Я вся дрожу. Не от холода, а от того, как глубоко поражает меня его правда.
– А твой отец знает, что ты думаешь, будто опухоль растет? – тихо спрашивает Сойер.
– Не смей ему говорить. Это мое решение. Не твое. Ты открыл мне свою самую сокровенную тайну, и я никогда бы не предала тебя так.
Сойер печально пожимает плечами.
– Может быть, и нет, но, может быть, это и не должно было быть секретом с самого начала. То, что я хранил мамину тайну, никому не помогло, как и сохранение моей собственной.
– Но зачем кому-то рассказывать, если человек не хочет помощи? – я бросаю вызов и тут же жалею о своих словах. – С твоей мамой все будет иначе.
Сойер морщится, как будто ему больно.
– С тобой все тоже может быть иначе.
Моя душа буквально раскалывается.
– Я люблю тебя, Вероника, и больше никому не разрешу ничего скрывать.
– Ты никогда ничего не позволял мне.
– Да, правда, – признается он, – но если ты просишь меня сохранить твою тайну, хотя этого делать и не стоит, я позволю…
Я выпрямляюсь, высоко подняв подбородок, словно раненое животное.
– Ты все-таки собираешься рассказать моему отцу?
– У меня есть и свои плохие новости, которыми я должен поделиться с собственным отцом, – говорит Сойер.
Это не «да» и не «нет», и у меня скручивает живот. Из-за него. Из-за меня.
– И с чем же мы остаемся? С тем, что ты уезжаешь? Оставляешь меня с моим отцом, не ведающим о том, что моя опухоль растет?
– Ты должна рассказать ему. Даже если все еще думаешь, что бороться с опухолью не стоит, я говорю тебе, что секреты только вредят, а не помогают.
– Моя ситуация совсем не такая, как у тебя.
– Секрет есть секрет.
Меня тошнит.
– А что будет между нами? Мы расстаемся?
Сойер подходит ко мне. Мое сердце бьется вместе с каждым его шагом. Он не останавливается, пока не оказывается совсем близко. Так близко, что его тепло обволакивает меня.
В лунном свете Сойер душераздирающе прекрасен. Он смотрит на меня сверху вниз, и его глаза полны любви и печали. Мое сердце подпрыгивает, когда его пальцы касаются моей щеки.
– Я помню ту ночь, когда увидел тебя здесь, наверху. Ты стояла на подоконнике и смотрела на меня безо всякого страха. Белокурый ореол кудрей. Взгляд, способный сразить самого сильного из мужчин. Красота, дарованная Богом. Словно какое-то привидение шепнуло мне, что мой мир уже никогда не будет прежним.
– В плохом смысле? – шепчу я, когда он кладет руку на изгиб моей талии. От его прикосновения становится трудно не то что думать, даже дышать.
– В лучшем из возможных.
Я поворачиваю голову навстречу его прикосновению, целую его руку, и он притягивает меня к себе. Мы таем вместе. Как будто из миллиардов людей в мире и звезд на небе мы были идеально созданы друг для друга.
– А мы можем просто остаться здесь? – шепчу я. – Вот так просто? Навсегда?
– Мне бы очень этого хотелось. Если бы мы это сделали, я был бы самым счастливым человеком. – Сойер проводит пальцами по моим волосам. Нежно и успокаивающе. – Что касается меня, – говорит Сойер тихим голосом, словно поет колыбельную, – мы еще не расстаемся, но решение скорее за тобой, чем за мной. Ты расскажешь своему отцу о том, что твоя опухоль растет, и я буду твоим. Я не говорю, что ты должна изменить свое мнение о том, как справляться с ней, но я не хочу больше никаких секретов. Кто-то однажды сказал мне, что любовь к тебе требует жертв. И этот человек был прав. Я хочу быть с тобой, ты хочешь быть со мной, но сдаться сейчас, чтобы стать счастливым хотя бы на несколько месяцев, – этого недостаточно. Я хочу большего и хочу, чтобы ты тоже этого хотела.
Пальцы Сойера скользят к моему подбородку, он приподнимает мою голову и касается своими губами моих.
А затем он просто, как будто только что полностью не раздавил меня и не стал такой необходимой частью моей жизни, отпускает меня и уходит. Чувствуя слабость, я прислоняюсь спиной к холодной каменной стене, чтобы не упасть. Я дрожу с головы до ног, но не от холода на улице, а от холода, поднимающегося внутри меня.
– Вероника? – спрашивает Мигель из-за угла и светит фонариком своего телефона в мою сторону. – Ты в порядке?
Я сглатываю и пытаюсь кивнуть, но безуспешно.
– Скажи мне, когда будешь готова вернуться, – говорит он, – я с тобой, а Сильвия сейчас с Сойером. Мы не хотим, чтобы кто-то был один.
Один. Из глубины больницы доносятся слабые шаги, и я немедленно поворачиваю голову на звук. Там есть тень, и я щурюсь, когда она приближается. С каждым сантиметром тень сгущается, и мой пульс учащается. Я знаю это белое платье, знаю эти светлые волосы, и поэтому подскакиваю, когда вижу, что лицо мамы стало как у бесстрастной фарфоровой куклы.
Она не должна так выглядеть. Не должна быть здесь. Она привязана к дому и не должна больше быть нигде.
– Вероника? – Мигель подходит ближе. – Что случилось?
Мигель сказал, что не хочет, чтобы я была одна. В течение многих лет я не была одинока. Не совсем. Не тогда, когда столько призраков преследовало меня, но сейчас я не знаю ничего наверняка, кроме того, что мне нужно идти домой, и сделать это прямо сейчас.
Сойер
Четверг, 7 ноября. МИР. Вес: 53,9
Сегодня отличный день, просто отличный, дневник. Где-то в обед, когда мы все собрались в столовой, Бенни Набель объявил, что перемирие с Германией подписано. Какой же это был праздник! Мы направились к доктору Приору, распевая песни и подбадривая его криками, а потом мальчики вернулись за нами. За ужином мы устроили еще один парад. С ребятами из Западного крыла…
После ужина мы отдыхали в солярии.
7 ноября 1918 года – в День перемирия и окончания Первой мировой войны – Эвелин боролась с туберкулезом, испанский грипп опустошал США и весь мир, и все это происходило во время войны.
А потом наступил мир.
Возможен ли он?
Люси крепко спит, когда я подъезжаю к дому отца.
Я ставлю машину на стоянку и смотрю в зеркало заднего вида на сестру. Я постоянно слышу по телевизору и в кино, что дети очень жизнерадостны. Вопрос в том, почему?
Возможно, именно это должно происходить до того, как кто-то станет родителем: Я (вставить имя), соглашаюсь с тем, что, становясь родителем, признаю, что потребности моих детей стоят на первом месте. И по крайней мере в течение восемнадцати лет речь идет не обо мне. Речь идет только о моих детях.
Это ведь не кажется таким уж сложным, правда? Особенно когда ты смотришь на восемнадцать лет как на часть грандиозных ста. Но взрослые так не поступают. Они любят играть в переодевание со своим ребенком в течение года или двух, может быть, радуются, когда они играют в спорт или играют роль в школьном спектакле, но затем, когда шоу заканчивается и фотографии сделаны ради «воспоминаний», они заявляют, что им нужно найти себя, и тогда понимают, что дети – это сложно.
Взрослые воспринимают детей как игрушки или решение проблемы, а не как жесткое обязательство. Я не думаю, что таскание мешка с мукой в школе[17] сможет помочь кому-нибудь понять, каково это – слышать, как моя сестра кричит ночь за ночью от страха.
Может быть, мне просто горько. Нет, я знаю, что это так, и я думаю, что это одна из многих вещей, над которыми мне нужно будет работать. Сразу после того, как я скажу отцу, что он, возможно, застрял с нами на гораздо больший срок, чем когда-либо мог себе представить.
Мой мобильник звонит уже, наверное, в сотый раз за последний час, и каждый раз это мама. Все указывает на то, что она пьяна.
МАМА: «Пожалуйста, вернись домой. Это все какое-то недоразумение».
МАМА: «Пожалуйста. Я не хочу быть одна».
МАМА: «Сойер, ты мне нужен здесь».
МАМА: «Пожалуйста, ответь мне, Сойер».
МАМА: «Я люблю тебя. Неужели ты больше не любишь меня?»
В этом-то и проблема – люблю. Я не знаю, что ответить, и меня охватывает чувство вины. Помочь ей понять, что она алкоголичка, – моя работа?
Люси ерзает в кресле, и ее веки трепещут, открываясь. Она смотрит на меня, а я наблюдаю за ней. Сейчас моя работа – заботиться о ней.
Когда папа открывает входную дверь, на крыльце вспыхивает свет. Он выходит, и его очень беременная подруга стоит у двери, придерживая ее открытой. Я думаю о Веронике, которая не хочет входить в дом без разрешения, думает, что она смерть, что она сделает кому-то больно и что люди должны дважды подумать, прежде чем впустить ее в свою жизнь.
Может быть, папе стоит бояться меня и Люси. Похоже, неприятности преследуют нас по пятам. Я выхожу из машины, и отец останавливается передо мной.
– Что происходит? – Из него сочится беспокойство. – Твоя мама звонила мне без остановки.
Отлично.
– Ты говорил с ней?
– Да. Один раз. Но в этом разговоре не было никакого смысла.
Я потираю глаза и направляюсь к заднему сиденью, но папа опережает меня.
– Я ее заберу.
Чувствую себя беспомощным, когда папа вытаскивает Люси. Она не обнимает его машинально, а смотрит на меня, ожидая одобрения. Должна ли она доверять ему? Я не знаю, но сейчас он наш самый надежный выбор. Я киваю, и она с опаской наклоняется к нему, ее усталость побеждает. Папа несет ее в дом, а я приношу наши сумки и пытаюсь сказать теплое «привет» Тори, когда она впускает меня. Затем я следую за папой вверх по лестнице. Это когда-то было детской комнатой, но теперь здесь стоят две односпальные кровати с подушками и одеялами. Я резко останавливаюсь, потому что мой мозг отключается.
– А где детская кроватка?
– В нашей комнате, – говорит папа, откидывая одеяло и укладывая Люси в кровать.
– Малышу там будет хорошо, когда он родится, – говорит Тори из коридора.
Папа укладывает Люси и бормочет какие-то утешительные слова. Она так устала, что автоматически сворачивается в клубок и закрывает глаза. Если бы все было так просто и для меня. Я выхожу из комнаты, и папа делает то же самое, оставляя дверь наполовину открытой. Мы возвращаемся в гостиную и смотрим друг на друга, как будто мы случайные люди, которые проходят мимо по пути в класс. Будто мы кто-то, с кем знакомы и кого не знаем одновременно.