людей держаться подальше. Но я пошел, и это был лучший чертов прыжок в моей жизни. Порыв, который я почувствовал, когда оказался в воздухе…
Одно только воспоминание вызывает у меня прилив крови, но потом я пытаюсь выдохнуть это ощущение. Я больше не хочу кайфа. Я не хочу умирать.
– Даже зная, что это опасно, я продолжал возвращаться. Время между визитами все сокращалось и сокращалось, пока однажды прыжок не прошел плохо. Я задел выступ – скальный выступ примерно на полпути вниз, – и он изменил мою траекторию. Я врезался в воду, но ударился рукой об острый камень под поверхностью. Мои кости затрещали, а рука превратилась в желе. Боль дезориентировала меня, и в конце концов я выпустил весь воздух и наглотался воды. Запаниковав, я начал тонуть, и в данный момент меня могло здесь не быть.
Я давлюсь последними словами и вынужден прочистить горло.
– Все в порядке, – шепчет Вероника, – сейчас тебя там нет.
Но это так. Вот этого она и не понимает. Даже когда не прыгаю, я часто чувствую, что все еще там, застрял под водой.
– Но я взял себя в руки, поборол страх и пробился на поверхность. Приземление вышло далеко от суши, и это был самый длинный и тяжелый заплыв в моей жизни. Поездка в ИМКА была еще хуже.
– В ИМКА? – восклицает Вероника, и я вздрагиваю от того, как явно ее тон кричит о моей тупости.
– По тому, что моя рука болталась жутко неестественно, я понял, что у меня проблемы. И больше заботился о том, как солгать, чтобы выйти из этой ситуации, чем о своей руке. Я не хотел, чтобы кто-нибудь знал о моем поступке, поэтому пошел в ИМКА и симулировал падение на палубу бассейна. Это был дерьмовый поступок. И я это знаю. Я пытаюсь остановиться, поэтому начал ходить на собрания анонимных алкоголиков.
Она недоверчиво наклоняет голову, и я горько усмехаюсь над ее выражением лица.
– Есть один парень немного старше меня, и он знаком с моей проблемой. Хотя я не алкоголик и не пью, он все равно меня принял. Он мой консультант, я хожу на еженедельные собрания и решился довериться ему. Я перестану прыгать со скал, потому что если этого не сделаю, то умру.
Глаза Вероники изучают мое лицо в поисках чего-то, и я чертовски надеюсь, что она это отыщет.
– Неужели так трудно остановиться?
Ее вопрос глубоко врезается мне в душу.
– Да. Даже сейчас я с удовольствием пошел бы туда. Я болен так сильно, как только возможно. Каждая частичка меня болит. Но когда я прыгаю… – одна только мысль о кайфе вызывает у меня чувство голода… Жажду, как сказал бы Нокс. Глубокий вдох и затем еще один выдох. – Я понимаю, если это слишком для тебя, – говорю я. – Ты единственный человек, который знает о моей потребности прыгать, кроме моего консультанта. У меня даже не хватило смелости выступить на собрании анонимных алкоголиков.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – спрашивает она.
– Потому что ты должна знать, что я настоящий ублюдок. В ту ночь, хотя земля была рыхлой, мы, возможно, смогли бы снова взобраться на утес. Но я этого не хотел. Мне хотелось прыгнуть и хотелось еще больше усложнить этот прыжок, прыгая вместе с тобой, – гнев на самого себя бьет по моим мускулам, и за ним следует укол стыда. – Я поступил очень тупо, – говорю я, – очень неосторожно и неправильно. Я мог причинить тебе боль, и это выводит меня из себя, поэтому пойму, если ты решишь, что я сумасшедший, и скажешь мне уйти.
– Сойер, – медленно произносит Вероника.
Я смотрю на нее, и она смотрит на меня не так, как я ожидал – как будто я самый большой придурок в мире, – а с нежным пониманием. Эта девушка постоянно меня удивляет.
– Ты не думал, что я уже поняла, что тебе нравится хорошая встряска?
Я открываю рот, чтобы ответить, но смущенно захлопываю его снова.
– И как только люди не замечают этого в тебе? – Она говорит медленно, словно подбирая слова, как будто может обидеть меня. – Если бы кто-то потрудился хорошенько рассмотреть тебя, то этому человеку было бы очевидно, что ты любишь ситуации, которые заставляют твое сердце биться быстрее. Я поняла это в тот день в туберкулезной больнице, когда пришли копы. Ты был готов идти со мной нос к носу столько, сколько потребуется.
Мой лоб морщится, когда ее слова бурлят у меня в животе. Видят ли это другие люди, но ничего не говорят, или они вообще меня не видят?
– Не думаю, что любить экстремальные виды спорта – это особенно плохо, но я действительно считаю, что любовь к ним выходит за грань, если ты сознательно подвергаешь себя опасности ради адреналина. Прыгнуть из самолета с парашютом – не проблема. Прыгать с опасных утесов и скал, потому что не можешь остановиться, – это немного чересчур. Но я также отдаю тебе должное за то, что ты получаешь необходимую помощь. Бонусные баллы за творческое использование собрания анонимных алкоголиков в твоем стремлении сделать все правильно.
– Тебя должно беспокоить, что я подвергаю тебя опасности.
