– Прости, – повторяю я, и слезы жгут мне глаза. Я солгала ему. Разочаровала его. Я лгала самой себе. – Мне страшно. – Мне и раньше было страшно, но я пыталась убедить себя, что это не так.
– Я знаю, орешек, – его голос срывается, и он прочищает его. Рука на моем лице снова смахивает мне слезы. – Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Обещаю.
Мои глаза против моей воли снова закрываются, и мой разум начинает дрейфовать. Но потом я резко открываю глаза.
– Передай Сойеру, что я тебе сказала.
– Я передам.
– Я серьезно.
– Я передам. Я позвонил Джесси. Они со Скарлетт сидят в приемной и сообщают Сойеру и Лео о последних новостях. Назарет был здесь, в этой комнате, вместе со мной. Он только что ушел, чтобы попросить медсестру рассказать им о твоем зрении, но он скоро вернется. Продолжай спать, Ви, – мягко говорит папа. – Предстоит большая битва, и тебе понадобится вся твоя сила.
Вероника
Я живу.
=Я жива.
Но мой мозг…
не совсем правильно работает.
Все произошло очень быстро.
Может, моя жизнь
шла слишком медленно,
Я плохо помню.
Даже настоящий момент
=Я все еще не могу вспомнить.
– А когда будет операция? – спрашиваю я.
– Тебе уже сделали операцию, – говорит Джесси рядом со мной. Он сидит в кресле рядом с моей кроватью, вытянув ноги вперед, и бейсболка прикрывает его рыжие волосы. Он смотрел телевизор, но теперь бросил взгляд на меня. В больничной палате темно, если не считать тусклого света над моей кроватью. В другом конце комнаты на пластиковом диване спит мой отец.
– Когда? – спрашиваю я.
– Несколько дней назад.
Я хмурюсь.
– Почему мне никто ничего не сказал?
– Мы говорили.
Я качаю головой и останавливаюсь, потому что чувствую себя странно. Поднимаю руку, чтобы дотронуться до нее, но Джесси протягивает свою и мягко опускает мою ладонь. У меня в руке капельница, и я этого тоже не помню.
– Я помню только скорую помощь.
– Это было две недели назад.
Может быть, жизнь идет медленно.
Я моргаю.
– А я ничего не помню.
– Я знаю, и все в порядке.
Мне кажется, что я должна испытывать какие-то эмоции, но я ничего не чувствую.
Из-за того, как темно снаружи и как тихо в больнице, мне кажется, что я должна спать, но чувствую себя бодрой. Мерцающий свет попадает в поле моего зрения, и на мгновение в моем затуманенном мозгу возникает неясный трепет.
По всей комнате развешаны рождественские гирлянды. На комоде напротив кровати стоит крошечная рождественская елка с огоньками и менорой[18], под ней завернутые подарки. Менора. Значит, Назарет был здесь. Он еврей, и я отмечаю этот праздник вместе с его семьей.
– Разве сейчас декабрь?
– Нет. Я хотел бы приписать это себе, но Сойер и его друзья сделали это для тебя. Я должен признать, что это блестяще. Назарет принес менору, и именно он хвастался, принося подарки каждый день. – Джесси наклоняет голову в сторону Назарета, который сидит в соседнем кресле. Рядом с моей кроватью стоят два стула, и странно, что я не заметила этого раньше.
– Ханука лучше, – говорит Назарет, – больше дней подарков.
Это напоминание о нашей общей шутке, и мне хочется улыбнуться, я даже пытаюсь сделать это, но у меня не получается. Я просто не помню, как улыбаться. Это меня беспокоит.
– А Сойер знает, что мне сделали операцию?
– Да, он приходит каждый день около пяти, – говорит Джесси. – Он остается здесь до десяти. Скажи ему, что он пахнет как бассейн. Сойер остался бы еще дольше, если бы мог, возможно, на всю ночь, но его отец установил строгий комендантский час. К тому же Сойер хочет проводить ночь дома с сестрой. Сегодня он принес тебе цветы.
Я хмурюсь, глядя на красные розы на соседнем столике. Кажется, Сойер больше не живет со своей мамой. Джесси говорил что-то о его жизни с отцом, но эта информация сейчас так далеко, за стеклянной стеной в моем мозгу, и я не могу полностью понять ее.
– Для него это долгий путь.
– Это для меня долгий путь. Мы в Луисвилле. Скарлетт приезжает по выходным, и это она заплетает тебе волосы, а ты говоришь ей, чтобы она больше не позволяла нам прикасаться к твоим волосам. Признаюсь, когда я сделал тебе прическу, это выглядело страшно.
Я вообще ничего не понимаю.
– Тогда почему ты здесь, если это Луисвилль?
– Потому что ты наш лучший друг, – говорит Назарет.
Я бросаю взгляд между ними, чувствуя себя совсем маленькой.
– А я знала об этой операции?
Назарет кивает.
– Мы тебе говорим, но ты забываешь. Мы делали ставки на то, какие вопросы ты будешь задавать чаще всего.
– Ты как ночная сова, – говорит Джесси, – твоему папе нужно быть здесь днем, чтобы поговорить с врачами, поэтому мы вызвались сидеть с тобой в ночную смену. Твой отец не выходит из этой комнаты, но ему удается спать, пока мы разговариваем. Честно говоря, я рад, что у нас ночная смена. Так с тобой веселее.
– Ты чертовски много спишь днем, – соглашается Назарет.
