– Привет, – неловко говорю я, и мое присутствие сразу прерывает смех.
– Привет, Старушка, – говорит он.
Это его давнишнее прозвище для меня. Ну знаете, старушка Бетти. Все потому что я выгляжу старомодно и люблю милые платья в стиле шестидесятых. Очень изобретательно.
– Почему ты дома? – удивленно спрашивает Джой.
– На работе сработала пожарная сигнализация, – отвечаю я. – А почему ты дома?
– У меня день рождения, – говорит она.
Она отвечает так автоматически, так бесстрастно, что это действительно что-то с чем-то. Хотя, думаю, здесь она не лжет. У нее и правда день рождения. Но дома она не поэтому. Она дома, потому что теперь она всегда дома.
– А ты что здесь делаешь? – спрашиваю я Лекса.
– Пришел в гости, а что, не видно? – говорит Джой. – Боже. Ну да, большое спасибо за поздравления.
Стыд раскрашивает мои щеки. Я подхожу и протягиваю ей торт в пластиковом контейнере и остывший кофе.
– С днем рождения.
– О, это очень миленько, – говорит Джой, принимая их. – Но что, прости господи, случилось с тортом?
– Прости, – говорю я.
– Ничего, я все равно его съем. – Она улыбается и обнимает меня. От нее пахнет духами и чем-то еще – виски? Не исключено, что это все Лекс. Он всегда отрывается по полной. Мы отстраняемся друг от друга, и я вижу на кровати позади нее пластинку Electric Wheelchair – точно такую же, как я купила ей на день рождения. Я снова чувствую себя ужасно глупо, впрочем, ничего нового. Джой садится за стол с кофе, и они с Лексом начинают есть торт руками. Я оставляю их в этом отвратительном умиротворении, закрывая за собой дверь.
Затем я иду в свою комнату, снимаю очки, собираю волосы в хвост и плачу в подушку ровно три минуты. Я ненавижу плакать. Ненавижу позволять себе плакать. От этого я всегда чувствую себя слабой, кто бы что ни говорил. Но время от времени я все же позволяю себе это – или, скорее, разрешаю, – чтобы выплеснуть те негативные чувства, что накопились внутри меня. Вымыть их. Очиститься, будто промыть засор. Обычно это помогает. После я как новенькая. Готова снова встретиться с миром. Я иду в ванную, умываюсь и надеваю очки.
Но, честно говоря, на этот раз я не чувствую себя лучше.
Глава 22
Джой говорит, что хочет доставку из Homeroom на день рождения. Homeroom – это хипстерский ресторан в Северном Окленде, где подают только макароны с сыром по абсурдно высоким ценам. Пока мы вместе едим, до меня доходит, что хуже того, что Джой не выходит из дома сегодня и вообще – не просит, как обычно, сводить ее в спа на день рождения или подарить ей билеты на хеви-метал-шоу (моя сестра успешно сочетает в себе и ту и другую сторону), – это то, что мама сидит рядом, поглощает еду, болтает о повседневных делах и, кажется, совершенно не замечает, что ее старшая дочь превратилась в полноценную агорафобку.
Я погуглила это слово: «агорафобия». Оно происходит от греческого «страх рынка», что трагически уместно, учитывая, что все началось со смертоносной стрельбы в торговом центре. Глядя на этимологию слова в dictionary.com, я почувствовала себя увереннее и решила твердо встать на защиту Джой. Значит, она боится общественных мест. Ну конечно же, боится. Да и кто страннее за этим обеденным столом, который заставлен контейнерами из доставки и освещен праздничной свечой с Иисусом в цилиндре, нарисованным маркером, – агорафобка или женщина, которая планирует спасти мир?
– Я и правда думаю, что в ближайшее десятилетие мы можем дойти до того, что отменим Вторую поправку, – говорит мама. – Я знаю, что это звучит фантастически, но я обсуждала это с МЗБО, и это моя следующая тема для обсуждения со СМИ. Итак, у вас есть террористы, устраивающие расстрелы в детских садах, торговых центрах, кинотеатрах, но нет никого, кто готов принять какой-нибудь мало-мальски важный закон, чтобы прекратить это, – что ж, ладно. Вы показали, что не умеете ответственно относиться к оружию. Вы потеряли свою привилегию, американцы.
Это, кстати, мамин ответ на мой вопрос, как прошел ее день. Я ожидала услышать новости с работы. Вместо этого она начала проповедовать. Рассказывать, что у нее на уме. Вот тебе и с днем рождения, Джой. Я почти надеюсь, что моя сестра отупела после всего виски, выпитого с Лексом. Ее щеки красные, но, может быть, тому виной острый соус в ее макаронах с сыром, романтический флер от визита Лекса или мамины рассуждения. Кто знает.
– Ладно, – говорю я, чтобы прервать эту обличительную речь. – Лекс заходил. Что это вообще было?
Улыбка пляшет на губах Джой, пока она тыкает вилкой в брюссельскую капусту.
– Знаете, как бывает: не видел кого-то целую вечность и вот внезапно встречаешь, а за это время столько всего произошло, но все равно… все равно между вами как будто все по-прежнему? Как будто ничего не случилось? И ничего в мире не изменилось?
– Иногда я чувствую себя так с вашим отцом, – говорит мама. – Но в негативном смысле. Скорее, будто рана никогда не затянется.
