– Это ложная тревога, – рыдала Клэр. – Мне очень жаль! У нас у всех завтра выпускные экзамены.
Она согнулась от боли.
Медики переглянулись, водитель запрыгнул на водительское сиденье и включил сирену.
Боль была такой, что Клэр представить себе не могла. Не помогало ничего: ни дыхание собачкой, которому ее обучили, ни чтение стихов скороговоркой вполголоса, ни попытки сменить позу. Хмурая акушерка студенческого возраста время от времени советовала расслабиться. Клэр хотелось ее убить.
Спустя два часа непрерывных схваток ей сказали: что-то идет не так. И без того мрачная акушерка, в третий раз выслушав сердцебиение плода, выпрямилась с траурным видом:
– Ребенок в критическом состоянии.
– Боже мой! – испугалась Клэр. – Что случилось? Вы можете сказать, что с ним?
– Сердце не выдерживает схваток.
– Но все будет в порядке? С ребенком все будет в порядке?
– Я не знаю, – ответила акушерка. – Мне нужно сообщить об этом врачу.
Казалось, прошли часы. Клэр испытывала неподдельный ужас, ей очень не хватало Дэвида. Она не ожидала, что во время родов могут возникнуть осложнения. Ей казалось, что ребенка убивает ее собственное тело, и оно было ей неподвластно. Ее ребенок мог умереть, прежде чем она успеет взять его на руки, поцеловать или хотя бы взглянуть на милое личико. И она ничего не могла с этим поделать.
Она пыталась не дышать, как будто это могло облегчить страдания ребенка, но тут дверь распахнулась и вошел Бар, рыжеволосый врач, которого так недолюбливал Дэвид. Осмотр занял несколько секунд.
– Разрыв пуповины, – констатировал Бар. – Мне очень жаль. Я понимаю, что вас это очень расстроит, но единственный выход – это кесарево сечение. Мы просим вас подписать согласие.
– Кесарево сечение! – вскричала Клэр вне себя от радости. – Слава богу! Я совсем о нем забыла.
Позже она узнала, что разрыв пуповины был самым серьезным осложнением при родах после маточного кровотечения. Но тогда она видела только Бара в белой маске и зеленом костюме, отдававшего короткие и четкие распоряжения. Выражение его лица, прежде отрешенно-безучастное, теперь внушало доверие и вселяло уверенность в полном контроле над ситуацией. Сестра Маккласки, которую вызвали, потому что она была «экспертом по пуповинам», оказалась жизнерадостной женщиной необъятных размеров. Она просунула руку в святая святых и всю дорогу до операционной бегло информировала Клэр о том, как себя чувствует ребенок.
– Я люблю тебя, – сказала она, а потом ей дали наркоз.
Прежде чем анестезия подействовала, она ощутила острую боль от разреза скальпелем и услышала, как кто-то восхитился красотой девочки. Больше Клэр ничего не помнила.
Она очнулась в послеоперационной палате и увидела Дэвида с ребенком на руках.
– Она улыбнулась, – сказал Дэвид. – Я держал ее на руках целый час. Мы ждали, когда ты придешь в себя, и она улыбнулась мне так широко, что ты даже представить себе не можешь.
– С ней что-то не так? – спросила Клэр.
– Дорогая, она само совершенство.
– Ты лжешь, она вылитый монгол.
– Вот, посмотри сама, она прекрасна.
– Младенцы не улыбаются, пока им не исполнится шесть недель.
В этот миг малышка начала плакать, настойчиво и сердито, и Клэр, впервые взяв дочь на руки, сделала два поразительных открытия. Во-первых, при контакте с матерью малышка мгновенно переставала плакать; а во-вторых, она и впрямь безупречно прекрасна. Правда, нос у нее был приплюснут, зато глаза были большие и ясные, а еще у нее была густая копна волос. Ее пальцы выглядели так, словно их долго вымачивали в жидкости для мытья посуды, но они были тонкими и изящными, с длинными отточенными ногтями, словно малышка специально сделала маникюр для своего дебюта. На запястье и лодыжку ей надели пластиковые браслеты с указанием пола, фамилии, даты и времени рождения.
Клэр внезапно захотелось остаться в палате навсегда, чтобы ребенок был в безопасности у нее на руках и под защитой медиков. Потому что новая любовь делала Клэр уязвимой и навсегда лишала спокойствия.
«А вдруг малышка заболеет ветрянкой? Или залезет на дерево? И как теперь читать газеты, где пишут про детей, погибших в пожаре?» – думала она.
Жизнь представляла собой череду опасностей, и Клэр чувствовала страх.
Часть IV1960–1962
Как им потом объяснили, никто не ошибся в расчетах. Скорее всего, чрезмерное напряжение и стресс накануне экзамена вызвали преждевременные роды; или же малышка оказалась слишком нетерпеливой и не пожелала ждать своего часа; или же Клэр питалась неправильно и пренебрегала отдыхом.
Крошечное личико девочки не было красным, как у других младенцев в больнице, а таких длинных ресниц ни Дэвид, ни Клэр ни у кого прежде не видели. Малышка выглядела такой изящной и хрупкой, что Джон Фитцджеральд Бирн в сравнении с ней казался огромным неповоротливым увальнем, а другие дети – крикливыми и уродливыми.
