До сей поры всё проходило тихо, а потом воздух вдруг лопнул, разорвавшись шумом, гамом и криками. Лаяли собаки, голосили бабы, плакали дети. Нагоняли страху звериными воплями сами дикари. Врываясь в тихие сонные хаты, принялись грубо сгонять народ на площадь. Пинали и тыкали древками копий, тянули за шкирки ночных рубах или прямо за волосы.
Шмель прищурился, издали разглядывая и узнавая односельчан.
Вон там, видно, погнали Рафтика с Нюшкой. А там матушку Мишека (бабку вначале тоже попробовали, но увидев, что ноги у старой совсем отказали, бросили посреди двора). Кстати, самого Мишека не было видно – странно, ведь он к девицам по ночам не бегал, должен был дома ночевать. В соседнем с ними дворе вытащили на улицу Бориша. Этот чудак вообще оказался полностью одетым, словно вовсе спать не ложился. И жены его не видно – может беременную всё-таки решили не трогать, пощадили.
Четверть часа прошло, пока всех жителей согнали на центральную площадь у колокольной перекладины. Черные воины с копьями оцепили толпу, чтоб никто не вздумал сбежать. Люди стояли несчастные, сонные, полураздетые, ежились от утреннего холода – у Шмеля аж сердце сжималось от жалости к землякам.
Вражеский начальник что-то кричал, возмущался, обращаясь к собравшимся. Но отсюда было не разобрать ни слова – слишком далеко, да и ветер относил слова в сторону. Видно было, что белорукий гневался и грозил людям. Иногда оборачивался куда-то в сторону имперского тракта, потом указывал на валуны, выставленные кругом на месте бывшей молельни.
Кто-то выскочил из толпы селян, угодливо – на полусогнутых ногах да ссутулившись – подобрался к раздраженному оратору. Начал что-то объяснять ему, мелко кланяясь, как шарибадский раб, и указывая на людей в толпе. Шмель, и без того пристально вглядывавшийся, еще сильнее напряг зрение. Никак Чапчик? Мутный дядька, суетливый и хитрый, всегда не нравился.
Не то предатель Чапчик посоветовал, не то вражеский командир сам велел – как бы там ни было, черные воины начали выхватывать из толпы детей, собирая их в отдельную группу. Поначалу народ не понял, что происходит, а потом всколыхнулся – подался вперёд в едином порыве, снова заголосили бабы. Казалось, еще мгновение – и селяне возьмут числом, прорвут оцепление, голыми руками раскидают конвоиров, завалят телами, затопчут. Но вспыхнувшая на миг надежда тут же угасла, лишь только Шмель увидел, как ловко чернокожие орудуют древками копий. Короткий тычок в пах одному, на отмахе в живот другому, следующему подсечка под колена, очередного отпихнули палкой прямо поперек горла. Воины умело рассекали толпу, разбрасывали людей как слепых котят. Притом не убивали и даже старались не калечить – обращались строго, но бережно, как рачительный хозяин со встревоженным скотом.
Секунду назад являлась мысль воспользоваться ситуацией и предложить Кабаю атаковать врага, помочь селянам. Но уже сейчас Шмель понял, насколько нелепым будет его предложение и промолчал, сдержав порыв. Не только не поможем, но и сами поляжем вместе с ними. Как бы усердно не тренировались новоиспеченные добровольцы, до уровня чернокожих гигантов им было ещё ой как далеко.
А Чапчик, вот скотина, сам приволок и услужливо передал захватчикам плачущего малыша лет восьми. Не своего – у Чапчика детей никогда не было.
Через минуту стало понятно, чей это ребёнок. Над Чапчиком нависла высокая фигура – Клюша, железная баба. Широко размахнувшись, саданула предателю в ухо так, что сбила с ног – мужичок полетел вверх тормашками и мешком плюхнулся в дорожную пыль.
Женщина хотела забрать сынишку обратно, потянулась – но тут же получила тычок древком копья в живот. Любой сложился бы, а Клюша выдержала, устояла и даже ухватилась за копье, попыталась его отобрать. Но несмотря на изрядную силу, материнский инстинкт и праведный гнев, тягаться с чернокожим воином женщина не могла. Пара умелых ударов свалили её наземь. И даже тогда Клюша не сдалась – продолжала бороться, пыталась встать, хватала врагов за ноги, но получила ещё несколько раз по голове – и затихла.
Оглушивший её воин обернулся к командиру в черном плаще, спросил что-то, указывая на бездыханное тело. Тот отрицательно покачал головой, потом безразлично пожал плечами. Тогда воин схватил Клюшу за волосы и поволок в сторону хаты. Той самой, в которой жила троица, которую Шмель посчитал гарнизоном. Несмотря на силу чернокожего, Клюша была нелегким грузом даже для него. Потому по дороге к нему присоединился второй южанин. Взявшись вместе и весело щерясь белыми зубами на черных рожах, они втащили женщину в хату. Времени на плотские утехи у них пока не было, потому чернокожие просто заперли Клюшу в доме и вернулись на площадь. Видимо, собирались позабавиться с ней позже.
Странный вкус у чужаков – Шмель считал Клюшу самой некрасивой бабой в деревне. А этим сволочам она показалась, видимо, наиболее соблазнительной. Наверное, из-за своих габаритов – сами почти великаны, потому и крупная Клюша им под стать. Устыдившись этих мыслей (всё-таки слишком долго бабы не видал, потому и лезет подобная чушь в голову) Шмель продолжал наблюдать за развитием событий.