Я перевожу взгляд на маму, удивленная этим признанием. То есть, конечно, я это знала, чувствовала, но услышать это все равно шок.
Джой мечтательно жует брюссельскую капусту, не обращая внимания на то, что только что сказала мама.
– Ну, я чувствую себя так же с Лексом.
– Кстати, Electric Wheelchair завтра играют на Гилмана, – говорю я.
– Я знаю, – отвечает Джой.
– Пойдем?
– Вместе? – спрашивает она, вскидывая брови.
– Ну да. Давай сходим. Я училась в старшей школе с парнем, который играет на разогреве. Dr. Crusher.
Я смотрю на нее не мигая, чтобы узнать, что она скажет.
– Звучит весело, – блекло отвечает она.
– Какая прелесть: мои девочки вдвоем пойдут на концерт, – говорит мама. – А я завтра вечером выступаю перед группой людей, переживших вооруженное насилие.
– Ты вообще собираешься останавливаться? – спрашивает Джой. – Иногда я устаю, просто слушая тебя; не могу даже представить себя на твоем месте.
– Мы все справляемся по-своему, – говорит мама, закрывая контейнер с остатками еды и заворачивая его в фольгу.
Мама дарит Джой серьги в виде черепушек и дневник, обложка которого сделана из старой пластинки, – подарки, которые заставляют Джой завизжать и броситься на нее с объятьями.
Когда Джой открывает мой подарок, она смеется.
– Да-да, знаю, – говорю я ей. – Я так гордилась собой, когда нашла ее. А потом я вернулась домой, увидела Лекса и поняла, как сглупила.
Джой долго и крепко обнимает меня, все еще сотрясаясь от смеха. Я не понимаю, что тут настолько смешного. У мамы глаза на мокром месте, когда она рассказывает о рождении Джой и о том, какой это был страх, когда она не закричала. Какое у нее было серьезное крошечное личико с прищуренными глазками. Она крепко обнимает Джой и говорит ей:
– Я так рада, что ты родилась, Джой Мейпл Лавелл.
– Мамуля-я-я, – говорит приглушенно Джой, прижимаясь к маминому плечу.
– И я так рада, что ты жива, – говорит мама.
Ее голос срывается. Она отстраняется, встает и промокает глаза салфеткой. Затем принимается убирать полупустые контейнеры с теплой едой.
Когда все убрано, маме звонит кто-то из МЗБО, и они разговаривают по громкой связи, а я иду за Джой в ее комнату. Она лежит на кровати с блаженным видом, закрыв глаза и потирая живот.
– Когда мне был двадцать один, это был очень хороший год, – поет она со всей страстью.[16]
«Но правда ли это, Джой?» Я не подхватываю песню. Я захлопываю за собой дверь и сажусь на кровать рядом с ней.
– Почему ты здесь, а не отрываешься в баре? – спрашиваю я. – Это же твой день рождения.
– Сама знаешь почему, – говорит она, не открывая глаз.
– Ты не выходила из дома с момента стрельбы, так ведь.
Это не вопрос. Это утверждение.
Она открывает глаза. Она не выглядит удивленной. Белки ее глаз розовые. Через мгновение она говорит:
– Мне нравится сидеть дома.
– Я думала, что тебе прописали лекарства.
– Я и принимаю их, очень добросовестно, – говорит она, присаживаясь и тут же заводясь с пол-оборота. – И я хожу на все онлайн-сессии, занимаюсь спортом и, мать твою, даже медитирую. А об этом ты знала, Бетти?
– Это хорошо.
– Я пытаюсь. Пытаюсь просто до усрачки, так что хватит сидеть здесь с таким лицом.
– Каким лицом?
– Как будто пытаешься развести меня на эмоции.
– Я ходила сегодня к Верховной жрице.
Она падает обратно на кровать и закрывает глаза, тут же притворяясь мертвой.
– Поверить не могу, что ты просто загостила своего босса, – продолжаю я. – Она же была так добра к тебе.
– А что я должна была сделать? – спрашивает она, лежа неподвижно, как робот. – Что я облажалась, потому что у меня особый вид психического расстройства?
– Ты можешь говорить все что хочешь до тех пор, пока это правда.
– У меня день рождения, а ты тут читаешь мне нотации.
Я открываю рот, чтобы ответить, но она права. У нее день рождения, а я правда пришла надавить на нее. Я отступаю.
– Я надеюсь, что ты и правда пойдешь со мной завтра на концерт, – тихо говорю я. – Было бы здорово пойти вместе.
– Было бы и правда очень здорово, по миллиону чертовых причин, включая тот факт, что там будет Лекси, а я так хочу его увидеть, – говорит она, и ее голос на мгновение срывается. – Но я… Честно сказать, я не могу.
– Почему?
– Потому что стоит мне представить себя там, в переполненном клубе, в темном зале, наполненном шумом и музыкой, и я просто… ну то есть, а что, если кто-то там начнет стрельбу? Я не смогу веселиться, зная, что это может произойти. Я больше не могу ходить в такие опасные места.
– Ох, Джой, – говорю я.
Слезы начинают течь по ее лицу. Но ее выражение лица пустое. Она будто в раздражении смахивает слезы. Это разбивает мне сердце. В этом доме три женщины, и ни одна из них никогда не позволяет себе плакать. И вот за последние несколько дней в нас всех что-то сломалось.