Все четыре года, что они встречались, она непрестанно его клевала, словно специально была послана Всевышним на его перевоспитание. Он не знал, что, поступая таким образом, она не то чтобы была настроена против – просто старалась привлечь к себе внимание и показать, что умнее его. Кто бы мог подумать, что он воспримет ее критику всерьез! Каждое ее слово он истолковывал как приказ, который выполнял без колебаний. Хотя она и сожалела, что он легко отказывался от своих взглядов и намеренно подавлял свой талант, тем не менее она испытывала огромное удовлетворение от того, что он всегда шел на компромисс. Она понимала: если ради тебя человек готов измениться, это вовсе не означает, что он тебя боится, это означает, что он тебя любит. Он ведь не преступник, чтоб ее бояться. Он даже поменял свой способ чистить зубы: до знакомства с ней он чистил их по горизонтали, а теперь стал чистить по вертикали, причем его зубам от этого стало только лучше. Более того, он бросил пить, хотя ему пришлось защипать себя до синяков на ляжках. А пить он бросил потому, что она терпеть не могла запах алкоголя, ей не нравилось, когда он стоял у дороги и орал, точно на шумном проспекте Пекина. Ей не нравилось, что, напившись, он тотчас забывал, что дома, потеряв всякий сон, его ждет она.
30
К своей привычке выпивать Му Дафу вернулся, когда их дочери Хуаньюй исполнился годик. Сперва он баловался этим делом дома, причем всякий раз ограничивался одной стопкой, стараясь не смотреть на Жань Дундун, будто вовсе не нуждался в ее комментариях. Иногда он и ей протягивал стопочку, спрашивая, не хочет ли она пригубить за компанию. Этим жестом он словно тянул ее за собой – мало того что нарушал обещание, так еще и хотел заручиться ее одобрением.
В тот период все ее внимание переключилось на Хуаньюй. Учитывая, что муж тащил на себе все домашние дела и при этом продолжал заниматься умственным трудом, ей казалось, что ничего страшного в его желании немножко расслабиться нет, поэтому давала ему молчаливое согласие. Однако объем выпитого с каждым разом все увеличивался, он рос, словно размер пальцев на руках – от мизинца до большого пальца, пока наконец не достиг масштабов всего кулака. Частота такого рода посиделок также возросла – от одного раза в неделю до одного раза в пять дней, а потом потянулась и к одному разу в три дня. Позже дислокация переместилась из дома в ресторан, а количество собутыльников перешло от числа однозначного к комплексному. Практически ежедневно у него находилась причина, чтобы возвратиться домой навеселе, – он прикрывался то посиделками с коллегами, то встречей с экспертами, то приемом иностранных гостей. Поначалу он возвращался в восемь, потом – в девять-десять, а иногда даже в двенадцать. Исходящий от него запах алкоголя становился все крепче, и в конце концов от него стало разить так же нещадно, как когда-то, до того, как он с этим завязал. Не успел он и глазом моргнуть, как его утроба превратилась в винно-водочный завод.
Она прекрасно понимала, что происходит, и при этом сама себе удивлялась – удивлялась тому, что перестала обращать на этот запах внимание, будто у нее вдруг притупилось обоняние или вдруг появилось философское отношение к этой проблеме. Они знали друг друга уже больше пяти лет, он ее любил, и она ему доверяла. А доверие – это своего рода пропуск, как только между людьми появляется доверие, то что бы ни делала одна из сторон – ей все будет сходить с рук.
Первые два года после рождения Хуаньюй у них жили родители Жань Дундун, соответственно, прикасаться к домашним делам он практически перестал. По его собственным словам, проституток он не снимал, на деньги не играл, коррупцией не занимался, к высоким должностям не стремился, так что единственной его отдушиной было перекинуться с друзьями в картишки. На самом деле его занимала даже не игра в карты как таковая, а желание поговорить на актуальные темы, избавиться от накопившихся обид, сбросить напряжение от умственного труда, подзарядиться энергией для занятий наукой. Помимо того, что он таким образом проветривал мозги, это заменяло ему сеансы психотерапии. Жань Дундун казалось, что в словах мужа есть резон, ведь таким образом он помогал сэкономить внушительную сумму на консультации того же психолога – выходило, что игра в карты была не только панацеей от всех бед, но еще и стимулировала его брать новые вершины в научной деятельности. И она не возражала. Собственно, ей было даже лень придумывать причины для возражений. Иногда, когда он засиживался за картами допоздна, она звонила ему и подгоняла домой. Поначалу после таких звонков он тотчас прекращал играть и действительно шел домой, потом стал заверять, что вернется сразу как доиграет партию; чуть позже он и вовсе перестал что-либо обещать, просто говорил что-то типа «мы тут играем» и сразу бросал трубку, избавляя себя от всякой ответственности, как если бы он сказал: «У нас тут собрание». Ее такое поведение ничуть не раздражало, даже наоборот, ей казалось, что его официальный тон выглядит гораздо достовернее, чем сладко-приторные речи. Мало-помалу она привыкла к такой простой и грубой манере общения и даже полюбила ее.
