К этому времени почти произошло слияние республиканского, якобинского, социалистического и коммунистического подходов освещения французской революции, ибо Народный фронт, а позднее — Сопротивление сделали коммунистическую партию крупнейшей партией \109\ левых. В 30-е годы уже прослеживается непосредственное воздействие идей марксизма на французские левые силы. Но как именно это влияние сказалось на понимании Великой французской революции? Сам Маркс не оставил исторического анализа этой революции в отличие от революции 1848 года, II Республики и Парижской коммуны. Даже Энгельс, более предрасположенный к историческим изысканиям, не создал никакой обобщающей версии, хотя бы в виде популярного очерка. Как мы уже знаем, первыми с идеей о том, что революция знаменовала победу буржуазии в классовой борьбе, которую взял на вооружение Маркс, выступили буржуазные либералы эпохи Реставрации. Марксизм подхватил идею революции как революции «народной» и пытался рассматривать ее в перспективе «революции низов». Однако эту идею никак нельзя считать специфически марксистской: первым ее выдвинул Мишле.
Идеализация времен террора и Робеспьера прослеживается уже у бабувистов, в первую очередь у Буонарроти, который считал радикальный период 1793—1794 годов ключом к пониманию пролетарского коммунизма XIX века. Однако хотя Бабефом восхищались как первым коммунистом, в том, что касается теории, у него было столько же шансов вызвать восторг Маркса, как у Вильгельма Вейтлинга или Томаса Спенса, а создание культа Робеспьера ни в коей мере не было заслугой марксистов. Просто, как мы видели, господствующая марксистская традиция равнялась на Робеспьера, боровшегося с ультрарадикалами, которые нападали на него слева, то есть это можно понять, если допустить, что марксисты стали продолжателями якобинской традиции в историографии, а не наоборот. Ведь, если разобраться, нынешним коммунистам не совсем, наверное, понятно, почему они защищают Робеспьера в его борьбе против Эбера и Жака Ру, так же как и английским специалистам и коммунистам при всем их восхищении событиями XVII века (казнью короля и провозглашением республики) было бы непонятно, почему они стоят на стороне Кромвеля в его борьбе против левеллеров и диггеров. На самом деле историки-марксисты, приняв и концепцию Великой французской революции как «буржуазной революции», и идею якобинской республики как воплощения наиболее прогрессивных достижений этой революции, \110\ испытывали значительные трудности в определении, что представляла собой буржуазия в эпоху существования Комитета общественного спасения, который любил предпринимателей примерно так же, как Уильям Дженнингс Брайан — восточных банкиров. Интересно отметить, что ни Маркс, ни Энгельс не придерживались столь упрощенного взгляда на якобинскую республику.
Конечно, якобинская интерпретация революции была в определенной мере «подработана» на марксистский лад Жоресом и его последователями главным образом в том, что они обращали больше внимания, чем их предшественники, на роль социально-экономических факторов в возникновении и развитии революции и особенно в мобилизации масс. В более широком плане толкование революции в послежоресовскую эпоху как «буржуазной» не слишком обогатило науку в том смысле, что не пошло дальше разработанного еще либералами понимания ее как переворота, открывшего дорогу долгому историческому подъему буржуазии, которая к 1789 году была готова прийти на смену аристократии. В этом плане марксисты также оставались в системе якобинских взглядов. Джордж В. Тейлор в своих хорошо известных статьях о «некапиталистическом процветании», которые в большей степени, чем работы Коббэна, стали отправной точкой для ревизионизма, не столько критиковал марксистские или якобинские научные исследования по этому вопросу, которых практически не было, сколько показал, что мало сказать «буржуазия поднялась» — надо определить, какой смысл вкладывается в слово «буржуазия» и как происходил этот подъем [197].
Иными словами, в XX веке марксисты гораздо больше заимствовали из республиканской историографии революции, чем внесли в нее нового. Однако они сумели поставить ее себе на службу, так что любое выступление против марксизма воспринималось как выступление против республиканской традиции.
