– Да.
– Ладно, брат, тогда пойдем перекусим.
Он направляется к двери и, заметив, что я не иду за ним, оглядывается через плечо.
– С тобой все в порядке?
– Зачем ты это делаешь? – спрашиваю я. – Зачем спасаешь меня?
– Ответ прост: потому что кто-то так же взял меня под свое крыло и спас мне жизнь. Сложный ответ состоит вот в чем. Сейчас ты сказал мне, что есть масса неправильных вещей, но только одна волнует тебя больше всего. Ты больше обеспокоен тем, что твой друг был в опасности, чем тем, что ты делаешь что-то самоубийственное. Когда-то я был таким же, прямо перед тем, как опустился на дно. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что тебе нужен друг. Разве я не прав, брат?
Да, может быть, и так.
Вероника
Я резко просыпаюсь. Как будто кто-то произнес мое имя, как это обычно бывает, когда важно проснуться. Но, когда оглядываюсь вокруг, понимаю, что одна. Даже мамы нет в моей спальне. В комнате темно, если не считать лунного света, пробивающегося сквозь щели моих все еще открытых жалюзи. Перекатившись с боку на спину, я нерешительно потягиваюсь, поскольку тело онемело. Тот тип онемения, когда судорога легко может привести к растяжению икры. Я могу спать целыми днями, когда принимаю лекарство от мигрени, оставаясь такой неподвижной, что, по словам папы, ему приходится даже прикладывать ухо к моему носу, чтобы убедиться, что я дышу.
Перед тем как лечь отдыхать, я стояла, прислонившись к отцу, и плакала, а он обнимал меня. Я еще немного поплакала, и он обнял меня крепче. В конце концов я успокоилась, и мы поговорили. По-хорошему поговорили. Я наконец рассказала ему обо всем, что происходит в моей жизни от начала до конца. Почти все – я не говорила о встрече с мамой, но кроме этого он знает все – вплоть до того, как я прыгнула в реку и обняла Сойера, а потом почти поцеловала его в машине, и даже не забыла сказать, что Лео влюбился в кого-то другого.
Я говорила до тех пор, пока мне больше нечего было рассказать, поэтому папа продолжил собственный рассказ с того места, где я остановилась, потому что он меня понимает. Понимает, что я не хочу анализировать свои чувства или откровенно обсуждать, что мне делать дальше, а вместо этого хочу забыть, поэтому он тихо пробормотал о своей неделе.
Скучные вещи, обыденные. Такие тривиальные, которые заставляют ощущать мир нормальным и безопасным. Я слушала каждое слово, и веки мои тяжелели. В какой-то момент я заснула, и папа, должно быть, отнес меня в мою комнату.
Отбойный молоток в черепе исчез, и его место заняла редкая минута тишины. Электронные часы на прикроватном столике показывают полночь. Ровно двенадцать с двумя нулями. Я свешиваю ноги с кровати, и улыбка расползается от уха до уха, когда я понимаю, что кто-то произнес мое имя, чтобы разбудить меня. Просто не тот, кого я могу видеть.
Я меняю старые джинсы и футболку на хлопчатобумажные шорты с майкой и хмуро смотрю в зеркало на крысиное гнездо светлых непослушных кудрей, прыгающих у плеч. В них так много песка, и выковыривание его после душа определенно будет отстойным занятием.
В коридоре я заглядываю в папину комнату, и сердце подпрыгивает, когда я вижу маму, лежащую рядом с ним. Он крепко спит, и глаза мамы тоже закрыты, когда она прижимается к нему. Папа протягивает к ней руку и касается ее ладони. Они выглядят такими умиротворенными и влюбленными, что я щипаю себя за руку. Чувствую боль от щипка и облегченно выдыхаю. Это не галлюцинация. И не сон.
Папа лежит, обнимая и защищая любовь всей своей жизни, поэтому он должен знать, по крайней мере, на подсознательном уровне, что мама с ним, и я чувствую тепло. Папа не видит ее, потому что не верит, что призраки существуют. Так же, как Сойер не может поверить в записи на диктофоне. Но чем тщательнее я буду доказывать им, что призраки реальны, тем больше они смогут видеть дальше того, что существует только в этом мире. Таким образом, когда я умру, то смогу присоединиться к маме в этом доме, и тогда папа будет в порядке, потому что он никогда не будет один.
Из нашей гостиной на втором этаже доносятся легкие постукивания, и я мысленно проклинаю себя за то, что у меня нет магнитофона. Это было бы удивительно – поймать ЭГФ в моем собственном доме. Я думала попросить маму подыграть мне, но никак не могла решиться. Это кажется слишком личным, чтобы это слушали и разбирали другие люди.
Мне нравится, что дом оживает, поэтому я быстро, но легко поднимаюсь на ноги и спускаюсь по лестнице в поисках маленькой девочки, которая любит играть.
Сойер
Я иду по длинному коридору, заглядывая по пути в комнаты. Они уже не те, что были раньше. Они не кажутся такими темными, такими серыми. Вокруг меня раздается смех, медсестры болтают с пациентами, пациенты разговаривают друг с другом – обсуждают персонал. Светлые комнаты заполнены личными вещами. Окна широко распахнуты, дует теплый весенний ветерок.
За письменным столом сидит девушка моего возраста и читает. Я останавливаюсь у ее двери, вхожу и смотрю, что она делает.
