человек, осознаю я по мере того, как модные магазины Телеграф-авеню кончаются и начинаются акупунктурные клиники, офисные здания и трепещущие кленовые листья, окрашенные в оранжевый цвет осени. Майкл Ли – человек, который потерял своего брата самым шокирующим и отвратительным образом. Страдающий человек, который тем не менее пытается продолжать жить, работать, находить радость в мелочах. Прямо как я.
Мне следовало быть добрее, любопытнее. Мне следовало задать вопросы о его группе. Я должна была ответить на его улыбку, а не поджимать губы. Я бы не сказала ему, что Джой оказалась на месте стрельбы, – не там, не в Amoeba Records, пока он обслуживает меня, – но, возможно, я могла бы сказать ему, что видела новости. А кто не видел? Я могла бы спросить, как у него дела, и сказать, что думала о нем. Выразить сочувствие, или сопереживание, или подбодрить любым добрым словом, в котором есть слог «со». А не поджать губы, неловко посмотреть и свалить.
Я должна была показать себя лучшим человеком.
Глава 21
Джой официально пропускает занятия уже пару недель. Мама поддерживает ее решение, что меня удивляет, потому что обычно она в этом плане жесткая. Но опять же, правила меркнут перед трагедиями. Джой официально – по словам ее онлайн-психолога – страдает от посттравматического стрессового расстройства. Так что мама идет на уступки.
Мама ставит условие: «До тех пор, пока ты работаешь».
И Джой говорит, что работает, по средам и пятницам, с десяти до двух, как всегда. Она также поливает комнатные растения, стирает белье и убирает кухню по утрам. Она делает это с радостью, без нытья. Это тревожит меня даже больше, чем то, что Джой не ходит в колледж: моя угрюмая, слишком крутая сестра – и поет, намывая вручную посуду? Та, что увиливала от домашних обязанностей, теперь моет окна и драит плитку в ванной? Кто этот человек?
На работе одним серебристо-белым октябрьским утром я уже собираюсь на встречу с Тэмми и командой маркетологов, чтобы обсудить, как мы собираемся распространить новость о том, что теперь у нас есть кошельки (раньше я бы обрадовалась, а теперь это откровение для меня ничего не значит), когда срабатывает пожарная сигнализация и все здание эвакуируют. И когда эта сигнализация раскручивает свою карусель из бьющих по ушам звуков, я хватаю свою сумку и, черт возьми, бегу к лестнице.
Я реагирую первой, даже не думая об остальных коллегах.
Я громыхаю своими оксфордами по лестнице запасного выхода, словно спасаясь от самой смерти. Потому что так и есть.
Все, о чем я могу думать: «Это опять стрельба».
«В здании человек с оружием, и я должна бежать подальше, как можно дальше от него».
Я слышу их в своем сознании – взрывы попкорна, выстрелы, – и, хотя все это нереально, мое сердце тоже скачет и стреляет.
Почему-то, когда я цепляюсь за перила и спускаюсь по головокружительной лестнице и мои колени подкашиваются, я думаю об Испании: о «Доме Намасте» и моем отце, словно о какой-то утопии. Как будто если я избегу этой чрезвычайной ситуации, то смогу добраться дотуда.
На улице спокойно, ужасно спокойно. Машины паркуются, кто-то переворачивает табличку с «Закрыто» на «Открыто» на двери барбекю-ресторана. Женщина пишет сообщение, курит и выгуливает свою чихуахуа в чепчике. Позади я слышу, как прибывает толпа эвакуированных людей, как многоголосые разговоры перерастают в ровный гул. Мне следует остаться здесь, подождать десять минут, которых, как я уверена, достаточно, чтобы приехали пожарные и заявили, что никакой ЧС нет, что это просто опять кто-то сжег свой обед, – но вместо этого я быстро иду вверх по улице в сторону бесплатного шаттла до ССЗЗ и подальше отсюда.
«Что ты творишь? – спрашивает тонкий голосок внутри меня. – Неужели тебе наплевать на стажировку? Разве тебя не волнует, что подумает Тэмми, если ты сейчас уйдешь и не будешь участвовать в разработке рекламы для коллекции кошельков?»
Но, должно быть, я изменилась, потому что я продолжаю идти. А этот тонкий голосок, от которого я отмахиваюсь, как от комара, зудящего над ухом? Это я в прошлом. Это был мой голос. А теперь… теперь я как будто выросла достаточно, чтобы не обращать на него внимания.
Как только я сажусь в вагон, мои руки начинают дрожать. Антонио присылает сообщение.
«Ты что блин *сбежала*? Ты в порядке?» – спрашивает он.
«На самом деле меня триггернуло, – отвечаю я. – Можешь сказать Тэмми, что мне пришлось уйти домой, чтобы успокоиться?»
«Конечно, Бибс. Я могу чем-то еще помочь?»
Можешь построить машину времени, чтобы вернуть меня в то время, когда мы все притворялись, будто жить безопасно?
«Нет, ничем, – отвечаю я. – Приду завтра».
Между последней оклендской станцией и моей остановкой ССЗЗ, «Эшби», поезд выезжает из подземки на наземную линию. Из черноты туннеля, где непонятно, где я и что проезжаю, я оказываюсь во внезапной яркости. Слева мелькают фермерский рынок, пекарни, палатки бездомных и ясени, которые как будто передают какое-то сообщение своей изумрудной дрожью. Из ниоткуда я попадаю домой. Солнце пробивается сквозь облака, как яичный желток, и мне почему-то хочется плакать. Но причин для слез нет. Я выхожу из поезда вместе со всеми остальными – со всеми этими незнакомцами, которые едут домой вместе, но в разные дома.
