когда он провел большим пальцем по струнам, я услышал, что гитара беспощадно расстроена. Это была обычная шестиструнная Ленинградка, от которой можно было не ожидать чего-то особенного. Но, как бы то ни было, это была гитара. А на гитаре я умел играть хорошо.
— Ну что, понял? — прищурившись, спросил отец.
— Ага, — ответил я и с готовностью протянул руку.
— Ну давай посмотрим, что ты понял, — усмехнулся батя и протянул мне инструмент.
Я поставил аккорд Am. Струны были жестковаты, но пальцы вполне справились. Я понимал, что схлопочу мозоли на подушечках, но мне было все равно. Играть на гитаре в одиннадцать песни из будущего — о таком я даже мечтать не мог.
Я провел по струнам большим пальцем левой руки и хитро посмотрел на отца. Тот удивленно мотнул головой и усмехнулся. А в следующую секунду, когда он увидел, что моя рука потянулась к колкам, он предостерегающе прикрикнул:
— Не трогай! Я ее целый час настраивал.
Похоже было на то, что батя взялся за настройку инструмента после того, как оприходовал баллон пива. Гитара звучала отвратительно.
— Пап, ты мне доверяешь? — улыбнувшись, сказал я и посмотрел отцу прямо в глаза.
Отец вновь удивленно посмотрел на меня. Раньше я себя так дерзко в его присутствии не вел. После продолжительного молчания он ответил:
— Если ты мне ее расстроишь, всю неделю дома сидеть будешь, понял? — его брови грозно сошлись к переносице.
— А если еще лучше настрою? — нисколько не смутившись, спросил я.
Отец покопался в кармане и что-то мне протянул.
— Тогда вот, рубль получишь, — и он показал мне металлический олимпийский рубль 1977 года.
— Договорились, — широко улыбнувшись, ответил я.
И тут вдруг в комнату заглянула мама.
— Егор, иди кушай, а то суп остынет, — с беспокойством поглядев на отца, сказала она.
— Мам, я сейчас, только гитару настрою.
— Ч-что? — заикнувшись спросила мама со все возрастающим беспокойством в голосе.
Она знала, как легко впадал пьяный отец в бешенство из-за всяких мелочей.
— Все будет хорошо, мам, — попытался успокоить я ее.
— Люсь, да все хорошо. Иди, присядь, — вполне миролюбивым голосом произнес отец и похлопал рядом с собой по кровати.
Мама не посмела ослушаться и приблизившись, уселась на краешек кровати.
А я начал настраивать гитару с удовольствием наблюдая за все более расширяющимися от удивления глазами отца. Весь процесс заняла у меня от силы минуты две. После этого я вновь взял аккорд Am и провел большим пальцем по струнам. Звук был получился чище и гармоничнее.
— Ну-ка, дай-ка сюда! — Батька осторожно выхватил у меня инструмент и взял несколько аккордов. — Как это ты… Как это у тебя получилось? — ошарашенно спросил он и тут же протянул мне рубль.
Мама, увидев реакцию отца наконец-то улыбнулась. Нечасто у меня получалось удивлять своего родителя, и у мамы даже голос наполнился гордостью.
— Смотри, какой у нас вундеркинд растет, — ткнула она отца локтем в бок.
— А сыграй-ка нам что-нибудь, вундеркинд, — пытаясь, видимо, вернуть себе пальму первенства, потребовал отец и протянул мне гитару.
Отец мой родился в 1938, а батя его, мой дед, погиб под Сталинградом в 43-м. Великая отечественная оставила неизгладимый отпечаток на отцовских жизни и душе. Так что Юрию Александровичу — именно так звали моего отца — приходились очень по сердцу песни на военную тематику.
И поэтому, недолго думая, я затянул «Комбата» Любэ. Голосок у меня, конечно, был так себе, но зато с душой. Во время припева у отца из глаз непроизвольно брызнули слезы. Он резко встал и вышел из комнаты в ванную, чтобы привести себя в порядок.
Когда он вернулся, то подошел ко мне, отложил гитару и крепко меня обнял.
— Когда я попрошу, споешь мне ее еще раз? — скрипнув зубами, спросил он.
— Конечно, пап, — с готовностью ответил я.
— Я тебя люблю, сын. А теперь иди, кушай, а то ужин остынет, — и он легонько подтолкнул меня к двери.
Я ошарашенно вышел из комнаты. Отец первый раз в жизни сказал, что любит меня. И это было чертовски приятно слышать.
Глава 9
— Где это ты так играть научился? — изумленно спросила мама, когда вернулась на кухню. — Отец до сих пор в шоке.
— У старших ребят в школе. Они в актовом зале после уроков собираются. Ну и я с ними, — пришлось соврать мне.
— А что это за песня такая, про комбата? Никогда такой не слышала. — В голосе мамы прозвучало нескрываемое любопытство.
— Услышишь еще, лет через десять-одиннадцать, — тихо пробормотал я себе под нос.
— Что? — не поняла мама.
— Не знаю, говорю, чья она. Ребята в школе пели. Мне понравилась, я и выучил, — снова выкрутился я.
— Ясно. Ну давай доедай и, если хочешь, можешь еще погулять. Только рубль дома оставь, а то потеряешь, — улыбнулась напоследок она и ушла в комнату к отцу.
Я быстро умял ужин, помыл посуду и выскочил на улицу. Велосипед брать я пока не стал, потому что увидел из окна Мишку Борисова на лавочке у дома напротив. Он водил по сторонам скучающим взглядом и тоже, по всей видимости, был без велосипеда.
— Миш, а ты чего один? Пацанов не видел? — подбежав к нему и усевшись рядом на лавку, спросил я.
— Не-а. Все, по домам пока сидят поди-ка. Хотел уже за тобой или за Серегой Сабуровым зайти, а тут смотрю — ты сам бежишь.
— Понятно. Значит все еще ужинают. Похоже, я первый вышел.
— Я так и подумал, — скучающим голосом ответил Мишка. — Слушай, а давай в «ножички» сыграем? — И он достал раскладной ножик с увесистой и толстой рукояткой.
Я недоуменно посмотрел на Мишку, будто он сейчас передо мной Америку открыл. Я совсем позабыл про эту игру, хотя, в свое время очень даже поднаторел в ней. А теперь воспоминания вернулись с новой яркой силой. Я опустил взгляд на лавочку. Она была вся утыкана, а местами даже и выщерблена кончиками перочинных ножей.
Я начал с трудом вспоминать правила. Насколько я помнил, существовало два способа метания ножика в лавку. Первый был относительно простым, а для второго требовалась определенная сноровка. Для начала лезвие ножа раскладывалось только наполовину, чтобы в итоге он приобрел форму буквы «Г».
В первом варианте броска ножик легонько втыкался в лавочку, устанавливаясь «домиком» на ее поверхности, а его рукоять подхватывалась снизу указательным пальцем. После этого резким рывком он подкидывался в воздух. Приземлившись, ножик должен был обязательно воткнуться в лавку и не упасть. Если рукоять задиралась над деревянной поверхностью, то под нее пытались подсунуть как можно больше пальцев, сложенных вместе. Сколько пальцев влезало, столько и получал игрок дополнительных очков: за каждый палец — по десять. Если рукоятка воткнувшегося ножа касалась поверхности лавки, то такой бросок считался только за десятку. Если же ножик не втыкался в лавку, то ход переходил сопернику. Игроки обычно заранее договаривались до какого счета они играют. Чаще всего играли до ста, но иногда бывали партии даже и до тысячи.