К нему, в свою очередь, словно возродившись из пепла, постепенно вернулся его талант острить. Теперь кому-нибудь из своих друзей он запросто мог сказать: «Чтобы обезьяна превратилась в человека, понадобилось два с половиной миллиона лет, тебе же хватило всего одной бутылки, чтобы превратиться из человека в обезьяну» – и тем самым обижал друга. Говоря о ком-то из начальников, он замечал: «Он только притворяется, что разбирается в деле, и чем больше притворяется, тем меньше разбирается» – и тем самым обижал начальника. Давая оценку кому-либо из поэтов, он изрекал: «Своей писаниной он еще раз доказал, что должен держаться подальше от поэзии» – и тем самым обижал поэта. В общем, он оскорблял всякого, о ком бы ни отзывался; в результате всякий хотел разорвать с ним отношения.
В то же время он никогда не переходил «красную линию», а именно – никогда не критиковал своих домашних, и это она расценивала как «любовь». Любовь в отношениях была для нее краеугольным камнем. Зная, что он ее любит, она готова была простить ему любые недостатки, включая те, которые он старался в себе изжить, пока крутил с ней роман. Она уже давно перестала его одергивать, потому как не имела для этого ни интереса, ни ресурсов, и тем самым позволила его порокам возродиться вновь. Она-то воображала, что он будет угождать ей всю жизнь; кто бы мог подумать, что его хватит лишь на пять лет! Возможно, что дело тут было даже не в сроках, а в том, что, когда она родила, он охладел к ней как к женщине, все это весьма напоминало ситуацию с изменами Сюй Шаньчуаня. Может быть, все мужчины относятся к своим женам подобным образом?
Размышляя в таком ключе, она вдруг засомневалась: а вдруг и раньше все его поведение она истолковывала неверно? «Оказывается, он проводит время за игрой в карты, потому что избегает меня, выпивает, потому что хочет взбодриться или, наоборот, забыться, ищет разговоров на стороне, потому что со мной ему говорить уже не о чем. Тот Му Дафу, что когда-то жаждал провести со мной каждую секунду, исчез, и теперь вместо него во весь рост встал другой Му Дафу, который не хочет со мной ни разговаривать, ни проводить время». Чем больше она думала об этом, тем горше ей становилось, и наконец тревога полностью овладела ею.
На следующий день, закончив обсуждать с Шао Тяньвэем дело, она вдруг спросила:
– По твоим личным наблюдениям, как тебе кажется, Му Дафу меня любит?
Этим вопросом она застигла Шао Тяньвэя врасплох, и теперь он размышлял не о том, как на него ответить, а о том, что побудило ее вообще такой вопрос задать. Может, у них возникли какие-то проблемы дома, или ее как-то обидел Му Дафу, или она всего лишь хотела провести аналогии с делом, которое вела? Так или иначе, отвечать на подобный вопрос ему не хотелось, поэтому он просто улыбнулся. Но она, не позволяя улизнуть от ответа, вперилась в него доверчивым, выжидательным взглядом, отчего молчать стало неловко.
– Сестрица Жань, вы даже убийц видите насквозь, неужели не можете понять, любит ли вас собственный муж? – произнес он.
– А у меня дальнозоркость, для меня чем ближе, тем хуже видно, – ответила Жань Дундун.
«Я встречал Му Дафу всего-то раз пять, – подумал Шао Тяньвэй, – пару раз во время общих застолий и три раза у нее в кабинете, причем все эти встречи носили протокольный характер, никакого тесного общения между нами не было, сама же она никогда не обсуждала личную жизнь, так что мой ответ скорее будет смахивать на гипотезу Гольдбаха».
– У меня еще не было девушки, я в этих делах не разбираюсь, – ответил он.
– А что интуиция, что подсказывает она? – Она продолжала сверлить его взглядом.
– Я думаю, он вас любит. – Ему показалось, что такой ответ будет самым разумным.
– Доказательства?
От такого неожиданного поворота он вдруг впал в ступор. Не желая ее разочаровывать, он сказал:
– Вы каждый день одеваетесь с таким вкусом, выглядите такой свежей и энергичной, что как-то не верится, чтобы вы были обделены любовью. И пускай вы не знаете, кто именно в вас влюблен, все равно видно – вас любят, причем, скорее всего, вы нравитесь сразу нескольким мужчинам.
Она никак не ожидала, что Шао Тяньвэй даст такой нестандартный ответ. Ее сосущая под ложечкой тоска разом улетучилась, все клеточки организма словно расправились, на душе стало легко и приятно. И пускай у нее имелись подозрения, что он сказал так просто из добрых намерений, сейчас она нуждалась именно в таких словах. Она словно впервые осознала, насколько важны добрые слова для человека, находящегося в депрессии, неудивительно, что всем приятно слушать про себя только хорошее, и не так уж и важно, правда это или нет. На нее это тоже распространялось, но, в отличие от других, она не принимала что-либо на веру стопроцентно. Внутри нее шла вечная борьба между «сомнением и верой», отчего ее настроение то и дело колебалось от плохого к хорошему, словно флюгер.