– Господи, помоги нам! Чего он хочет? – старший приказчик – седобородый старовер в длинном чёрном сюртуке – всплеснул руками. – Когда этот мистер только отплывёт?
– Говорит, что завтра, и больше никого ждать не станет, – перевёл Штерн, присоединяясь к разговору.
– Ох, сударь, нам вас Бог послал, – обрадовался седобородый приказчик. – Переведите ему, чтобы отплывал, мы закрываем контору до весны.
– Я переведу, только хотел бы попасть на его корабль. Это возможно?
– Конечно! – обрадовался приказчик. – Груза половину, против обычного, насобирали, а пассажиров вовсе нет. Как начал француз наши корабли топить и в плен брать, так вся коммерция остановилась.
– А где мистер Фокс? – продолжил расспросы поверенный, он знал английского управляющего этой компании несколько лет и не мог поверить, что тот мог из трусости оставить свой пост.
– Не ведаем, что с Фоксом стало, – вздохнув, ответил приказчик, – как «Манчестер» ждали-ждали весной, а он так и не появился, так дела стали плохи. Когда через месяц «Виктория» сюда пришла и доставила депешу из Лондона, что сначала французы «Орла» потопили, а потом «Манчестер» в плен взяли, так мистер Фокс и решил отправиться в Лондон. Но и «Виктория» не доплыла, захватили её французы. Теперь не знаем, что с кораблём и с командой стало. Вот «Афродита» целый месяц в порту простояла – ни груза, ни пассажиров… Пожалуйста, берите любую каюту!
Поверенный заплатил за поездку, договорился обо всём с капитаном и вышел, пообещав прибыть на судно не позднее половины пятого утра.
Оставалось только одно невыполненное обязательство: передать Катино письмо её мужу. Иван Иванович знал, что князь Алексей находится в действующей армии, поэтому пока держал письмо у себя, надеясь доставить его лично. Но судьба не оставляла выбора – Штерн покидал страну. Он взял письмо и поехал к дому Черкасских на Миллионной улице.
Красивый трехэтажный особняк, украшенный по фасаду белыми полуколоннами и богатой лепниной, встретил поверенного странной тишиной. Открывший дверь лакей сразу же ушёл, не спросив гостя о цели визита, и только двадцать минут спустя, когда Иван Иванович уже совершенно потерял терпение, к нему вышел седой дворецкий с растерянным и заплаканным лицом.
– Чего изволите, сударь? – хрипло спросил он.
– Я поверенный вашего хозяина, у меня для него письмо, – объяснил Штерн, с удивлением глядя на странного слугу.
– Какого хозяина, сударь? – дворецкий совсем растерялся.
– Как «какого»?! – взорвался Штерн. – Естественно, князя Алексея Николаевича.
– Нет, сударь, больше нашего князя, – прошептал дворецкий, и слёзы потекли из его глаз, – погиб наш Алексей Николаевич в сражении этом под Москвой. Князь Василий Никитич вчера приезжал, газету нам показывал, сказал, что теперь он всему хозяин, а сам уже в Ратманово ускакал.
– Какую газету? – не веря услышанному, спросил Штерн.
– Да здесь она. – Дворецкий зашёл в соседнюю гостиную и вынес поверенному типографский листок.
Это оказались «Сенатские ведомости» за вчерашний день. В длинном списке отличившихся и погибших под Бородино Иван Иванович увидел скорбную строчку: «Светлейший князь Алексей Николаевич Черкасский».
Забрав с разрешения дворецкого злополучную газету, поверенный вышел. Все дела в России он закончил, можно было отплывать в Лондон, одного только не мог представить Штерн – как он решится сообщить Кате, что её мужа больше нет в живых.
Глава двадцать четвертаяВ избушке егеря
Лондонский сентябрь зарядил дождями. Здесь они не хлестали, не стояли сплошной стеной и не пугали прохожих огромными бурлящими лужами, а вежливо моросили, казались тихими и аккуратными, но всё равно оставались дождями и не пускали гулять. Катя даже заскучала. Прежде она помогала отцу, потом ухаживала за ним, а теперь, когда в её душе царили мир и гармония, Катя вновь захотела стать полезной, и первым, что пришло ей на ум, стала помощь мадемуазель де Гримон.
Луиза пошла на поправку. Она уже сама ходила по дому, да и зрение стало к ней возвращаться. Женщина ещё не различала мелких деталей, но уже хорошо видела крупные предметы. Генриетта расцвела рядом с выздоравливающей тёткой. Исчезли бледность и худоба, девушка начала расти, быстро догоняя своих ровесниц. У Генриетты оказался изумительный красоты голос. Услышав её впервые, Катя не сразу поверила, что так может петь маленький худенький подросток. Сильное сопрано нежного «ангельского» тембра завораживало красотой звука.
– Тебя нужно учить, – решила Катя, и с тех пор с девушкой стал заниматься хормейстер из соседней англиканской церкви.
Очередным дождливым утром Катя устроилась в кресле у окна, вышивая на воротничке крошечной распашонки букву «П». В комнату со стаканом тёплого молока и кусочком пирога вошла Луиза.
– Миледи, Марта прислала покушать и велела мне проследить, чтобы вы всё съели, – объявила Луиза и улыбнулась.
Улыбка преобразила её лицо, и стало очевидным, что мадемуазель де Гримон ещё молода и красива.
