Я понимаю это: когда что-то завладевает твоей жизнью. Когда тебя скручивает так сильно, что не можешь дышать.
– Спасибо, что никому не сказал, – говорит она, – я не хочу, чтобы меня жалели и говорили что-то из-за опухоли.
Мы сидим в углу комнаты, отбившиеся от остальных, и все же трудно сосредоточиться на таком глубоком разговоре, когда столько людей рядом. По крайней мере, мне. Я не люблю, когда люди лезут в мои личные дела, но она открывается мне, и кажется неправильным не сделать того же в ответ.
– Когда у тебя дислексия… иногда люди думают, что я ничего не умею делать. Когда они узнают, что это, я вижу, как их лица вытягиваются, как будто они жалеют меня, и я ненавижу это. Дислексия – отстой, и это не то, с чем мне хотелось бы жить, но она не делает меня хуже.
– А что такое дислексия?
– Она у всех отличается. То, что испытываю я, не может испытывать другой человек с дислексией. Мы все разные. В моем случае буквы в словах прыгают, и это не значит, что в один миг они замирают. Они продолжают двигаться. Я умею читать, но для этого требуется тонна концентрации. И так много времени, что я едва успеваю дочитать отрывок из этих чертовых тестов на понимание прочитанного до истечения отведенного времени. Я учусь по ИОП – индивидуальной образовательной программе. Иногда это помогает, потому что мне дается больше времени, но иногда и это не спасает. Иногда учителя забывают, что я учусь по-другому, и мне не хочется напоминать им об этом. Потому что это привлечет ко мне больше внимания, а я от этого устаю.
Я замираю на мгновение, когда воспоминания, совсем не хорошие, обрушиваются на меня, и продолжаю.
– Это произошло в первый год, когда был поставлен диагноз. Я помню, как однажды в начальной школе, в третьем классе, мы должны были ответить на вопросы о себе и нарисовать картинку. Ну, знаешь, типичные вещи: что я люблю есть, спорт, которым занимаюсь, любимый фильм. Учительница вывесила наши рисунки на доске объявлений в коридоре. Я помню, как пришел домой и плакал, умоляя маму и папу не ходить на день открытых дверей, потому что не хотел, чтобы они видели мой рисунок рядом с остальными. Почерк у всех был аккуратный, слова написаны без ошибок. Мой же был беспорядочным, и вряд ли что-то было написано правильно. Я был смущен, а потом мама разозлилась, когда увидела рисунок, потому что думала, что я недостаточно стараюсь. Но вот в чем дело – я очень старался. Я отдал этому рисунку все свои силы, и все равно он не оказался достаточно хорош.
Я замолкаю, и Вероника дает мне время. На ее лице нет ни капли жалости, только понимание. А потом она делает нечто неожиданное: наклоняется вперед и кладет свою руку поверх моей. Мягкие пальцы, нежное прикосновение, и мое тело словно оживает.
Как будто я был во тьме, жил в черно-белом мире, а затем щелкнул переключатель, и все обрело цвет.
– Спасибо, что поделился этим. – Боже, какой у нее красивый голос.
– Кроме психолога, поставившего мне диагноз, ты единственный человек, которому я рассказал, каково это – читать, – говорю я.
Она расплывается в лучезарной улыбке, но, к сожалению, убирает свою руку с моей.
– Значит, ты говоришь, что я особенная.
– Пожалуй, да, – смеюсь я.
– Не верю! – Она притворно ахает. – Сойер Сазерленд, самый популярный парень в школе, и я ему нравлюсь? Тебе лучше быть осторожнее. Если станешь болтаться со мной слишком часто, люди начнут сплетничать.
– Я не популярный. – Но они все равно болтают.
Вероника притворно закатывает глаза.
– Да ладно. Ты король, и ты это знаешь. И я нравлюсь королю, – последнюю часть она пропевает, будто ей пять. – Я нравлюсь Сойеру.
Она игриво толкает меня ногой, и мое сердце замирает. Такие реакции для меня странные, и это сбивает с толку. В ее великолепных голубых глазах пляшут смешинки, и я удивляюсь, как провел рядом с ней столько лет и никогда не замечал таких глаз и завораживающего голоса.
– Ребята, осталось пять минут, – напоминает миссис Гарсия, и Вероника улыбается мне, прежде чем открыть свой блокнот и начать писать.
Я потираю затылок, потягиваюсь и с ужасом обнаруживаю, что мое сердце бьется быстрее.
Возьми себя в руки, Сазерленд. Возьми себя в руки.
Вероника
– Ты не можешь впустить ее, – шепчет мама мне на ухо, и ее предупреждение заставляет мою кровь заледенеть. Сегодня вечер понедельника, и я наблюдаю на мониторе записи камер, как Глори входит в фойе дома и начинает подниматься по лестнице.
Те же горожане, которые думают, что я просто странная, ее считают сумасшедшей. Но это не мешает им приходить к ней домой и отдавать деньги за сеанс ясновидения. Может быть, ее и не приглашают на самые шикарные вечеринки в городе, но смех Глори слышен всю дорогу до банка, куда она идет, чтобы обналичить их чеки.
– Если ты ее впустишь, – говорит мама, – она заставит меня уйти.
Мой взгляд устремляется к маме, и в ее глазах появляется страх.
– Зачем ей это?
