– Может, когда-нибудь расскажу, но не сейчас.
Коннору явно любопытно, но он не настаивает, а спрашивает:
– Ты почувствовала себя виноватой, когда узнала, чем он занимался? Думала, что должна была догадаться и что-нибудь сделать?
– Да.
Я долго винила себя за то, что ни о чем не догадалась. Что не остановила Мэлвина. Спрашивала себя: понимала ли я подсознательно, на что он способен, и игнорировала, поскольку мне и детям опасность не грозила?
– Ты чувствуешь то же самое по поводу Кевина? – тихо спрашиваю я.
Коннор медленно кивает:
– Кевин много чего говорил, но я думал, он просто шутит. Никогда бы и в голову не пришло, что он сделает что-то такое… – Его голос срывается.
Он произносит это с такой болью, что у меня разрывается сердце. Мне невыносимо, какой груз вины обрушился на сына. Я знаю, как тяжело об этом думать, как трудно с этим справиться.
– Я советую тебе не винить себя – и это правильно. Но ты должен сам в себя поверить.
Коннор смотрит недоверчиво:
– А если я мог его остановить?
Я отвечаю сыну то же самое, что и себе, когда думала о том же:
– Даже если б ты мог остановить его, не забывай, что это Кевин решил принести в школу пистолет. Он спустил курок. Нельзя винить себя за то, что добровольно сделал другой человек. И если ты не сумел остановить Кевина, это не значит, что ты за него в ответе.
Я говорю это и, не удержавшись, вздрагиваю. Я столько раз винила себя за то, что не могла контролировать… И не хочу, чтобы мои дети чувствовали то же самое. Не хочу, чтобы они несли этот груз.
Делаю глубокий вдох и продолжаю:
– Да, насчет Кевина. Тебе надо кое-что знать.
Коннор впивается в меня острым настороженным взглядом:
– С ним что-то случилось? Что с ним?
– Он очнулся, – сообщаю я. Понятия не имею, как сын это воспримет. Если есть какой-то шанс, что Коннор причастен к произошедшему, новость должна его встревожить. Кевин может выдать его как сообщника.
Но Коннор чувствует облегчение и даже радость:
– С ним будет все хорошо?
В его голосе столько надежды… Мне приходится напомнить себе, что Кевин был другом Коннора. Логично, что Коннор хочет, чтобы он выздоровел.
– Врачи считают, что да.
Коннор выглядит таким счастливым, и от этого мне гораздо тяжелее сказать, что друг предал его.
– Кевин говорил с полицейскими. Признался, что стрелял.
Коннор фыркает:
– А как он мог не признаться, если там были свидетели? Другие ребята тоже видели, как он достал пистолет.
– Он обвиняет тебя. Говорит, это ты его подтолкнул.
Я внимательно слежу за выражением лица Коннора. Сын по-настоящему потрясен.
– Но это же неправда… – Он смотрит на меня испуганно и беззащитно, как ребенок. – Этого не было. Я ничего не знал. Я совсем ни при чем.
Больно видеть Коннора таким испуганным и подавленным. Особенно когда я не в силах помочь.
– Знаю. – Я кладу руку ему на колено. – Ты никогда так не поступил бы.
Кажется, ему легче от того, что я верю ему. Но остались вопросы, требующие ответов. Вопросы, которые захотят задать и другие и на которые Коннор должен быть готов ответить.
– Я узнала от приятеля Сэма из ФБР: они получили судебный ордер на доступ к твоим «облачным» аккаунтам.
Наверное, сын уже знает, чем это грозит, потому что сгибается, прижав руки к груди, словно ему физически больно.
– Они нашли твои папки с файлами про Мэлвина Ройяла. Вот как я узнала о форуме. – И, немного выждав, добавляю: – И еще нашли папку с информацией про стволы.
Коннор смотрит на меня снизу вверх, в его покрасневших глазах слезы.
– Я понимаю, как это выглядит со стороны, но я не имею никакого отношения к стрельбе, мам. Клянусь.
– Но тогда зачем все это, Коннор? Откуда вдруг такой интерес к пистолетам?
Раньше я никогда не замечала, чтобы Коннор интересовался оружием – наоборот, старался избегать его, особенно после того, как школьные занятия по стрельбе вызвали у него ПТСР. Конечно, я и раньше водила его в тир – это одно из моих требований, потому что у нас дома есть оружие и дети должны уметь им пользоваться и знать правила. Кажется, за последние месяцы сын стал проявлять больший интерес к тиру, но мы всегда ходили туда всей семьей, так что в этом нет ничего особенного.
Уставившись на ножку кровати и прикусив нижнюю губу, Коннор наконец отвечает:
– Потому что тебе они нравятся. Вот я и подумал: если я тоже полюблю их, у нас с тобой появится что-то общее.
От этих слов у меня внутри что-то ломается. Как же далеко все зашло, если сын пытался полюбить стволы, только чтобы иметь со мной хоть что-то общее… Ведь именно оружие в свое время вызвало у Коннора психологическую травму.
Когда же все пошло не так? Как получилось, что мы с сыном стали чужими?
– Мальчик мой… – Я тут же протягиваю руки и обнимаю его. Он прижимается ко мне, и я понимаю, как давно мы не сидели вот так, в обнимку. – Прости меня.
Коннор расслабляется, и я вспоминаю его малышом, которого баюкала у себя на коленях. Теперь он такой большой и нескладный из-за подростковых скачков роста, но его голова еще привычно прижимается к моему плечу. Я чувствую запах его волос и целую сына в затылок.
