Тем летом Томми и Нед О’Брайены перестали присылать из Англии деньги. Естественно, миссис Конуэй заметила это едва ли не раньше, чем Агнес и Том.
– Дети вам больше не помогают? – озабоченно спросила она.
– Мы сказали им оставить деньги себе, чтобы обустроиться с бо`льшим комфортом, ну и, знаете ли, пустить корни, – ответила Агнес О’Брайен с широкой улыбкой, за которой не удалось скрыть ни боль, ни тревогу.
Также тем летом Анджела каждую неделю получала по письму от Эмер. Подруга почти простила Анджелу за отказ в свои двадцать девять лет выступить в роли подружки невесты под предлогом старости. Эмер готова была закрыть глаза на проявленную бестактность: разве отказ не намекал на то, что тридцатилетняя Эмер старовата для роли невесты? Но Эмер не могла ни простить, ни стерпеть отсутствия Анджелы на свадьбе. Молодые хотели пожениться на следующую Пасху. Она и Кевин работали учителями, поэтому время было выбрано как нельзя лучше. Проблема заключалась в том, что все родственники пытались внести собственную лепту в организацию свадьбы. Мать Эмер не разговаривала с дочерью четыре недели. Две замужние сестры Эмер то и дело вламывались в дом с никому не нужными советами. Отец Эмер не раз заявлял в присутствии Кевина, что не собирается в третий раз оплачивать пышное дорогостоящее мероприятие. Отец решил, что эта шумиха его не касается, ведь Эмер перешагнула порог первой юности и свадьбу следует сыграть тихо. Семья Кевина состояла из религиозных фанатиков. Там были старые монахини, которые добивались разрешения покинуть монастырь на время церемонии, а между кузенами-священниками шла война не на жизнь, а на смерть по поводу того, кто обвенчает молодых. Эмер писала, что это похоже на цирк с тремя аренами, а за кулисами разыгрывается греческая трагедия. Анджела могла пропустить значимое событие исключительно на свой страх и риск.
Письма несколько скрашивали жизнь на фоне всего остального. Анджела обещала приехать на свадьбу во что бы то ни было. Ей приходилось напоминать себе, что подготовка к торжеству выглядела сущим бедствием в глазах Эмер. Шутливые письма подруги были проникнуты болью и унижением. Возможно, они напоминали письма самой Анджелы – ироничные рассказы о жизни в поселке с одной лошадью, зловещей Иммакулатой и ужасной миссис Конуэй, хозяйничающей на почте. Ни слова о том, каково это – оказаться запертой здесь, когда на горизонте маячит тень безумного брата, который отказался от сана, спутался с японкой и произвел на свет двоих детей.
В старосты старшего класса прочили Данна. Дэвид и Джеймс отказались бороться за эту честь, потому что их занимали романы по переписке и подготовка к экзаменам. Они объяснили это Данну в начале учебного года, чтобы у того не сложилось ложного представления о своем превосходстве. Однако Данн повел себя на редкость авторитарно. Он заявил, что приятели несут чушь: никому бы и в голову не пришло назначить Нолана или Пауэра на ответственный пост, поскольку оба они ненадежны, нечисты на руку и, как известно, поддерживают незаконные связи с противоположным полом. Нолан заявил, что Данн явно тяготеет к тому, чтобы стать гомосексуалистом. Всем известно, что тот, кто приходит в ярость и покрывается краской при мысли о незаконных или дозволенных отношениях с противоположным полом, является гомосексуалистом. Дэвид добавил, что, по его сведениям, Данна в детстве называли Дейзи. Возможно, стоит возродить это имя.
Данн вел с приятелями войну, следил за ними, тщательно изучал их письма, а если они пытались выкурить по-быстрому сигарету, их непременно ловили и составляли донос. В каком-то смысле в этом противостоянии не было ничего дурного, друзья занимались учебой, а что еще оставалось делать? Для Нолана вражда с Данном была особенно полезна, потому что отвлекала его от мыслей о неверности Фионы. Дэвид приятно удивился, узнав, что Кэролайн в своей школе тоже чувствует себя покинутой. Она ждала писем от Джерри Дойла, но их связь оборвалась. Нолан признался, что Кэролайн была на взводе, вернувшись домой в середине учебного года. Джеймс сам тогда пребывал в дурном настроении. Он позвонил Дойлам в Каслбей и побеседовал с Джерри. Когда Нолан попросил разрешения поговорить с Фионой, ему сказали, что она занимается. Где? Наверху. Не могла бы она спуститься? Нет, не во время учебного года. Ей необходимо работать. Джерри был спокоен как удав. Вдобавок ко всему этот крысеныш ни разу не вспомнил о Кэролайн. Нолан упомянул, что сестра приехала домой на каникулы, а Джерри лишь заметил, что это мило.
Несколько недель спустя Дэвид получил весточку от некоего Чарльза. В тщательно зашифрованном письме вроде бы говорилось о том, что Кэролайн сожалеет о летних перипетиях и теперь лучше разбирается в людях. Дэвид перечитал послание несколько раз. Вне всяких сомнений, речь шла о примирении. Он сочинил короткий ответ, сообщив, что в данный момент слишком занят, чтобы вступать в переписку, потому что скоро выпускные экзамены, но с нетерпением ждет встречи следующим летом. Письму предстояло проделать неблизкий путь. Пауэр подписался Дэвидом, а не Дейрдре, чтобы обеспечить Кэролайн неприятности в ее монастыре. Сестру Нолана следовало наказать за пренебрежение.
