Я пытаюсь обнять ее, но она поднимает руку, отпихивая меня.
– Мне не нужна твоя жалость, – предупреждает она. – Лучше не надо. И пожалуйста, прошу тебя, никому об этом не рассказывай. Я это сама ненавижу и изо всех сил пытаюсь справиться, клянусь. Пожалуйста, не говори маме.
Мольба в ее голосе как нож. Больно видеть, как кто-то настолько сильный ведет себя так слабо.
– Ты же знаешь, мама могла бы тебе помочь, – говорю я. – Она же проходит через все это вместе с тобой. Но она выходит наружу, пытается изменить мир к лучшему.
Джой качает головой:
– Она не понимает.
– Но она была там!
– Она не понимает, Бетти.
– Тогда помоги нам понять, – говорю я.
– Не нужно мне никакое чертово собрание МЗБО. И бесполезные политические шоу, – говорит Джой. – Мне лишь нужно реально понять, почему это произошло. Мне нужно узнать, как вычислить убийцу и где лучше не появляться. Мне нужен ответ, как не допустить повторения со мной подобного.
То, о чем она просит, кажется невозможным.
– Можешь ли ты пообещать, что, если пойдем мы завтра вечером на концерт, там не случится ничего плохого? – спрашивает она, ее слезы высохли, а глаза не мигая смотрят на меня.
– Никто не может обещать подобного.
Она садится:
– Ну, я могу пообещать, что если останусь в своей комнате, то точно ничего плохого не случится.
Мне хочется спорить. Конечно, я понимаю причину ее страха. Но плохое всегда случается. Пожары, землетрясения, кражи со взломом. Я не говорю ей об этом. Я не хочу разрушать тот хрупкий пузырь безопасности, который она создала, пусть он и воображаемый. К тому же ее, кажется, на этом заклинило, и настроение совсем испортилось. Она надевает леопардовый халат и крепко обнимает себя руками.
– Я сказала Лекси, что напишу ему, – говорит она. – Он может заехать после концерта.
– Звучит неплохо, – говорю я.
– Не таким я себе представляла свое двадцатиоднолетие, – говорит она. – Сижу дома, все еще живу с мамой, бросила колледж и страдаю ПТСР.
– Я тоже не ожидала, что моя жизнь окажется такой, – говорю я.
– Может, нам стоит перестать ожидать чего-то, а? – размышляет она. – Потому что, похоже, это не очень работает.
Я ухожу, оставив ее переписываться с Лексом. Я иду в свою комнату и принимаюсь расчесываться, мое сердце кажется кирпичом в груди. В моем мозгу будто перематывается пленка, и я обдумываю то, что она сказала. Я прокручиваю это снова и снова.
«Мне лишь нужно реально понять, почему это произошло.
Мне нужно узнать, как вычислить убийцу и где лучше не появляться.
Мне нужен ответ, как не допустить повторения со мной подобного».
Я вижу кадры по кругу – Джошуа Ли в коридоре с сердитым лицом, в кадетской форме. Срабатывает пожарная сигнализация, дым поднимается к солнцу от горящего мусорного бака в школьном дворе. Ученики сплетничают о том, что он домогался учительницы. Никто не мог определить, о какой учительнице речь. Никто не знал, правда ли это.
От психопатии нет лекарства.
Но вообще я могла бы остановить Джошуа Ли. Я могла бы распознать симптомы, если бы понимала, что это симптомы. Будь я бдительнее в день стрельбы, возможно, я заметила бы его в окно, пока ела тот кекс. Возможно, безумное выражение его лица, набитая спортивная сумка – что-то могло мне подсказать. У меня было столько шансов остановить это. У многих людей было столько шансов остановить это. Но никто ничего не сделал.
Мы потерпели неудачу.
Мы подвели Джой.
Мы подвели Шандру Пенски.
Мы должны были сделать больше – мы должны сделать больше.
Должно быть решение получше, чем просто более прочные замки и пуленепробиваемые стекла. Должно быть что-то существеннее, чем Вторая поправка. Уже есть так много теорий, почему это произошло: свобода на ношение оружия, психические проблемы, мизогиния. Их высказывают моя мама, журналисты в интернете и крикуны в соцсетях. Но они не знали Джошуа Ли. Никто из нас не знал. Так почему же так вышло? Что превратило его в монстра? Как он из мальчика, обнимающего собаку на фотографии в «Фейсбуке», стал тем, кто решил расстрелять толпу? Если я смогу найти ответ на этот вопрос – если я действительно смогу найти его, [17]узнать обстоятельства его случая, понять Джошуа Ли, проанализировать эту трагедию, – возможно, я обнаружу что-то близкое к ответу. И мы будем знать, как предотвратить это, а Джой снова начнет выходить из дома.
Меня охватывает прозрение и такая уверенность, что она кажется экстрасенсорной. Я точно знаю, что будет дальше.
Завтра я пойду на концерт.
И я собираюсь подружиться с Майклом Ли.
Часть 2
Глава 23
Черное прямое платье с короткими рукавами а-ля летучая мышь прекрасно сочетается с расшитым бисером кардиганом для нескучного офисного наряда или с джинсовой курткой для похода на концерт. 220 долларов.
