– А что бы ты сделал, если бы девушка в выпускном платье вышла из-за этого поворота? – задает вопрос Мигель, как только выключает цифровой диктофон.
– Честно? – спрашивает Сойер.
– Да.
– Убежал бы.
Они смеются, а мы с Сильвией переглядываемся.
Мы ничего не записали на диктофон, ничего такого, что могли бы услышать человеческими ушами, и я начинаю волноваться, чувствуя, что это не Сара заставляет кожу у основания моей шеи покалывать от беспокойства. Здесь есть что-то еще, о чем меня предупреждала Глори.
– Я думаю, что призрак Сары – это отголосок воспоминания, – говорю я.
– Что заставило тебя так подумать? – интересуется Сойер.
– Большинство историй, которые мы читаем, имеют одну общую черту – люди видят Сару, идущую по дороге и кладбищу. Как сказала ранее Сильвия, подумайте обо всех эмоциях, которые, вероятно, были связаны с подготовкой к танцам. Вся эта радость, надежда и волнение, а потом все закончилось таким разочарованием и страхом? Это похоже на тонну мощных эмоций, и кажется вероятным, что такое скопление чувств оставило свой отпечаток.
– Если это отголосок воспоминания, – говорит Мигель, – то почему мы его не видим?
– Может быть, это и был он, когда мы проезжали поворот, – возражаю я. – То, что мы увидели, было белой вспышкой. Если только на этом холме нет оленя-альбиноса или огромного кролика размером с динозавра, то это не Бэмби[14] переходил дорогу.
Сильвия вздрагивает и плотнее кутается в одеяло, которое нашла в багажнике внедорожника Мигеля.
– Я все еще думаю, что это слишком жутко.
– Ты неправильно смотришь на смерть и призраков, – говорю я. – Почему все это должно пугать? Почему это не может быть то же самое, что сделать вдох и затем выдох? Часть жизни, которую мы проживаем без излишних размышлений?
– Она в чем-то права, – Сойер, растянувшийся рядом со мной на траве, приподнимается на локтях. – Если отголоски воспоминаний реальны, то это означает, что призраки – не более чем интенсивные воспоминания на повторе, так что бояться нечего.
– Я же не говорила, что призраки не существуют. – Сказав это, я быстро исправляю свою мысль. – Думаю, что и отголоски воспоминаний, и призраки реальны. Помните ЭГФ и изображение сферы духа?
– Да, Эйнштейн, – говорит Мигель, – объясни это.
– Сейчас речь о другом, – Сойер отвечает быстро, и я должна признать, что мне нравится, как он решительно настроен разоблачить то, что он считает до глубины души глупым. – Вероника говорит, что бояться нечего, и я с ней согласен. Мы должны подумать насчет этого призрака и выяснить для нашей работы, считаем ли мы то, что видели, настоящим призраком или же просто отголоском воспоминания. Факт первый: некто по имени Сара погиб в автокатастрофе. Факт второй: теоретически она похоронена в нескольких метрах от нас. Факт третий: есть сообщения о девушке, идущей по обочине дороги в выпускном платье. Кто-нибудь слышал, чтобы эта девушка общалась с кем-то?
Все молчат. Единственное, что я узнала о Сильвии и Мигеле, – это то, что они серьезно относятся к своим оценкам. Они исследовали этот холм почти так же тщательно, как и я.
– Я приму ваше молчание за отрицательный ответ, – продолжает Сойер, – тогда этот призрак, если он настоящий, – отголосок воспоминания. Эмоции от автомобильной аварии были настолько сильны, что запечатлелись в этом времени и пространстве. Я думаю, что Сара на самом деле не бродит здесь, а упокоилась с миром. Единственное, что останется навсегда, – это страх, который она испытала из-за аварии.
Сильвия еще плотнее кутается в одеяло.
– Все равно жутко, и мне от этого не легче.
– Почему тебя пугает смерть? – спрашиваю я. Это не вопрос, предназначенный для того, чтобы ранить или даже допытываться, но абсолютный страх, написанный на лице Сильвии, заставляет что-то глубоко внутри меня болеть.
– А почему это не пугает тебя? – она выплевывает слова, как сумасшедшая, но я вижу только страх. – В самом деле, почему я здесь единственный человек, который испугался?
– Я весь дрожу, – говорит Мигель, но выглядит он таким же спокойным, как и Сойер, – по крайней мере, из-за этого оленя, который, возможно, был призраком. Признаюсь, это заставило меня обмочить штаны.
– Серьезно? – Сильвия прикусывает губу. – Я единственная, кто боится смерти?
– Я вообще-то не фанат смерти, – говорит Мигель.
Сойер садится, подтягивает колени к груди и кладет на них руки.
– Я не столько боюсь смерти, сколько не хочу умирать. Иногда я думаю о тех глупостях, которые совершаю, и о том, как легко все пойдет наперекосяк, а потом спрашиваю себя, что будет с Люси, если я уйду.
Сильвия несколько раз моргает, как будто шокирована, услышав это от Сойера.
– Ты не боишься того, что случится с тобой после смерти? – спрашивает Сильвия. – Например, что окажешься в ловушке собственного тела? Или, например, сможешь слышать, но не сможешь двигаться или дышать… Или вдруг ты сделал что-то неправильно и будешь гореть в аду?
Уголки губ Сойера медленно приподнимаются.
– Раньше никогда не боялся, но спасибо, потому что теперь я буду думать об этом.
Мы все смеемся, но он прав. Теперь это все, о чем мы думаем.
Мигель проводит рукой по своим черным волосам и спрашивает:
– Заставляет ли все это вас задуматься о том, каким может быть ваш отголосок воспоминания?
– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.
– Если тебе суждено умереть в самый неподходящий момент, в тот единственный, который окажет такое эмоциональное воздействие, которое останется навсегда, что это будет?
Это трудный, честный вопрос, и я ненавижу себя за то, что так быстро знаю ответ.
– Это не твоя вина, Мигель, – говорит Сойер, когда Сильвия протягивает руку и кладет ее на плечо Мигеля. Боль, исходящая от него, заставляет меня съежиться.
Так долго я думала об этих трех людях как о врагах, неприкасаемых популярных детях, которые никогда ничего не чувствовали, но сидя здесь, наблюдая этот момент поддержки, я понимаю, что боль гораздо более универсальна, чем я предполагала. Сильвия садится рядом с Мигелем, кладет голову ему на плечо и обнимает его, напоминая мне о нас с Назаретом.
– Моим отголоском будет момент после того, как мама и папа впервые разошлись, – говорит Сойер. – Люси была совсем крошкой и все время плакала, я был несчастен и часто жаловался, как сильно скучаю по дому. Я был зол на маму. Так безумно зол. И не понимал, почему они с папой не могут помириться. Они все время ссорились, мама всегда кричала, и я подумал, что, если бы она могла просто остановиться, возможно, у них все получилось бы.
Сойер опускает голову, и мир словно перестает дышать.
– Я все время был рядом с мамой, каждую секунду говорил ей, что это она виновата в их с папой расставании, в том, что Люси все время плачет. И однажды мама сломалась. Мы были на кухне, и я, как всегда, набросился на нее, а она опустила голову и заплакала. Я никогда раньше не видел ее плачущей, и это меня напугало. Сильно. А потом она продолжила плакать. Она плакала в своей спальне, плакала в ванной, плакала в ду́ше. Она продолжала плакать. Она сломалась, и я понял, что сам виноват.
– Ох, Сойер, – Сильвия выдыхает, и Сойер закрывает глаза, как будто ее горе причиняет ему боль. Я понимаю это. Жалость ничего не может исправить, но часто делает еще хуже.
– Мое воспоминание зациклится на том моменте, когда моя мама умерла, – говорю я, не сводя взгляда с Сойера. Наконец он открывает глаза, и я вижу неприкрытую благодарность за то, что отвела от него внимание. – Она не хотела проходить через два последних этапа лечения. И едва ли хотела проходить через два этапа до этого, но она сделала это ради моего отца.
Мое горло сжимается, а ладони становятся липкими от воспоминаний. Я вытираю руки о юбку.
– Моя мама была сама жизнь. Когда она входила в комнату, все могли почувствовать легкий ветерок на своей коже, ощутить вкус жимолости, летнего дня и аромат цветущих роз. Она жила, любила, смеялась, а потом заболела. Так сильно заболела. Мы все знали, что она умрет, но вместо того, чтобы умереть с улыбкой на лице, занимаясь тем, что она любила больше всего, она умерла с весом в тридцать шесть килограммов настолько больная, что даже не могла есть. Ее кожа и мышцы были настолько чувствительны, что мое прикосновение причиняло ей боль. Смотреть на это, видеть ее, видеть, как мой отец разваливается на части… это был сущий ад. – Я закрываю глаза, отчаянно пытаясь стереть из памяти ее образ, такой слабой, такой разбитой, и чувствую прикосновение. Мои волосы нежно заправляют за ухо, точно так же, как это делала моя мама. И когда я открываю глаза, то вижу, что Сойер любит меня.
– Моя бабушка сказала мне, что я попаду в ад, – шепчет Сильвия. – Перед моей мамой, перед моим отцом, перед моими братом и сестрой, перед моими тетями и дядями, перед всеми людьми, которые должны любить меня. Она сказала мне, что я грешница, и если я не покаюсь, то попаду в ад.
– Твоя бабушка будет в шоке, когда умрет и узнает, что Бог любит геев, – говорю я, и Сильвия смеется. Действительно смеется, и вскоре Мигель с Сойером присоединяются к ней.
– Если отголосок воспоминания – это отпечаток плохого, – говорит Сильвия, – может быть, это означает, что единственное, что мы уносим с собой, когда умираем, – это добро.
– Аминь, – говорит Сойер. У них с Сильвией одинаковые улыбки, как у лучших друзей. – Меня вполне устраивает, что все плохое останется позади.
Мигель оглядывается по сторонам.
– Не знаю, как вам, но по мне это место тяжеловато. С тех пор, как мы сюда приехали, я чувствую, что за мной кто-то наблюдает. Кто-то плохой.
Я люблю призраков, но мне тоже кажется, что в тени прячется что-то зловещее.
– Это из-за окружающей нас энергии. – Все предупреждения Глори крутятся в мыслях, и я жалею, что оставила телефон во внедорожнике Мигеля, так как часть меня верит, что она пишет мне прямо сейчас и звонит, предупреждая, что я наткнулась на опасность, которой она отчаянно боялась. – Если это отголосок воспоминания, то мы чувствуем воздействие его негативной энергии, и я точно знаю, что нам нужно сделать, чтобы очиститься от него.