Я так люблю его, что иногда даже страшно. Я просто сломаюсь, если с ним что-то случится. Если что-то случится с кем-нибудь из детей. Не знаю, смогу ли жить без них.
Вот почему я цепляюсь за них изо всех сил. Мне необходимо, чтобы мои дети жили. Иначе меня поглотит тьма, из которой уже не выбраться.
– Я люблю тебя, Коннор. И, надеюсь, ты это знаешь.
– Я тоже люблю тебя, мама, – приглушенно отвечает сын из моих объятий.
– Мы вместе, и мы прорвемся. Обещаю. Все будет хорошо.
Сын кивает.
Надеюсь, я сдержу обещание.
24Сэм
Криминалисты работают в доме почти до ночи. Когда они заканчивают, я практически без сил. Еду домой к Кец и Хави, у которых оставил Ланни. Подъехав, вижу, что на крыльце горит свет, а на диване меня ждут подушка и одеяло. Я так устал, что едва успеваю скинуть ботинки, прежде чем провалиться в сон.
Наутро просыпаюсь от ужасного грохота каких-то кастрюль и сковородок. Сажусь на кровати, прищурившись, смотрю в ту сторону и вижу, как посреди кухни Ланни в фартуке гудит блендером. Совершенно ясно: она шумит нарочно.
Ланни замечает мой взгляд и смотрит исподлобья, словно бросая вызов: ждет, что я выскажусь по поводу шума. Значит, до сих пор злится из-за того, что пришлось раньше времени уехать из Рейна, и хочет поругаться, но сейчас еще слишком рано. Я встаю, потягиваюсь и шаркаю на кухню – налить кофе. По пути выглядываю в окно и замечаю, что машин Хави и Кец нет.
– Они уже уехали. У Кец сегодня с утра сканирование плода, если помнишь.
Я киваю и обжигаюсь кофе. Кец – полицейская, Хави – бывший морской пехотинец, и уж они-то умеют заваривать кофе, который поднимет настроение.
– У тебя все в порядке? – спрашиваю я Ланни.
Глупый вопрос, конечно, и она только кривится.
– Что там с нашим домом? – спрашивает вместо ответа. – Что случилось? Кец так ничего толком и не сказала, когда вернулась вчера вечером.
Гвен и я стараемся быть честными с детьми. Важно, чтобы они понимали, в каком мире мы живем и какие опасности нас ждут. Но это не так легко. Ланни уже почти взрослая, и я знаю: нельзя вечно держать ее взаперти. Однако все же ловлю себя на том, что сдерживаюсь и стараюсь тщательно подбирать слова:
– Все примерно так, как Кец сказала по телефону. Много крови, но больше ничего особенного. Понятно, что что-то произошло, но вот что именно – непонятно. Надеюсь, сегодня после исследований криминалисты узнают больше.
Ланни слушает, задумчиво кивая. Одновременно она вынимает из духовки форму с кексами и ставит выпекать вместо нее нечто с виду и по запаху похожее на банановый хлеб. Ланни всегда начинает готовить, когда ей нужно хорошенько подумать.
– Ну и какие у нас планы на сегодня?
– Сейчас приму душ и опять поеду туда, чтобы лучше оценить ущерб и начать уборку.
– Я тоже помогу.
Об этом и речи быть не может. Я точно знаю: Гвен не хотела бы, чтобы дочь приближалась к дому. Не сейчас. Это место преступления. Кроме того, там может быть опасно: мы до сих пор не знаем, что же произошло и кто за этим стоит.
– Тебе лучше остаться здесь.
Ланни поворачивается ко мне лицом, скрестив руки на груди. Она злится.
– Серьезно? И что мне делать? Зачем вообще здесь торчать? Знаешь, ты мог бы просто разрешить мне остаться в Рейне.
– Да, это несправедливо по отношению к тебе, – отвечаю я, признавая право Ланни на негодование. – Прости. Мне правда жаль.
Она ждала отпора, а не сочувствия, и ее злость немного стихает. Ланни смотрит уже не так хмуро.
– Ладно уж, – в конце концов ворчит она. – Но эти кексы для Кец и ее ребенка, а не для тебя.
К счастью, Ланни все-таки смягчается, снабдив меня в дорогу стаканчиком дымящегося кофе и пакетом с еще теплыми кексами. Я выруливаю с подъездной дорожки Хави и Кец, а когда сворачиваю в сторону города, то звоню Гвен.
Едва услышав ее голос, я чувствую спокойствие и уверенность, что все хорошо. Не будь я за рулем, закрыл бы глаза и представил, что Гвен рядом, что можно дотронуться до нее, взять ее руку в свою…
– Все нормально? – интересуется она.
– Да, за исключением того, что весь дом в крови, а наша дочь в ярости, все просто замечательно.
Гвен натужно смеется, но все-таки это смех.
Рассказываю ей то немногое, что узнал с тех пор, как приехал вчера поздно вечером, а она рассказывает о звонке Майка и разговоре с Коннором.
– Как ты? – спрашиваю я, как только она заканчивает.
– Честно? Ужасно. Похоже, из меня плохая мать.
Мне не нравится отчаяние в ее голосе.
– Ты замечательная мать.
– Я постоянно жду, когда все образуется, но этого так и не происходит. Я думала, что Мэлвин наконец остался в прошлом, но только обманывала себя. Мы никогда от него не избавимся. Этого он всегда и добивался, – с горечью говорит Гвен. – Так и остаться в нашей жизни.