– Во-первых, ты не подвергал меня опасности. Это я та идиотка, которая попыталась дотянуться до заколки и упала, а ты последовал за мной, чтобы помочь. Если бы ты с самого начала хотел прыгнуть, то не стал бы так цепляться за меня. Я почувствовала, как сильно ты старался втащить меня обратно, но с оползнем нам было не справиться.
Это правда.
– Во-вторых, я умная девушка, и, если меня что-то и обидит, так это твое предположение, будто я сама не оценила опасность подъема, прежде чем выбрать прыжок. Я никому не позволяю втягивать себя во что-либо. Я увидела рыхлый грунт и тоже подумала, что мы могли бы подняться, но потом решила, что, если подъем окажется неудачным и земля под нами осыплется, мы все равно упадем в воду. И тогда ты не сможешь помочь мне выплыть.
Я просто ошарашен. Так сильно, что не могу ничего сделать, кроме как смотреть на нее.
– У меня нет права судить тебя, Сойер, если ты этого ждешь. Ты делал что-то невероятно глупое, но понимаешь, что у тебя есть зависимость, и поэтому обратился за помощью. Для меня разозлиться на тебя было бы все равно что, если бы кто-то разозлился на меня и разочаровался во мне из-за опухоли.
– Это не одно и то же.
– Да нет, – говорит она, – в твоей генетической структуре есть что-то такое, что заставляет тебя прыгать. Так же, как в моем генетическом коде есть что-то, делающее меня чувствительной к химическим веществам, которые завод выливал в землю рядом с нашим домом. Это не значит, что ты поддаешься своим пристрастиям, но это означает, что ты ведешь борьбу, которую мало кто поймет.
– Но моя борьба и твоя борьба – это разные вещи. Ты не выбирала опухоль.
– А ты не выбирал эту зависимость.
У меня сдавливает горло, и я не могу смотреть на нее, только на трещины на тротуаре. Она слишком мила, слишком снисходительна и к тому же ошибается. Она не должна быть такой. Я единственный, кто слаб, и меня смущает, что она этого не видит.
– Обещаю тебе, больше никаких прыжков с утесов. – Ради нее я это сделаю.
– А что если ты снова прыгнешь? – спрашивает она. – Ты мне расскажешь об этом?
Мне не нравится ее вопрос, он беспокоит меня, но он искренний и заслуживает честного ответа. Это будет полный отстой, если я подведу ее, но… – Я тебе сразу же расскажу.
Вероника протягивает мне мизинец:
– Клянешься?
Я смеюсь, но все же цепляю ее мизинец своим.
– Клянусь тебе. – Пока что Вероника хорошо воспринимает ситуацию, но я не уверен, что она будет такой же понимающей, когда я скажу ей следующее. – У меня есть еще плохие новости.
– Так ты вампир?
Наверное, это ей понравилось бы больше.
– Нет, Сильвия и Мигель хотят присоединиться к нашей группе, и я сказал им, что мы не против.
И вот тогда Вероника начинает злиться.
– Ты поцеловал ее, – говорит мама, как только я закрываю дверь в нашу квартиру. Она произнесла это как утверждение, как факт, и взгляд, который она бросает на меня с дивана, выражает осуждение. – Я видела из окна Люси, так что, пожалуйста, не отрицай этого.
Сейчас уже поздно, десять вечера. Вероника наконец-то перестала злиться из-за пополнения в нашей группе при условии, что я соглашусь принять и Кравица с Лахлином, если ситуация изменится. Я понимаю, почему ей это не нравится, и признаю, что тоже сомневаюсь.
Затем, после нескольких минут поцелуев на крыльце, мы вдвоем пошли к ней домой и рассматривали фотографии моста, которые я сделал, прослушивали аудиозапись, пока мне не пришлось отправиться в ИМКА на вечернее собрание и небольшую тренировку после.
Во время нашего исследования, признаю, слышал «ему очень больно» и также заметил на некоторых фотографиях странный светящийся шар, но я все еще не уверен, что готов поверить в призраков. Во всяком случае, не так, как Вероника, которая уверенно цепляется за надежду. Вероятно, есть какое-то научное обоснование всему этому, какая-то логика, но я недостаточно умен, чтобы ее понять.
– Да, я поцеловал ее, – отвечаю я.
У мамы, как всегда бывает по выходным, налитые кровью глаза. Вчера вечером у Сильвии она выпила слишком много, а сегодня опять пьет в одиночестве. Слава богу, завтра понедельник, и у меня будет по крайней мере четыре вечера без пьяных разговоров.
Я прохожу мимо мамы и проверяю, как там Люси: она крепко спит в своей постели. Направляюсь в свою комнату, вытряхиваю чистую одежду из корзины на кровать, затем вытаскиваю мокрые вещи из рюкзака и кладу их в корзину, чтобы постирать позже.
Мои волосы мокрые, и кажется, что теперь они всегда такие. С тех пор как познакомился с Ноксом, я все время плаваю. До и после утренней тренировки, после смены в качестве тренера по плаванию и спасателя в ИМКА. По вечерам я беру с собой Люси и делаю еще больше кругов. Нокс называет это заменой одной зависимости на другую. На новую, которая вряд ли приведет меня к смерти.
Нокс предпочел заменить свою тягу к алкоголю бе́гом на длинные дистанции и рисованием. Он смеялся, когда говорил мне, что плохо рисует. Теория Нокса такова: если мы постоянно заняты, то менее склонны делать то, что способно нас уничтожить.