Одними лишь детьми дело не ограничилось. Да их и не так уж много оставалось в деревне – всего около дюжины. И вскоре из толпы начали выхватывать тех взрослых, кто выглядел помоложе.
Оторвали от плачущей родни красавицу Марушку, в которую, помнится, был влюблен приятель Мишек. Схватили Нюшку, выглядевшую, как подросток, моложе своих лет. Муж её, Рафтик, тут же кинулся отбивать жену, да куда ему… Отгрёб по полной. Только, в отличие от Клюши, не сгодившейся для собранной из молодежи группы, избитого Рафтика все-таки не вытолкали прочь, а отправили к пленникам. Как были они с женой не разлей вода, так и остались. Обычно Нюшка везде лезла следом, а сейчас Рафтик мог бы уцелеть, но не бросил любимую.
- А может всё-таки сумеем как-то помочь нашим? – вырвалось у Шмеля. Даже сам не ожидал, что ляпнет вслух. Накипело, видимо.
- Что-то конкретное хочешь предложить? – хмуро отозвался Кабай. Внешне оставаясь невозмутимым, на самом деле сотник тоже переживал, с трудом подавляя ненависть к чужакам.
- Ну-у, может если сзади ударить, прорвать оцепление…
- Не пори ерунду, - скривился как от зубной боли Кабай. – Ну, допустим, повезёт, убегут в лес несколько баб или детей, а дальше что? Сдохнут от голоду или вернутся обратно в деревню? А вы все поляжете, прикрывая их бегство.
Шмель пристыженно замолчал. Он и сам понимал, что дело безнадежное. Может удалось бы наколоть на вилы парочку южан, но их-то вона сколько – целая дюжина, если не больше. Остальные ждать не станут, вмиг ответят. А дерутся они куда более умело, да и вооружены лучше. Если же просто отвлечь атакой и сразу бежать – тоже не вариант: видали уже, как эти сволочи бегать умеют, от таких не скроешься, легко догонят.
- Нам отряд нужно укреплять, вооружаться, - продолжил Кабай рассуждать вслух. Наверное, больше успокаивал самого себя, вряд ли специально для Шмеля старался. – Если действовать будем с умом, а не по велению сердца, сумеем навредить врагу куда сильнее. Понятное дело, что больно видеть подобные зверства. Но такова война, ничего не поделаешь, надо терпеть. Ты, Шмель, когда на это смотришь, копи ненависть внутри, взращивай. Благодаря ей, не отступишь, как придет время поквитаться с уродами.
Глава 29
Поначалу задание выглядело как легкая прогулка, развлечение. Тем, кто вырос на Серых пустошах, любая другая пустыня может показаться местом для отдыха. Недаром варанхи шутили про раскинувшиеся на западе хоптские пески: «это место настолько умиротворённое и подходящее для медитаций, что рискуешь остаться в коме навечно». Даже братья-шанхи со своими ящерами старались кочевать южнее, держась ближе к границам саванн – настолько скучно и безрадостно выглядела хоптская пустыня. Ни охоты, ни войны, ни даже собирательства – время здесь словно замирало и переставало течь. Ни кошачьих стай, ни слизневых схронов, ни птиц, ни зверей. Лишь тишина, спокойствие и однообразие.
Шестой день однообразия.
Безбрежное море желтого песка окружает со всех сторон, до самого горизонта. Цепочка следов остаётся позади, но век их короток – спустя несколько часов ветер заметает отпечатки – и пустыня снова выглядит первозданной и чистой, совершенно необитаемой. Укрывающиеся в тени разбросанных среди песка скалистых обломков редкие чахлые кустики не в счёт.
Несколько раз за время пути удавалось встретить больших пауков-шатунов и скорпионов, один раз – крупную ящерицу и дважды – ядовитых змей. Никто из них не успел сбежать, став пищей для Хрума. К сожалению, столь скудная еда не могла подарить достаточно сил – Первый зверь чувствовал усталость. С каждым новым днём она усиливалась, а прежде гибкое тело становилось непослушным и скованным под палящими лучами солнца.
Вместе с плотью страдал и разум. Мысли шевелились слишком медленно, ставший уже привычным гомон голосов утих. Сущности прекратили вечные споры и словно погрузились в сон – их приходилось окликать, чтобы услышать мнение.
- Проблема не в пище, - говорил голос, в давние времена принадлежавший хоптскому целителю, - наш организм может много месяцев продержаться без воды и еды.
- Тогда в чем? Солнце? Но ведь осенью оно уже не столь жаркое, можно терпеть, - Хрум, обычно лишь регулировавший споры, сегодня вёл беседы лично, не позволяя остальным засыпать. Подстегнул энергией давно притихшую компанию монахов имперского ордена. Те встрепенулись испуганно, один ответил:
- У каждого сознания имеются собственные пределы мудрости. К сожалению, накопленный в Ордене опыт и знания бесполезны в анализе нашего уникального тела…
Недовольный Хрум заставлял пробуждаться каждого поочередно. Однако никто не мог предложить ничего разумного, на разный лад повторяя одно и то же: усталость, голод, солнце, скука, неизвестная болезнь…
С трудом стряхнув оцепенение, отозвался бывший мунгонский шаман, не пожелавший поклониться Нгарху, а теперь сам ставший частью Первого Зверя: