Она отстраняется, и это убивает меня, я не хочу отпускать ее. Вероника пристально смотрит на меня какое-то мгновение, как будто хочет снова броситься в мои объятия, но потом поворачивается на цыпочках и уходит. В лесную чащу, подальше от меня, туда, где скрылись Лахлин и Кравиц.
Любовь к Ви требует жертв. Вот что сказал Кравиц.
Вероника умирает. Ее опухоль растет, и она умирает. Нож этой истины режет меня так глубоко, что боль ослепляет. Что-то тут не так. Мир становится ярким только благодаря Веронике. Без нее здесь будет темно, как в полночь.
Радость. Вероника – это жизнь и радость.
Мир кажется туманным, и моему ошеломленному мозгу требуется мгновение, чтобы перестроиться. Я моргаю, чтобы рассеять путаницу, вернуть себе концентрацию. Чтобы заставить небо нависать надо мной, почувствовать землю под ногами, чтобы все снова стало правильным. Я моргаю во второй раз, мое зрение проясняется, но мир не становится прежним. Не таким, как следовало бы.
Небо все еще голубое. Мои обутые в кроссовки ноги касаются твердой земли. Трава и деревья все еще на месте, но все по-другому. Вероника жива, но в любой момент может умереть… и она не будет препятствовать тому, чтобы это случилось.
Странное покалывание в моих венах, эта невероятная потребность сдернуть ее с железнодорожных путей, когда приближается мчащийся поезд, но затем мои легкие сжимаются. Вот в чем проблема. То, что она пыталась мне сказать: нет никакого способа сойти с рельсов, только возможность замедлить поезд. Смерть неизбежна, вопрос лишь в том, насколько долгим и болезненным будет столкновение.
Прохладный осенний ветерок обдувает мою кожу. Это чувствуется хорошо после того, как долго стоял на теплом солнце. Я смотрю на волоски на своей руке, наблюдаю, как они поднимаются и опускаются от легкого порыва ветра. Забавно, что я никогда раньше не замечал, как шевелятся эти волоски, и даже не задумывался о том, как ощущается ветер на коже… или солнце… или то, как этот момент похож на падение.
Я оглядываюсь – деревья уже не зеленые. Смесь желтого, красного и оранжевого начинает вторгаться в зелень, и тогда я замечаю сухие листья. Те, что не выдержали жестокой летней жары. Те, что не пережили остальных. Увядший коричневый лист падает с ветки на землю. Он больше не будет зеленым или не станет желтым, оранжевым или красным.
Слева раздается шорох, и Кравиц прислоняется плечом к дереву, наблюдая за мной.
– Вот почему она ускоряет праздники, – говорю я, и мой собственный голос звучит как чужой. – Она пытается прожить их как можно больше, прежде чем умрет.
Он кивает, затем смотрит в сторону. Я потираю затылок, и это не помогает мне избавиться от моего нового зрения, но я не уверен, что хотел бы этого.
Любовь к Ви требует жертв.
Эти слова – призрак, шепчущий в моем мозгу. Назарет был прав в том, что я не понимал раньше, но теперь, с этими новыми глазами, я понимаю.
Вероника
СОЙЕР: «Я не позволю тебе оттолкнуть меня».
Я: «Я не отталкиваю тебя. Мы остаемся друзьями. Так будет даже лучше».
СОЙЕР: «Только не для меня. Я не боюсь».
Я стою на крыльце, и мой позвоночник выпрямляется. Он не испугался. Говорю это так, как будто я испугана.
Я: «И я тоже».
Я ожидаю моментального ответа, но ничего. Тишина. Как будто он сказал все, что хотел. Как будто это заявление было последним словом в споре, когда я только приготовилась к бою.
Но он не испугался. Как будто он вообще не понимает, чего тут бояться.
Я: «Я не боюсь».
Ему нужно было окончательно это объявить, но каким-то образом второе сообщение заставляет часть моей уверенности в себе улетучиться. Сомнение шепчет в моей голове: неужели я боюсь?.. Но чего? Потерять его? Потерять маму? Смерти? Я боюсь умереть?
Не желая больше думать об этом, я прохожу через парадную дверь в фойе и обнаруживаю Глори, сидящую на ступеньках и преграждающую мне путь. Один только ее вид выматывает меня, и я прислоняюсь спиной к двери, закрывая ее.
– Я действительно не в настроении.
– Привет, Ви. Я чувствую запах шалфея.
– Потому что я его жгла. Неужели все злые твари, таящиеся в доме, исчезли?
– Нет, – отвечает она, и мне хочется биться головой о стену. – Они спрятались, но не исчезли, вот почему я могу сидеть здесь. Они все еще разговаривают, нападают, но я чувствую только щекотку внутри черепа.
Не знаю, должна я чувствовать беспокойство или облегчение. Я отталкиваюсь от двери, и Глори встает, когда я поднимаюсь по лестнице и впускаю нас в квартиру. Она садится на середину дивана и похлопывает по месту рядом с собой. Я присоединяюсь к ней и в тысячный раз жалею, что рядом со мной не сидит моя мама, что я физически не ощущаю ее присутствие. Я порвала с Сойером, и каждая частичка меня болит. Хочется, чтобы мама меня обняла, почувствовать ее прикосновения. Мне нужны ее заботливые слова.
Я оглядываю гостиную, особенно кресло у окна, и мой желудок сжимается от того, что она пропала.
– Как ты думаешь, как прошло очищение? – спрашивает Глори.
– У меня сильно болела голова, а потом я порвала со своим парнем. Так что, думаю, это зависит от того, как ты относишься к нам с Сойером. Я, например, раньше чувствовала себя хорошо, а теперь опустошена.
Глори окидывает меня медленным оценивающим взглядом.
– Почему ты порвала с Сойером?
Я пожимаю плечами.
– Это из-за твоей опухоли?
Я встречаюсь с ней взглядом и снова пожимаю плечами.
– У тебя такая дурная привычка, – говорит Глори.
Это привлекает мое внимание.
– Какая?
– Отталкивать людей.
– Я думаю, что ты ошибаешься. Это люди отталкивают меня.
– А как насчет Лео?
– Он тот, кто ушел.
Как и моя мама, Глори заправляет локон мне за ухо. Скучая по материнской ласке, я склоняюсь к ее прикосновению. Это не мама, не то же самое, но больше, чем то, что у меня сейчас есть.
– Мне любопытно, – говорит Глори, – когда же ты перестанешь принимать решения, основанные на смерти твоей матери?
Я отшатываюсь от нее.
– Я этого не делаю.
– Мне кажется, ты только что намекнула, что рассталась с Сойером из-за своей опухоли.
– Ты не понимаешь Сойера, и ты не понимаешь, каково это – смотреть, как кто-то умирает. Я знаю, потому что видела, как умирает моя мама. И я не хочу этого для него.
– Значит, чтобы спасти людей, которых ты любишь, от душевной боли, ты выбираешь то, что считаешь быстрой смертью?
– Да, – говорю я и тут же смущаюсь, – но вообще я не выбирала смерть.
– Бог знает, что у тебя на сердце, Ви. Нет смысла скрывать то, что он уже видел. Он посылал ангелов, чтобы поговорить со мной о тебе. – Глори смотрит на меня так же, как она смотрит на клиентов, когда утверждает, что читает их ауры. – А что, по-твоему, выбрала твоя мама?
– Медленную смерть, – говорю я.
Глори оглядывает гостиную, и мою кожу покалывает от того, как ее взгляд задерживается на подоконнике. Мамы там нет. По крайней мере, я ее не вижу, и все же меня охватывает чувство вины.
– Почему ты позволяешь своей матери преследовать тебя?
Во рту пересыхает, голова кружится, и я отчаянно пытаюсь найти маму в комнате, но ее нигде нет. О боже, а что если, сжигая шалфей, я достаточно напугала других духов, чтобы Глори теперь почувствовала мою мать? Если она увидит ее, то заставит уйти. Я знаю это абсолютно точно.
Глори кладет обе руки мне на щеки и заставляет сосредоточиться.
– Ты должна научиться отпускать мертвых, иначе они утащат тебя за собой в смерть. И ты это прекрасно знаешь. Ты не можешь позволить смерти остаться в твоей жизни.
Вот почему я отказываюсь входить в дом, не получив ничьего разрешения. История, которую я слышала однажды, будучи ребенком, осталась со мной навсегда. Вампирам нужно дать разрешение, иначе они не смогут войти в дом. Вампиры – это смерть, и смерть не может войти, если вы не позволите ей. В течение многих лет я задавалась вопросом, не слишком ли легко моя мать приняла смерть? Или, может быть, она каким-то образом сделала это, сама того не зная.
Это заставляло меня с опаской относиться к тому, кого я впускаю в свою жизнь, какое воздействие другие могут оказать на меня без моего ведома. Это также заставляло меня бояться заботы других.
Я качаю головой от этой мысли. Глупо, я знаю, но это страх, который проявился в детстве и только возрос, когда состояние моей матери ухудшилось.
– Пока ты позволяешь своей матери медлить, она будет преследовать каждое твое движение, каждое решение и каждый поступок.
Влага обжигает мне глаза.
– Но я люблю ее.
– Я знаю, что это так, но держать ее так близко – значит не давать тебе жить.
Я вздрагиваю, и Глори опускает руки. На лестнице раздаются тяжелые шаги, и слышно, как папа насвистывает одну из своих любимых песен. Как только он откроет дверь, мы с Глори сделаем вид, что у нас никогда не было этого разговора, который в равной степени волнует меня и пугает.
– Я и так живу.
– Понимаешь ты это или нет, но ты приняла те же решения, что и твоя мать: медленная смерть. Все, что я видела в течение многих лет, – это девушку, готовящуюся умереть. Это не жизнь, а смерть. Я не вижу здесь живой девушки. Только девушку, которая боится своего будущего.
Сойер
Пятница, 8 ноября:
Все по-старому. Лечат и лечат, а потом прописывают еще какое-нибудь лечение.
Сегодня днем мы с Идой и Тилли отправились на прогулку. То есть мы прокатились до дома Рэя Брука, а потом пошли повидать Гарри Брауна. Джимини, дневник, он выглядит просто ужасно.
Скольких людей, которые умерли в больнице, Эвелин знала? И как она с этим справлялась?
Глухой удар, затем звук чего-то тяжелого в гостиной. Мои глаза распахиваются, и я резко вскакиваю, увидев перед собой чью-то фигуру.
– Сойер, – раздается тихий дрожащий голос, и кто-то легонько постукивает меня по руке. Столь необходимый прилив адреналина проходит через меня, и кайф почти так же хорош, как после прыжков. – Сойер, проснись. Тебе нужно найти маму.