– Потому что именно для этого Бог дал Глори ее дар видеть духов. Она должна привести тех из нас, кто задержится в этом царстве, к следующему. Вспомни, что я тебе говорила, Ви. Будь осторожна с теми, кого приглашаешь в свой дом. Смерть, приглашенная однажды, становится слишком сильна, чтобы остановить ее в следующий.
Я подпрыгиваю, когда раздается стук в дверь. Не хочу, чтобы мама уходила. Мне нужно, чтобы она была здесь, со мной, но…
– Может, тебе лучше уйти? То есть я не хочу, чтобы ты уходила, но не будешь ли ты счастливее на небесах?
Во мне теплится надежда, которая почти душит: я так отчаянно хочу, чтобы она сказала, что смерть не страшна.
Мама наклоняет голову, потом протягивает руку и гладит меня по щеке.
Я закрываю глаза от этого кроткого мягкого прикосновения и жалею, что не могу обнять ее. По какой-то причине мы можем легко прикасаться друг к другу, но не можем обняться. Это одна из вещей, по которым я скучаю больше всего, – по ее крепким надежным объятиям. Она всегда пахла розами и детской присыпкой, и, как бы холодно ни было снаружи, с ней было тепло.
– Почему я должна хотеть оставить тебя и твоего отца? Нет такого места, где я предпочла бы быть без вас.
Глори стучит снова, и мой пульс учащается, когда она кричит:
– Я знаю, что ты там, Ви, прекрати тянуть время и открой дверь.
– Что же мне делать? – спрашиваю я.
– Игнорируй ее.
– Глори не может заставить тебя уйти, не так ли? Разве ты не можешь остаться, если хочешь?
Еще один стук, но на этот раз громче:
– Взгляни на камеру, Ви, и я обещаю, что ты откроешь дверь.
Глори поднимает какую-то толстую, замотанную палку, и моя мама начинает мерцать. Честное слово, мерцать. Как будто она здесь, а потом ее нет, и это вызывает панику, которая стремительно разливается по моим венам.
– Мне сказали воспользоваться этим, если ты не откроешь эту дверь, – кричит Глори.
– Открой дверь, – беспокойство в голосе мамы усиливает мое, – но заставь ее уйти. Быстро. Она будет лгать, чтобы получить то, чего хочет. Инстинкты заставляют ее прогонять духов, но она не понимает, что некоторым из нас нужно остаться.
Затем мама исчезает, и эта внезапность заставляет мои легкие сжиматься. Я оглядываю комнату – никого, и это делает меня странно опустошенной. Раздаются шаги на лестнице, и я снова обретаю способность дышать. Она не ушла, просто куда-то переместилась.
Я отпираю замки и открываю дверь. У Глори длинные, песочно-светлые волосы, мелкие натуральные кудряшки. На ней длинная многослойная светло-голубая юбка и белая блузка с открытыми плечами. В руках она держит сверток, а на сгибе руки – плетеную корзинку для пикника.
– Привет, Ви, – говорит Глори. – Ты собираешься впустить меня?
Я не хочу этого делать, но…
– Конечно.
Глори входит и настороженно оглядывает мой дом.
– Ты пропустила наш ежемесячный сеанс исцеления. – Она пронзает меня своим пристальным взглядом. – Дважды.
– Прошу прощения. Я была очень занята.
– Хм-м-м, – Глори проходит дальше в комнату, с каждым шагом все более неуверенно, чем прежде, – ты мне все время снилась.
– Только в хороших снах, верно? – Моя улыбка кажется фальшивой, и я держу пари, что так она и выглядит.
– Нет.
Дерьмо.
– Ты знаешь, что это? – она поднимает пучок травы, который держит в руке.
Не уверена. Она использовала его и раньше, когда я приходил к ней домой для психического исцеления, и когда она очищала мою ауру.
– Какая-нибудь дорогая трава?
– Шалфей, и он используется, чтобы избавить твое тело и твой дом от нежелательной негативной энергии.
– Звучит неплохо.
Глори идет к эркерному окну, и у меня внутри все сжимается, когда она проводит рукой по подушкам любимого места мамы. Затем она переводит взгляд на пианино. Мамино пианино. Там, где мама сидела до того, как Глори подошла к двери.
– Я помню, когда мы впервые встретились, ты все время играла на пианино. Красиво, если память мне не изменяет.
Я играла. Мама научила меня. Музыка принадлежала мне и ей. Но после того, как мама умерла, я перестала.
– Мне любопытно, – продолжает Глори, – почему в моих снах ты окуриваешь этот дом, и когда делаешь это, то очень напугана?
– Окуриваю? – невинно спрашиваю я.
Она машет палкой в воздухе.
– Акт сжигания трав, чтобы избавить дом от духов. А теперь скажи мне, почему я видела то, что видела?
– Понятия не имею.
– А еще лучше ответь на вопрос: почему сегодня утром ко мне явился ангел и сказал, что ты выбрала очень опасный путь? Путь, который повлияет на твое здоровье, твою семью и вмешается в духовное?
Мы пристально смотрим друг на друга. Я пытаюсь не выглядеть виноватой. А она с неодобрением смотрит на меня.
– Выкладывай, – требует Глори, и мои плечи опускаются.
– Ничего особенного в этом нет. Я пишу свою выпускную работу на тему, существуют ли призраки или нет.
Глори морщится и, пока корзина для пикника скользит от сгиба ее локтя к запястью, спрашивает: