– Хочешь что-нибудь выпить? – спрашивает Тори.
Я бы отказался, но она хочет что-нибудь сделать для меня, поэтому я соглашаюсь. Она уходит, и папа тяжело вздыхает, прежде чем опуститься в кресло. Я сажусь на диван и решаю быть честным:
– Я уже давно на тебя злюсь.
– Я все понимаю.
– Будь мне куда идти, меня бы здесь не было.
– Это я тоже понимаю. – Он встречается со мной взглядом, и мне хочется отвернуться. – Но ты здесь желанный гость, и мы хотим, чтобы ты остался. Я знаю, что все испортил в прошлом, но теперь я готов быть тем отцом, который тебе нужен. Что бы это ни было, ты мой сын, и мы это исправим.
Я ему не верю. Между нами слишком много лет пропущенных посещений. Слишком много сердечной боли из-за того, что я выбрал сторону мамы. Но он уже впустил меня и Люси. Скорее всего, он платил алименты пятнадцатого и тридцатого числа каждого месяца.
– Мне очень жаль, что я так внезапно появился. Тебе не понравится то, что я скажу.
Папа вытягивает шею.
– Что сделала твоя мама, Сойер?
– Когда я расскажу тебе, то больше не буду играть в эту игру. Игра, в которой я рассказываю тебе что-то о маме, ты обвиняешь ее во всем, а я застреваю посередине. Мне не нравится, когда она делает это с тобой. Я всегда ненавидел эту игру, и я единственный, кто был в проигрыше. Я говорю тебе, что происходит, и ты работаешь со мной, а не против меня.
– Я слышу тебя и ценю твою честность. Может быть, именно это нам с тобой и нужно – говорить то, что у нас на уме, а не сдерживаться.
Чтобы использовать свой голос… голос, который я нашел.
– Нам с Люси нужна твоя помощь. У меня есть проблемы, и я учусь с ними справляться. Но самая большая проблема на данный момент – это то, что мама в беде, и я не знаю, как ей помочь…
Вероника
Час ночи: молниеносная острая боль в черепе. Я ворочаюсь с боку на бок, закрываю голову руками и плачу в подушку, чтобы папа не услышал.
Два часа ночи: моя голова раскалывается, и кажется, будто по черепу изнутри бьют отбойным молотком. Я изо всех сил стараюсь спускаться по лестнице как можно тише, чтобы не разбудить папу. Это трудно сделать, когда агония так сильна, что я едва могу ползти.
Два тридцать ночи: я тащусь в ванную на первом этаже, закрываю дверь, и меня рвет в унитаз.
Три часа ночи: я лежу в позе эмбриона на холодном кафельном полу, и боль настолько невыносима, что я боюсь, что на этот раз действительно умру.
Умру.
Мои глаза горят, и я дрожу. Не так я хотела бы умереть. Я не хочу, чтобы отец нашел меня на полу в ванной. Не хочу быть одна.
Одна.
Мама обещала, что я никогда не буду одна.
– Мам? – мой голос – это треск, прерывистый шепот. – Мама, где ты?
Место у окна. Вот где она была в последний раз. Я пытаюсь оттолкнуться от пола, но сильная боль в черепе не дает мне встать.
Ползти. Мой единственный выход – это ползти. На коленях, на животе, я медленно продвигаюсь по полу, а потом благодарю Бога, что не закрыла дверь до конца. Я толкаю ее, открывая, а затем пробираюсь через всю комнату. Рядом с лестницей начинается новая волна мучений, и я падаю на пол.
Перекатываюсь на бок, и меня тошнит. Мне так жарко, что по лицу катится пот. Холодно и липко. Когда я открываю глаза, то замечаю мамины босые ноги рядом с подоконником.
– Мам?
Ее ноги двигаются, и я всхлипываю от облегчения, когда она подходит ко мне. А потом мне снова хочется плакать, когда она уже не бесчувственная фарфоровая кукла, а моя мама. Раскрасневшиеся щеки, обеспокоенные глаза, излучающие любовь. Она присаживается на корточки рядом со мной.
– Ты больна, орешек.
– Я понимаю. – Режущая боль отдает в затылке, а затем ударяет вниз по позвоночнику. Я кричу вместе с ней, а затем делаю все возможное, чтобы заглушить звук.
– Это страшно? Страшно ли умирать?
Впервые мама касается моего лица. Ее руки холодны, но я приветствую эту ласку. Так сильно, что горячие слезы подступают к моим глазам и стекают по щекам.
– Ты очень больна, Ви, тебе нужна помощь.
– Это страшно? – Я отталкиваюсь от пола. – Мне нужно знать, страшна ли смерть.
Она убирает волосы с моего лица.
– Я не могу позволить тебе сделать это с собой. Не могу. Я слишком сильно люблю тебя. – Мама поворачивает голову в сторону лестницы. – Улисс! Улисс, ты мне нужен!
Папа. Она зовет папу.
– Я не хочу, чтобы он расстраивался. – Меня сгибает пополам, потому что боль, кажется, идет отовсюду сразу. – Я люблю его и не хочу, чтобы он страдал.
– Вот чего ты не понимаешь в любви, Ви. – Мама снова касается моей щеки. – Он любит тебя, и ты не можешь помешать ему любить тебя. Ты не можешь решать, когда ему больно, а когда нет. Все, что ты можешь сделать, когда кто-то любит тебя, – это либо оттолкнуть этого человека, либо принять любовь, которую он готов дать. Если ты отталкиваешь их, то сознательно причиняешь им боль. Если ты позволяешь им любить тебя, это все равно будет больно, но, по крайней мере, тогда у вас будут моменты счастья.