Отца Джерри и Фионы Дойл отвезли в городскую больницу и сообщили, что он не вернется. Какое-то время ходило много разговоров о том, что миссис Дойл не пошла навестить мужа, как все ожидали. Доктор Пауэр дал понять, что несчастная женщина приболела – что-то, связанное с кровяным давлением, – поэтому ей тяжело выходить из дома. Он также предположил, что бедного Джонни Дойла лучше не утруждать избытком посетителей, ведь ему трудно говорить. Джерри теперь повсюду ездил на фургоне отца, неофициально предоставляя услуги такси для всех, кто хотел отправиться в город. Медсестры утверждали, что Джерри – необычный посетитель. Его присутствие успокаивало не только отца, но и трех соседей Джонни Дойла по палате.
Огражденный со всех сторон ширмами, Джонни Дойл шипел, напрягая остатки голоса, запрещая Джерри расширять дело и уговаривая сына не слушать тех, кто называл Каслбей золотой жилой. Поселок сулил заработок – скромный заработок, и ничего больше. Фотомастерская – это не танцевальный зал, не отель и даже не киоск по продаже мороженого, который можно расширить. Просто некая толпа людей готова покупать собственные снимки. Джерри соглашался, кивал и давал слово.
Старик умер в спокойствии, потому что рядом с ним находился Джерри, способный развеять тревоги. Джерри заверил отца, что дела идут хорошо, и сказал правду. Он пообещал не расширяться, зная, что нарушит обещание. Он солгал, что маме намного лучше. Но ее агорафобия только усилилась – миссис Дойл теперь не открывала никому дверь. Джерри помог матери справиться с чувством вины за то, что она не пошла повидаться с мужем. По его словам, папа слишком устал, чтобы разговаривать. Даже Фиону Джерри брал с собой только три раза, потому что посещения слишком утомляли больного.
Джерри был в палате, когда отцу закрыли глаза. Он не плакал. Он спросил, всегда ли здесь так спокойно.
«Отнюдь, – ответила монахиня. – Мистеру Дойлу повезло, ведь он умер без особых забот. На его сына можно положиться, его жена поправилась, а его дело в надежных руках. Далеко не всем удается перед смертью обрести подобный покой».
В палате один из стариков попросил Джерри Дойла навещать их, пусть даже его отца уже не было в живых. Джерри обещал приходить примерно раз в неделю, но не постоянно, потому что не хотел, чтобы его ждали. Юная медсестра, которая находила молодого Дойла на редкость привлекательным, сказала, что Джерри совершенно прав, и горячо поздравила его, когда другой старик попросил его сфотографировать. Джерри посмотрел на изможденное лицо и тонкую шею, торчавшую из пижамного ворота, и воспротивился этой затее под предлогом, что фотография в помещении с белыми стенами сопряжена с рядом трудностей и стоит дождаться хорошей погоды. Погода улучшилась, однако никого из тех, кто желал фото на память, не осталось в живых.
Джерри вкладывал в работу все силы. Матери становилось то лучше, то хуже. Он не позволял Фионе возвращаться из кинотеатра одной в темноте и помогал сестре по хозяйству. Особенно охотно он мыл окна и полировал медный дверной молоток, чтобы дом хорошо выглядел снаружи. Внутрь почти никто не заходил, поэтому интерьеры были не так уж важны.
Если бы вы повстречали Фиону Дойл, с блестящими локонами, одетую в безупречно выглаженное платье, или Джерри Дойла, с улыбкой эльфа и непринужденными манерами, вы бы никогда не догадались, что в их доме не все в порядке: отец скончался от рака, а мать страдает от нервного истощения. Управляющий банком предложил парню крупный кредит на расширение дела. Джерри сказал матери, что папа разрешил претворять в жизнь любые планы. Миссис Дойл разволновалась, но, поскольку она беспокоилась по любому поводу, ее тревоги не имели значения.
Фиона понимала, что отец не желал расширения, но промолчала. Она улыбалась спокойно и ласково, но говорила очень мало. Джерри считал, что именно так должна вести себя идеальная девушка. В противном случае твое имя окажется на слуху, о тебе заговорят, твои поступки будут неверно истолкованы. Он хотел, чтобы сестра избежала подобной участи.
На письме Шона красовалась итальянская марка. По его словам, он провел в Риме пять недель и хотел освоиться, прежде чем писать домой. Дела продвигались, но очень медленно. Он не представлял, что ему придется без конца заполнять анкеты, долго ждать, двадцать раз отвечать мелким чиновникам на одни и те же вопросы и сорок раз безуспешно пытаться увидеть служащего рангом повыше. Тем не менее процесс шел полным ходом.
Долгое путешествие изрядно вымотало и его, и Сюю, зато теперь Шон работал наставником в очень древней и знатной семье, которая жила на огромной вилле в Остии – в устье Тибра на берегу моря. Шон учил мальчиков по три часа в день и располагал свободным временем, чтобы ездить в Ватикан и следить за тем, как идут дела. Сюя помогала в бельевой, потому что прекрасно умела шить. Детям нравилось на новом месте, у них был собственный домик, где они хорошо обустроились.