Молодые родители смотрели друг на друга и на бесподобное существо, созданное ими, и твердили, что не верят своему счастью. Они столько раз повторили эти слова в присутствии отца Флинна, что тот даже спросил, уж не хотят ли они прямо так и назвать свою дочь.
Дэвид и Клэр решили дать девочке имя, которое не встречалось в их окружении. Они исключили имена Молли, Агнес, Крисси, Кэролайн, Анджела, Эмер, Валери и Мэри Кэтрин. А также Фиона, Джози и Берни. Они хотели подобрать имя, которое никто раньше не использовал, и наполнить его новым смыслом и содержанием, как джемпер, когда его надевают.
Ни Дэвид, ни Клэр не знали ни одной Виктории и Марты, поэтому выбирать предстояло из двух вариантов. А потом Дэвид вспомнил об имени Оливия. Он несколько раз произнес это имя, и с каждым разом ему все больше казалось, что оно идеально подходит для их миниатюрной малышки. Оливия Пауэр. Это имя было создано для нее.
– Нужно выбрать второе имя – имя святой, – подсказала всезнающая медсестра.
– Мне все равно, любая святая сойдет, – бодро ответила Клэр.
– Мэри звучит неплохо, – предложила медсестра.
– Как зовут твою мать? – внезапно спросила Клэр у Дэвида.
– Молли, ты же знаешь.
– Да, а полностью?
– Маргарет.
– Точно. Мы назовем ее Оливия Мэри. Чтобы бедная святая Агнес не думала, что ее обошли вниманием. Честно говоря, папа сильно расстроился из-за Джона Фитцджеральда Бирна…
Оливию Мэри Пауэр выписали из больницы, когда ей исполнилось десять дней. Ее мать была по-прежнему бледна и не до конца оправилась от потрясения. Оливию требовалось кормить чаще, чем ребенка, родившегося в срок, но в остальном девочка была совершенно здорова. Когда в больнице узнали, что Клэр – жена врача, а не истеричная студентка, за которую ее приняли сначала, для нее сразу нашли отдельную палату. Молодые родители смогли устроить небольшой праздник и выпить по бокалу шампанского по случаю крестин. Там были цветы, открытки и целое море восхищения.
Никто не пытался выразить сожаление по поводу того, что ребенок родился недоношенным. В Каслбее молодые родители собирались делать вид, что роды были преждевременными, даже если бы они прошли с опозданием в шесть недель. И никто не посетовал, что Оливия Мэри Пауэр не смогла отложить свое появление на свет хотя бы десять дней, чтобы ее мать успела сдать экзамен на степень бакалавра, о которой так страстно мечтала.
Все так бурно восторгались малышкой, что упоминать о том, как несвоевременно она родилась, было неуместно.
– Как думаешь, она в отчаянии, но не говорит об этом? – спросила Валери у Мэри Кэтрин.
– Понятия не имею. Я хотела показать ей экзаменационные бланки, но что-то меня остановило. Я больше не пыталась заговорить об экзаменах.
– Забавно. Я всегда могла задать ей любой вопрос, а когда на днях оказалась с ней и ребенком наедине, то не решилась спросить.
– Я тоже. Мне звонил тот лощеный адвокат, хотел пригласить меня на свидание, я пыталась вежливо ему отказать, но он вдруг перебил меня и спросил, не рехнулась ли Клэр из-за своих экзаменов. По его словам, она с детства твердила о том, что обязательно получит ученую степень. А теперь даже не вспоминает о дипломе.
– Я не думаю, что она в отчаянии. Я думаю, она чертовски рада рождению ребенка. В Новом Завете сказано, что женщина радуется, когда в мир родится человек.
– Не пытайся толковать Библию, Валери. Судя по всему, никто в Ирландии ее не читал.
– Ей чертовски не повезло! Бедная Клэр.
Дик и Анджела учились готовить по кулинарной книге, и каждую неделю испытывали на кухне Анджелы новый рецепт.
Анджела согласилась:
– Я думала, она решит, что настал конец света и будет рыдать всю дорогу из Дублина. Но, похоже, она совсем не расстроилась.
– Наверное, теперь, когда у нее появился ребенок… – Дик замолчал и хмуро уставился в миску. – Как думаешь, я уже получил бледную и воздушную текстуру или мне взбивать дальше?
– Людей, которые пишут кулинарные книги, нужно повесить. По-моему, смесь бледная и воздушная, но как это проверить? Они советуют «запекать до готовности». Тому, кто знает, когда наступает «готовность», не нужны эти дурацкие книги.
Анджела походила по кухне из стороны в сторону.
– Наверное, она может сдать экзамен в следующем году, – сказал Дик.
– Может. Но так обычно никто не делает. Она не сможет учиться с маленьким ребенком на руках. И как тогда она сдаст экзамен?
– Ты очень переживаешь за нее.
– Да, но не обращай на меня внимания. Я переживаю по любому поводу.
Агнес прочла Тому письмо. Про то, что волосы у ребенка свисали с макушки на лоб и торчали в разные стороны, словно лучи маленькой звездочки. Что на каждом крошечном пальчике на ногах был идеальный розовый ноготок. Что Дэвиду пришлось срочно везти в Дублин все вещи для малышки, а он в спешке не смог найти половину из них и по ошибке упаковал в сумку скатерти, простыни и детские полотенца вместо распашонок и маечек.