Мама снова поворачивает голову в сторону лестницы.
– Улисс! Спускайся сюда, сейчас же!
Я всхлипываю, слезы текут по моему лицу и капают на пол.
– Он тебя не слышит. Он не слышит. Пожалуйста, скажи мне, что я умру не так.
– Улисс! – мама кричит так громко, что я вздрагиваю.
– Ви! – Папины ноги стучат по лестнице. – Ви! Где ты… – папа становится совершенно белым, когда видит меня, но потом бросается ко мне и падает на колени. – Что случилось, Ви?
– Мне больно. – Мир становится каким-то странным, когда я содрогаюсь от рвоты.
– Твоя голова? – спрашивает папа. – Это твоя голова?
– Она умирает, Улисс! – мама кричит рядом с ним, прямо ему в ухо. – Спаси ее! Ты спасешь нашего ребенка! – Она вздрагивает, а потом снова кричит: – Спаси ее! Ты же обещал мне, что спасешь ее!
– Мне страшно, мама. Пожалуйста, не оставляй меня! Ну, пожалуйста!
Мама хватает меня за руку, и я отвечаю ей тем же.
– Я здесь, орешек. Я никуда не уйду.
– Скажи мне, что умереть не страшно, мама! Пожалуйста, скажи мне, что это не страшно!
Папа обхватывает мое лицо и заставляет посмотреть на него.
– С кем ты разговариваешь, Ви? Скажи мне, с кем ты разговариваешь.
Мое горло распухает, и я качаю головой, не желая отвечать, но потом думаю о Сойере. Я думаю о лжи. Думаю о боли и о том, что не понимаю, почему мама не отвечает. Что если смерть болезненна, если смерть страшна.
– Я не хочу умирать. Мне страшно, папа.
Папа оставляет меня, и я корчусь, когда острая боль снова пронзает мой череп. Руки снова на моем лице, теплые, а не холодные. Глубокий голос отца:
– Мне нужна скорая помощь, – Он называет свое имя, наш адрес, вытирая слезы с моего лица, шепча мне: – Все в порядке, Ви, все в порядке.
Это не «в порядке». Нисколько.
– Мне страшно, мне страшно, мне страшно.
Мама снова мерцает, и от этого мое сердце разрывается надвое.
– Нет! Ты не можешь уйти! Ты не можешь уйти, мама! Мне страшно!
– Кого ты видишь? – папа снова обхватывает мое лицо. Его мобильник больше не прижат к уху. – С кем ты разговариваешь?
– Скажи ему, – слабым голосом говорит мама, – скажи же.
– Тогда ты уйдешь! – я плачу.
Мама присаживается передо мной на корточки, целует меня в лоб и шепчет:
– Меня здесь никогда не было. Я была только в твоих мыслях.
А потом она исчезает, и я не могу дышать. Боль пронзает мое тело насквозь – это слишком много для меня, чтобы вынести. Я мечусь, мое тело бьется так, что я не могу контролировать себя, и звук, который я издаю, нечеловеческий.
– Ви! – кричит папа. Потом я оказываюсь в его объятиях, и он крепко обнимает меня. – Я здесь, детка. Я здесь. Не смей умирать у меня на руках! Не смей умирать!
Я хватаюсь за переднюю часть его рубашки, когда конвульсии заканчиваются. Темнота пронизывает мое зрение, а разум затуманивается и покрывается дымкой.
– Не отпускай меня, папа. Пожалуйста, не отпускай меня.
– Не отпущу, детка, – его голос срывается, когда я пытаюсь не заснуть, – клянусь Богом, я этого не сделаю.
Мой ум осознает это раньше, чем тело. Первая мысль – нет никакой боли. Никакой. На самом деле это странное чувство, как будто ты плывешь и вообще ни с чем не связана.
Мое сердце замирает, а грудь сжимается. О боже, я умерла.
Сойер.
Папа.
Назарет.
Джесси.
Скарлетт.
Лео.
О боже, я ничего из этого не сделала правильно.
– Ви? – слышу голос папы и чувствую давление на свою руку, как будто кто-то держит ее.
Моя грудь. Мое сердце. Давление на мою руку. Я все это чувствую. Значит, я не умерла. Еще нет. Сглатываю и поворачиваю голову. Мне требуется много усилий, чтобы открыть глаза, и, когда я это делаю, все расплывается. Я моргаю, но это не помогает. Просто превращает папу в размытое пятно, и больше ничего не разобрать.
– Папа? – это должно было прозвучать гораздо громче.
– Я здесь, орешек.
– Я плохо вижу, – я начинаю паниковать, – все слишком расплывчато. Ничего не могу разобрать.
Вдалеке слышатся шаги, скрип стула рядом со мной, и я чувствую, как крепко папа держит меня за руку.
– Мы что-нибудь придумаем. Все в порядке, детка. Я обещаю, что все будет хорошо.
Мой мозг работает со скоростью миллиона километров в час, и я хватаю его за руку, чтобы убедиться, что он не уйдет.
– Опухоль растет. Я вижу маму и знаю, что не должна ее видеть. Я не хочу умирать. Я думала, что хочу, но это не так, я не хочу умирать. Пожалуйста, помоги мне не умереть.
– Ш-ш-ш, – говорит он и откидывает мои волосы с лица, – мы еще не знаем, выросла ли опухоль.
– Мне это уже известно. Я скрывала, что она выросла. Мне следовало сказать тебе. Извини. Мне очень жаль.
– Все нормально. Все в порядке. Мы сейчас в реанимации. Врачи думают, что у тебя был припадок, и мы ждем медсестер, чтобы отвезти тебя на МРТ-сканирование. Тогда мы узнаем больше.