Суббота, 23 марта:
Сегодня у меня был целый день с Пег и Сэйдом. Утром мы вышли из дома и поехали на «Форде». О, это было великолепное времяпрепровождение на свежем воздухе. Я очень не хотела идти на службу, но все-таки пошла.
Вечером у меня было назначено свидание с Гарри, но он прислал сообщение, что заболел. Так вот, дневник, он вовсе не был болен, а просто хотел пойти на матч по бильярду. Ничего страшного, я как следует наору на него.
Девушка смотрит на меня снизу вверх:
– Она тебе лжет.
Я хмурюсь.
– Кто? Кто мне лжет?
– Она лжет. Вам нравится здесь, – она оглядывает комнату, а потом выходит в коридор. – Я имею в виду, в больнице. Немногие люди любят приходить сюда. Почему ты любишь? Неужели не боишься?
Чувствуя себя сбитым с толку, я засовываю руки в карманы.
– Боюсь чего?
– Смерти.
Я не знаю. Боюсь ли я? Так вот почему меня так тянет к дневнику Эвелин? Я боюсь причинить боль Люси и маме, но боюсь ли я смерти? Нет, это кажется неправильным. По крайней мере, я не поэтому читаю дневник. Я прочел его, потому что…
Читая про Эвелин, я не чувствую себя одиноким в своих проблемах. То, с чем я столкнулся, – отстой, но то, с чем столкнулась Эвелин, было еще хуже, и все же она пыталась найти способ быть счастливой.
Девушка подскакивает, словно испугавшись, и хватает меня за руку.
– Тебе нужно идти к Люси. Она в опасности.
Мои глаза резко распахиваются, и я вскакиваю, когда слышу крик Люси.
– Сойер!
Она кричит, и от этого звука у меня по спине пробегает тошнотворный холодок. Я выхожу из своей комнаты и направляюсь к ней. Моя младшая сестра, вся в поту, сидит посреди своей кровати принцессы, ее волосы прилипли к лицу, а легкая ночная рубашка пристала к телу. По ее лицу катятся слезы.
Кошмары. Как по часам, они ударяют ее в полночь. Это дерьмо появилось в первую же неделю нашей жизни здесь, но я мало что могу сделать, кроме как быть рядом с ней. Мама предложила дать ей снотворное, и я напомнил ей, что это произойдет только в том случае, если мы получим официальное одобрение от Американской академии педиатрии. Визит доктора к Люси означал бы, что матери придется взять еще один выходной, так что это был полный провал.
Люси всхлипывает и задыхается от рыданий, и, когда она не поднимает руки, чтобы забраться ко мне на руки, я понимаю, что она все еще спит, но проживает свой кошмар в нашей реальности. По крайней мере, на этот раз она осталась в постели.
Я убираю волосы с ее лица и осторожно укладываю на подушку.
– Ш-ш-ш, тише, тише. Все в порядке, Люси. Я здесь.
Люси позволяет мне уложить ее обратно в постель и хватается за одеяло, когда я подтягиваю его к ее подбородку.
– Тут одно… чудовище, – она икает на середине фразы.
– И я его прогнал. Так же, как и всегда. Так я буду делать всегда.
Она прерывисто вздыхает, и меня ободряет этот одинокий выдох и то, как она уютно устраивается на подушке и закрывает глаза. Я сажусь на краю ее кровати и напеваю примерные слова колыбельной, потому что никогда не пытался выучить их правильно. Люси протягивает руку, кладет ее поверх моей, и на мгновение постоянный шквал хаоса прекращается. Она любит меня, и я отвечаю ей взаимностью.
Что-то постукивает по стене ее комнаты, и я резко вскидываю голову. Еще один стук, затем еще один, и мой взгляд следуют за звуком, который продолжается, как будто он пробирается к передней части дома. Что-то опасное закручивается внутри меня, когда я понимаю – это не стук, а шаги в фойе.
Осторожно, чтобы не разбудить Люси, я крадусь к окну и замечаю, что снаружи ничего нет. Еще несколько шагов раздаются за стеной, где-то в квартире закрывается дверь, и я резко поворачиваюсь всем телом, чтобы увидеть, что в комнате ничего нет.
Я выхожу в гостиную. Дверь в мою спальню открыта, дверь в ванную открыта, двери шкафа закрыты. Я иду по коридору, и из-под закрытой двери маминой спальни пробивается тусклый свет. Она бормочет что-то неразборчивое, и я качаю головой. Отлично. Сейчас она, наверное, тоже разговаривает во сне.
Шаги наверху, скрип тяжелой двери из квартиры Вероники – мое сердце бешено колотится. Что, черт возьми, тут творится? Я бегу к нашей входной двери, и мой разум спотыкается, когда я замечаю, что замок отперт, а дверь не закрыта полностью. Нет. Не может быть. Я определенно проверил дверь перед тем, как лечь спать.
Пульс стучит в ушах, когда я открываю дверь нараспашку и выглядываю в темное фойе. Слабый свет, пробивающийся через витражное стекло в главной двери, отбрасывает тени в углы, которые с каждой секундой, пока я смотрю, все больше темнеют.
Еще несколько ударов, мягкий звук, как будто кто-то идет мне навстречу, и кровь отливает от моего лица, когда звук усиливается. Холодный порыв ветра, и я вздрагиваю, когда холод сдирает кожу и оставляет морозное ощущение на костях.