Может, это случайность, что именно сегодня я прогуливаю работу из-за пожарной тревоги, потому что это и день рождения Джой. Когда я проснулась, она еще спала. Теперь я успеваю заскочить в винтажный магазин, где она работает, и принести ей что-то из «Сладкой Аделины». Я выбираю морковный торт, ее любимый, и черный кофе с двумя ложками сахара. Я прохожу два квартала до работы Джой, распахиваю дверь, звенит колокольчик. Запах – едва уловимый запах бесчисленных шкафов, чужого пота и времени – смешивается с горящей палочкой наг-чампы. Я единственный посетитель. Место такое крошечное, что, пройдя пять больших шагов, можно упереться в стену, и оно полностью забито стойками с одеждой. Я как-то купила здесь несколько симпатичных платьев. За прилавком сидит женщина-хиппи с ведьминским лицом, начищая ковбойские сапоги поверх витрины с украшениями. Я ее знаю.
– Привет, Джамайка, – говорю я. – А Джой здесь?
Она ставит сапог и снимает очки для чтения.
– Как тебя там зовут? – спрашивает она.
Она спрашивает меня об этом каждый раз при встрече. Джой однажды сказала, что Джамайка «древнее, чем Бог, и уж точно повыше него». Джамайка старше моей бабушки и курит больше травы, чем братство Санта-Круз.
– Бетти, – напоминаю я ей.
– А, сестра Джой! – почти кричит она, звеня браслетами в узнавании. – Где Джой?
Она спускает сапог, который до блеска начистила, на пол, залезает туда ногой и идет ко мне.
– С ней все в порядке? – спрашивает она.
– Она… она в порядке.
Тут нужно мгновение для передышки – во всяком случае, мне точно, – потому что я застываю, сжимая в руках кофе и торт, смотрю в мутные от катаракты глаза Джамайки и понимаю: что-то здесь не сходится, и я точно знаю, что именно.
Иногда наступает такой момент осознания. Осознания того, что в глубине души ты и так знала. Так что на самом деле это своего рода переосмысление. Или ты наконец позволяешь себе столкнуться лицом к лицу с тем, что давно подозревал. Привет. Приветики. Я – правда, и я здесь уже давно. Готова посмотреть мне в глаза?
Правда в том, что моя сестра не ходит на работу уже несколько недель. Больше месяца. С момента стрельбы в «Гламуре». На самом деле я даже готова поспорить на Chanel Haute Couture, что моя сестра не выходила из дома ни разу с тех пор, как впервые посетила психиатра. Она не работала, как обещала. Она лгала моей маме и лгала мне.
– Что случилось? – спрашивает Джамайка, кладя холодную руку мне на плечо. – Ты ее видела?
– Да, я вижу ее каждый день, – говорю я с замиранием сердца.
– Я думала, что она померла, и я не шучу, – говорит Джамайка. – Вот так просто пропасть, не отвечать на звонки, сообщения, ни на что? – Она качает головой. – Ты уверена, что она в порядке?
«Нет, – хочу сказать я. – Я уверена, что она совсем не в порядке».
– Мне очень жаль. – Я двигаюсь к двери. – Я ничего не знала. Я… честно говоря, я думала, что она все еще здесь работает.
– Можешь попросить ее позвонить мне? – говорит Джамайка. – Ключи до сих пор у нее.
Я открываю дверь:
– Конечно, я ей передам.
– Два года здесь проработала, а потом – пуф – и исчезла. – Джамайка щелкает пальцами.
– Не знаю, что сказать…
– Она и правда меня подставила, понимаешь? – говорит Джамайка, и ее лицо заметно меняется от неверия к гневу.
– Простите, – говорю я, и дверь захлопывается за мной. Я спешу за угол, сбегая от этой невероятно неудобной ситуации.
Мгновение я в шоке стою под солнечными лучами рядом с граффити, на которой смеющиеся люди всех рас держатся за руки. Они выглядят такими чертовски счастливыми. Я швыряю в них контейнер с тортом в столь несвойственной мне ярости, что к тому моменту, когда пластиковый контейнер ударяется о тротуар, я уже бегу поднимать его, словно это был несчастный случай.
– Прости, – шепчу я слегка помятому, но все еще целому контейнеру с тортом. Я оглядываюсь по сторонам – вдруг кто-то это видел, – но никого нет, кроме парня без рубашки, который голосит песню об Иисусе, крутя педали детского велосипеда по неправильной стороне дороги, но он, кажется, слишком пьян, чтобы обращать на меня внимание.
Я иду три квартала пешком до нашего дома. Мы живем на верхнем этаже, над нашим хозяином в одной квартире и его матерью в другой. На мгновение я замираю на крыльце и пытаюсь понять, что, черт возьми, я собираюсь сказать Джой. Я не знаю, но я должна что-то сказать. Это зашло слишком далеко. Ей нужна помощь. Я захожу домой и сбрасываю обувь. Я слышу незнакомый смех. Вернее, слишком знакомый смех. Хохот Джой, сплетенный с низким мужским смехом. Я прохожу в гостиную, из нее – в коридор. Я замираю и заглядываю в открытую дверь, только чтобы убедиться: это и правда Лекс. Лекс вернулся, и он с моей сестрой в ее комнате, сидит рядом на кровати. Они выглядят так, будто созданы друг для друга: оба в черной облегающей одежде, с растушеванной подводкой для глаз. Он показывает ей что-то на своем телефоне. Оба поднимают на меня глаза.