Мне тоже интересно, какой вопрос я задаю чаще всего, но потом решаю, что это неважно.
– Неужели я сломалась?
– Нет, – произносит новый голос, и я смотрю, как Лео входит в комнату. Он закрывает за собой дверь, протягивает Назарету воду, а Джесси – «Спрайт». – Ты никогда не была сломана.
Это Лео. Разве такое возможно?
– Я что, сплю?
– Не-а, – говорит Лео, – я не могу бывать здесь так часто, как остальные, но прихожу, когда могу.
– Мы снова друзья?
Лео смотрит на Назарета и Джесси, потом снова на меня.
– Мне больно каждый раз, когда она спрашивает, – бормочет он. По крайней мере, так мне кажется.
– Я знаю, – говорит ему Джесси, – но, по крайней мере, она каждый раз дает тебе один и тот же ответ.
– Да, – Лео встает в изножье кровати, – я хочу снова быть друзьями. Ты всегда была моим лучшим другом. Но выбор зависит от тебя, Ви. Я буду здесь столько, сколько ты захочешь.
Он всегда был одним из моих лучших друзей.
– Я хочу снова стать друзьями, но у меня все еще опухоль. – Разве не в этом была проблема?
– Во время операции они вырезали столько, сколько смогли, – поясняет Лео. – Твой папа говорит, врачи уверены, что химиотерапия и облучение помогут им убрать все остальное. Но, даже если она по-прежнему будет там, я все равно хочу быть твоим другом.
Это звучит очень хорошо. Наверное. Призрак воспоминания тревожит мой разум.
– Мне кажется, я просто отталкивала людей. Это то, что я делала? Так вот почему мы перестали быть друзьями?
– Дело было не только в тебе. – Лео опускает голову, а когда поднимает ее, то кажется ошеломленным, но все же счастливым, и мой мозг не понимает этого. – Но все в порядке. Мне очень жаль, что я все испортил. Это больше не повторится.
Сбитая с толку, я смотрю на Джесси.
– Это правда?
– Да.
Я изучаю Лео.
– Ты не против, что мы снова друзья? Потому что я встречаюсь с Сойером, и это будет только дружба. – Образ Сойера, склонившегося надо мной, сладкое прикосновение его губ к моим, а затем он показывает мне красные цветы. Эти воспоминания пробиваются сквозь меня. Это случилось сегодня?
– Я в него влюблена.
Лео криво улыбается мне.
– Это хорошо, Ви, мы с ним вчера вместе ужинали.
А вот это уже странно. Я снова смотрю на Джесси.
– А ты уверен, что это правда?
– Это правда, и ты не сломана. – Джесси показывает на свою голову. – Спутанность сознания и потеря памяти вызваны отеком мозга. Доктор говорит, что это нормально, и тебе станет лучше.
Я приподнимаю бровь, и это действие кажется странным.
– Значит, теперь я нормальная.
Назарет, Джесси и Лео смеются. Сильнее, чем следовало бы, как будто это самая смешная, самая радостная вещь, которую они когда-либо слышали. Они успокаиваются, а затем обмениваются взглядами, но в них нет напряжения, скорее похоже на облегчение.
– Не, Ви. – Назарет подмигивает мне. – Ты никогда не будешь нормальной.
Думаю, что это хорошо, но потом я не могу вспомнить, почему это хорошо, а потом не помню, почему я должна быть счастлива. У меня же опухоль мозга.
Я смотрю на Джесси и с удивлением вижу, что он сидит на стуле.
– А когда будет операция?
Вероника
Она мертва.
Я резко просыпаюсь, и у меня трясутся руки.
Мама, мне снилась мама. Ее красивый смех, сияющая улыбка, то, как она всегда заставляла меня чувствовать себя лучше в мои худшие дни. Я оглядываю комнату и вижу, что ее здесь нет. Если бы она действительно была призраком, то была бы здесь. И никаких «но». А это значит, что она была ненастоящей. Она никогда не была настоящей.
И она исчезла.
Я пытаюсь сесть, но капельница в моей руке дергается, причиняя боль, и я вздрагиваю.
– Ты в порядке? – Папа вскакивает со своего стула рядом со мной.
Его палец лежит на красной кнопке экстренной помощи рядом с больничной койкой. Слезы жгут мне глаза, грудь болит, и я никак не могу отдышаться. Я кладу руку на сердце, потому что оно болит. Очень больно. Колет и режет, рвется на части.
Папа снова и снова нажимает на кнопку, наблюдая за мной.
– Скажи мне, что болит. Болит в груди? Ты можешь дышать? – Он все нажимает и нажимает, и раздвижная стеклянная дверь моей палаты интенсивной терапии открывается так быстро, что я вздрагиваю.
Входят две медсестры, одна из них тут же снимает с шеи стетоскоп.
– Что происходит, Ви? Тебе больно?
– Да, – я едва могу разобрать слова, задыхаясь от нехватки воздуха.
– Где болит? Твоя голова?
– Моя… – Я не могу втянуть в себя воздух. – Моя грудь.
– Грудь? – папино беспокойство заставляет мое сердце подпрыгивать. – Это что, тромб?
Спокойно и бесстрастно медсестра нажимает еще одну красную кнопку на стене. Вторая проверяет мои жизненные показатели, и манжета для измерения кровяного давления плотно сжимает мою руку, когда первая медсестра наклоняет меня вперед и прислушивается к моим легким.