Глава 4. Ревизия всё-таки…
В последние примерно 20 лет ставшая канонической точка зрения на Великую французскую революцию является постоянным предметом нападок со стороны историографии. Еще десятилетия назад Джон Макменнерс в «Новой кембриджской современной истории» воздавал восторженные похвалы Лефевру, а его работу называл лучшей в своем роде. Крейн Бринтон, которого вряд ли можно причислить к сторонникам ленинизма, назвал «Социальное толкование французской революции» Альфреда Коббэна (а эта работа считается ныне краеугольным камнем современного ревизионизма) произведением, написанным историком устаревших взглядов, не обладающим вкусом к теории, чье «толкование» намного более упрощено, чем то, которое он оспаривает [198]. Однако в 1989 году прекрасная и объективно написанная книга Жоржа Рюде «Французская революция» (1988 г. ), отражавшая старые взгляды, была раскритикована как произведение человека, который
«думает, как лучше распорядиться грузом, лежащим в трюмах корабля, покоящегося после торпедной атаки... на дне морском»,
и как возрождение
«старых идей, не выдерживающих критики в свете последних научных открытий. Оно более не отражает факты, как они видятся сегодня» [199].
А один французский историк считает Франсуа Фюре
«распространителем идей Коббэна и его последователей» [200].
Кажется, во всей французской революционной \112\ историографии трудно припомнить столь резкий поворот во взглядах.
Сама крайняя категоричность некоторых нынешних выступлений указывает нам, что дело здесь не только в чисто научных спорах. Об этом же свидетельствует такая фраза, как «не отражает факты, как они видятся сегодня», то есть речь идет не о фактах, а об их толковании. Подтверждается это также и попытками показать французскую революцию как событие незначительное, что представляется не только неправомерным, но и противоречащим общепризнанному в XIX веке мнению. Иными словами, сторонники этой точки зрения отрицают неизбежные социальные преобразования, которые имел в виду молодой Анри Бенжамен Констан, первый и наиболее умеренный из всех великих умеренных буржуазных либералов, когда писал в 1796 году:
«Мы в конечном счете должны отдаться на волю увлекающей нас вперед необходимости, пора перестать не замечать поступательного движения общества» [201].
А вот недавно высказанное мнение: революция
«сомнительна по своему происхождению и неэффективна по своим результатам» [202].
Есть идеологи, причем среди них и историки, которые пишут так, как будто революцию можно совершенно спокойно вычеркнуть из современной истории, хотя автор последнего из приведенных мной изречений не относится к их числу. Абсурдность утверждения, что французская революция была лишь своего рода небольшим препятствием на долгом и плавном продвижении Франции вперед, очевидна.
Чтобы официально оправдать столь резкий поворот во мнении, говорится о том, что за последнее время накопилось большое количество данных, свидетельствующих о необоснованности старых взглядов. Действительно, появилось поразительное количество научных трудов в этой области, хотя вклад французских ученых, и особенно французских ученых ревизионистского толка, весьма невелик. Как это ни парадоксально, в послевоенный период известные историографы французской революции старого толка, принадлежащие к школе «Анналов» (в той мере, в какой можно говорить о них как о школе), мало интересовались теми историческими явлениями, которые считали несущественными, например политикой, в том числе революциями. Возможно, \113\ именно поэтому историей революции занимались в основном марксисты, считающие, что революции являются важными историческими событиями. Большинство французских ревизионистов увлекалось, если использовать название книги Франсуа Фюре, «переосмыслением французской революции», то есть переосмыслением уже известных фактов. Появление новых фактов — плод усилий в основном американских и английских исследователей.
В одной взятой наугад недавней работе одного из ревизионистов на 6 страницах перечня справочной литературы приведены 89 названий на иностранных языках и 51 произведение французских авторов [203]. Учитывая национальную гордость французских ученых и место революции в их национальной истории, можно предположить, что идеологические причины сделали их столь восприимчивыми к мнению иностранных ученых. Во всяком случае, ревизионизм уходит своими корнями в то время, когда все эти новые исследования еще не были доступны, ибо началом ревизионизма можно считать критику Альфредом Коббэном (1901 —1968) концепции революции как революции буржуазной в 1955 году [204]. Иными словами, спор велся не о фактах, а по поводу их толкования.
Можно даже пойти еще дальше и сказать, что споры ведутся не по поводу самой французской революции, а по поводу кроющихся в ней возможностей широких историографических и политических обобщений. Человек беспристрастный, скажем, хорошо знакомый с проблемой социолог, мог бы, судя по фактической стороне дела, отметить, что между ревизионистами и лучшими из представителей старой школы разногласия невелики [205]