– Луиза, садитесь рядом со мной, – пригласила Катя и спросила: – Сколько вам лет?
– Мне тридцать два года, миледи, а почему вы спрашиваете?
– Вы ещё молоды. В моей стране у женщин лишь два пути: выйти замуж или принять монашеский постриг, но здесь, как я вижу, есть и другие возможности. Женщины могут быть директрисами школ, владелицами магазинов и кофеен – а вы что хотите делать?
На глаза Луизы навернулись слёзы.
– Я в неоплатном долгу перед вами за собственную жизнь, за мою Генриетту и хотела бы служить вам, вырастить малыша, когда он родится. Я могу делать всё, что угодно.
Ну надо же! Луиза не понимала главного, и Катя расстроилась:
– Я говорю не о том. Вы мне ничего не должны, я сама приняла решение помочь Генриетте. Я говорю о вашей судьбе: вы – молодая, красивая женщина. Здесь, в Англии, у вас есть возможность чем-то заниматься. Что бы вы хотели делать?
В глазах Луизы мелькнуло понимание, а потом забрезжила робкая надежда.
– Миледи, говоря по правде, когда я работала на Бонд-стрит, то часто думала, ведь наряды можно сделать гораздо проще, но изысканней. Они обойдутся магазину дешевле, а выглядеть будут красивее, и продать их можно дороже. Вот, например, ваше платье, посмотрите – если под грудью повязать не обычный пояс, а вышитую шёлком ленту, контрастную по цвету к бархату, и такую же вышивку пустить у горла – то это платье заиграет. В трущобах много эмигранток, они хорошо рисуют и вышивают, но сейчас вынуждены за гроши трудиться на Бонд-стрит. Я могла бы собрать этих женщин и шить платья по своим рисункам.
– Прекрасная мысль! – похвалила Катя. – Я готова помогать вам. Как только вы сможете сами нарисовать узор пояса, мы вернёмся к этому разговору.
Глаза Луизы наполнились слезами, она опустилась перед Катей на колени и поцеловала подол её платья.
– Миледи, вы святая! – заплакала женщина.
– Нет, Луиза, я не хочу быть святой, это глупо. Я надеюсь, что у вас сложится достойная жизнь. Вы слишком много страдали, пора положить этому конец.
Прервав их разговор, в комнату вошла одна из горничных-англичанок. В руках её белел конверт.
– Миледи, от мистера Буля принесли для вас пакет, – доложила девушка и положила письмо перед хозяйкой. Глянув на залившееся румянцем лицо княгини, Луиза тактично вышла, забрав посуду.
Катя осталась одна. Как и два месяца назад, она не сразу осмелилась вскрыть письмо, но потом решилась. Перед ней лежала записка, отправленная Алексеем из Вильно накануне войны. Послание добиралось до Лондона четыре месяца.
Катя плакала от счастья. Нежные слова мужа согрели ей сердце. Как хотела бы она очутиться сейчас в родных объятиях!
– Господи, сохрани его для меня и нашего сына, – попросила Катя, – не дай нам после стольких мук вновь разлучиться. Пусть у моего сына будет отец, а у меня – муж.
Сердце её пело от счастья, и, хотя Катя этого и не знала, в тот самый миг, когда она закончила молитву, в крохотной, затерянной в Грабцевском лесу избушке егеря Алексей Черкасский пришёл в себя.
– Господи, сохрани его для меня и нашего сына, – Катин голос просил, а прекрасные заплаканные глаза смотрели на Алексея из темноты. Любимая молилась в той маленькой деревенской церкви, где он в первый раз увидел её и где они потом венчались.
– Не дай нам после стольких мук вновь разлучиться. Пусть у моего сына будет отец, а у меня – муж, – голос звал, умолял, напоминал Черкасскому, что он защитник и опора. Алексею было так хорошо в уютной тьме, где не было ни войны, ни горечи поражений, ни грусти потерь, но его звала хрупкая девушка, брошенная в жестоком мире без родных и помощи. Нежная, ранимая, она осталась в полном одиночестве, ей скоро рожать, и их сын придёт в этот мир. Кто защитит их? Кроме Алексея, некому, и он пошёл туда, где ждала Катя, открыл глаза и… застонал.
Голову пронзила адская боль, Черкасский попытался встать и не смог, попробовал двинуть ногами, потом руками – вновь не получилось, попробовал заговорить – язык не слушался. Ужас накрыл Алексея – он был жив и парализован. Черкасский завыл. Страшное, ни на что не похожее мычание вырвалось из его груди. Услышав себя, князь обрадовался хотя бы этому: он мог видеть и слышать.
Дверь избушки отворилась, и раздались шаги. У спинки кровати появился Сашка. Черкасский снова замычал.
– Господи, барин! – обрадовался Сашка. – Вы пришли в себя.
Алексей мычал, пытаясь хоть что-то сказать, но язык его не слушался.
– Что, говорить не можете? – понял верный слуга. – Доктор сказал, что если вы придёте в чувство, то может быть всё, что угодно. Ноги откажут или руки, а может, речь пропадёт или память. Контузия у вас больно сильная: головой ударились, а потом вас конь придавил. Но доктор сказал, что главное – в себя прийти.
Сашка подумал и предложил:
– Давайте, я вас спрашивать буду, если вы согласны – глаза закройте, если нет, то не моргайте. Хорошо?