И вот она я, стою в дизайнерском платье, джинсовке и ботинках, словно живая иллюстрация своей же дурацкой рекламы. Губная помада аварийно-красного цвета (одолжена у мамы). Перед выходом из дома в тусклом свете спальни, вся такая накрашенная и налаченная, я ощущала себя красоткой, девушкой с обложки своих же фантазий. Но здесь я чувствую себя как чучело. Даже хуже – как расфуфыренное чучело.
Я стою снаружи под бежевой вывеской с курсивной надписью The Caning Shop. Это Гилмана, 924 – легендарный подвальный панк-клуб. Здесь шумно и многолюдно. У всех прорехи в одежде, крашеные волосы или пирсинг в эпидермисе (эпидермис? понятия не имею, зачем это сказала). Здесь шумно, просто оглушительно громко. Девушка с косичками заплетает волосы другой девушке, стоя у стены кирпичного здания, они перекрикиваются, обсуждая какую-то любовную драму с парнем по имени Скутер; мальчик в широких штанах с гавайским принтом и футболке с надписью «ОТВАЛИ» делает трюки на скейтборде. Вокруг полно черной одежды – ее большинство, и Джой наверняка бы слилась с толпой. Несмотря на то что концерт еще не начался, из-за входных дверей льется флуоресцентный свет и грохочет стереофоническая музыка. Здесь одна молодежь, некоторые младше меня. Мне все время кажется, что я узнаю лица. И все же меня охватывает паника, что это ошибка. Что мне нужно домой. Что я слишком разоделась. Что я не принадлежу себе – причем сразу в нескольких смыслах. Хуже того, в моей голове звучит голос Джой: «А что, если произойдет стрельба?» Мое сердце трепещет, подгоняемое внутренним ветром страха.
Теперь я вижу общество и вижу мишень.
Это ужасно.
– Привет, – говорит Антонио, трогая меня за плечо.
Я испытываю такое облегчение от его появления, что крепко обнимаю. От него хорошо пахнет, чем-то печеным и сладким. И мне нравится, что сегодня он надел галстук, но с черепами; я понимаю, что впервые вижу его вне работы. И он точно такой же, только капельку круче.
Как будто зеркальное отражение.
– Несогласованные объятия? – спрашивает он меня, когда мы отстраняемся. – Это запрещено отделом кадров.
Мы оба смеемся, потому что он делает отсылку на очень плохое видео, которое нас заставляли смотреть на работе. Там ужасные актеры следовали хреново написанному сценарию, а закадровый голос и устаревшая графика кричали: «Это запрещено отделом кадров!» – каждый раз, когда кто-то делал что-то неподобающее.
– Я так рада, что ты здесь, – говорю я ему.
– Почему?
– Одна я чувствовала себя глупо.
– Разве это не странно? При этом если, например, ты один дома, то у тебя все хорошо. А стоит выйти на улицу, как тут же чувствуешь себя глупо в одиночестве, – говорит он.
– И правда.
– Я стараюсь бороться со стигмой, – говорит он мне. – Хожу в кафе один, в бары один, в кино один.
– Клево.
– Наверное, – отвечает он. – Но разве я бы выбрал это специально?
Я думаю о своей сестре в ее комнате.
– Все может быть.
– Ну да. Глянь-ка на меня: только появился, поздоровался и тут же нырнул на десять миль в глубину. – Он приобнимает меня за плечи. Я все еще чувствую себя ужасно глупо, слишком аляповато и модно, но он, кажется, этого не замечает. – А что играет группа, которую мы пришли послушать?
– Кажется, хеви-метал. Ну знаешь, как Melvinsy, с клавишами.
– Понятия не имею, о чем ты вообще.
– Я тоже, честно говоря, – негромко говорю я на ухо Антонио. – Парень из группы на разогреве… я училась с ним в старшей школе.
– Ах вот оно как, – говорит он, поднимая брови. – Так вы вместе учились в старшей школе.
Как будто «старшая школа» – это эвфемизм для чего-то большего.
– Я не настолько хорошо тебя знаю, чтобы читать между строк, но если ты намекаешь на что-то неприличное… – говорю я.
– Я всегда намекаю на что-то неприличное.
– Тогда нет. Хочешь правду? Его брат… – И теперь я на полном серьезе шепчу ему на ухо, потому что не хочу показаться грубой. – Он был стрелком в «Гламуре».
Резкий вдох.
– И, – продолжаю я шепотом, – бывший моей сестры играет в группе-хедлайнере.
Еще один вдох. Он прикладывает руку к сердцу и говорит в голос:
– Ты не говорила, что этот концерт настолько пронизан историей. Вот это драма. Так и зачем ты сюда пришла?
Я открываю рот, чтобы ответить. Где-то внутри меня есть ответ. Но я не нахожу слов. На первый взгляд, я не знаю, чего хочу и зачем пришла, но где-то глубоко-глубоко внутри я знаю: я пришла, чтобы подружиться с Майклом Ли, потому что он может обладать чем-то похожим на ответ для моей отчаявшейся сестры. Каким-то ключом, который откроет клетку, что она возвела вокруг себя, и заставит ее вновь почувствовать себя в безопасности.
Я уже собираюсь признать это, но в этот момент группа начинает играть. Мы с Антонио протискиваемся к двери, стоим в образовавшейся очереди и достаем кошельки, чтобы расплатиться.
– По дороге домой напомни мне рассказать о парне, с которым я на днях ходил на свидание, и он оказался сайентологом, пытавшимся обратить меня в свою веру, – говорит он.