– Это там, где папа? – спросила я.
За год или около того после отъезда папы он прислал всего несколько открыток из разных мест. Сначала он отправился в Южную Америку, потом снова поехал на север, а затем в какой-то момент совершил тот самый трансатлантический перелет, который стал для него последним. Самое странное в отъезде папы было то, что мы почти не скучали по нему. Я больше беспокоилась о психическом состоянии мамы, чем о том, что могу его больше никогда не увидеть. Он много работал и часто огрызался на нас, а свободное время проводил, занимаясь йогой, медитацией и очищением чакр. Духовно он покинул нас на несколько лет раньше, чем физически.
– Кто знает? – ответила Джой.
Мне нравилось представлять, что мой отец где-то в жарком, ужасно жарком месте, что он потеет и стонет под солнцем и мучается жаждой. А мы с Джой здесь, в наших одинаковых уютных джинсовых куртках с меховой подкладкой.
Она взяла меня за руку и повела ко школьному входу.
– Когда-нибудь, когда мы вырастем, то отправимся в южное полушарие в январе, и ты будешь намного счастливее, – сказала она.
– Мы будем купаться на пляже.
– И устроим пикник под кокосовой пальмой.
– Поплаваем с аквалангом.
– А я хочу выпить такой модный коктейль с крошечным зонтиком, – сказала она. – Когда мне исполнится двадцать один.
Прозвенел школьный звонок, а я уже снова улыбалась, потому что Джой подняла мне настроение. Мы разошлись по классам, но я все хранила в голове эту картинку – открытку с пляжем, наши обещания, – и меня это согревало.
Сейчас снова январь, Джой двадцать один год, но мы не в южном полушарии. На самом деле что в северном, что в южном полушарии быть агорафобом – почти одно и то же. Все эти обещания – пустая болтовня, как и новогодние резолюции.
– В этом году, – говорит мне Джой, – я хочу создать группу.
Я в дверях ее комнаты. Джой стоит, гитара на шее, подключена к усилителю. Он ужасно громко гудит. Перед ней микрофон на стойке и еще один небольшой усилитель, настроенный на вокал.
– Я пришла попросить, чтобы ты сделала потише.
– Вот же грымза, – говорит она совсем не злобно. Затем делает потише. – Страдаешь от похмелья?
– Я была на вечеринке вчера вечером и перепила. Голова раскалывается. Так что… наверное.
– Вот же милота! – восторженно восклицает она. – Она бросает бас-гитару на кровать и бросается обнимать меня. – Маленькая девочка-скаут наконец выросла! Что за вечеринка? Копы приходили? Целовалась с кем-нибудь? – Ее глаза горят любопытством.
– Джой… я хочу прилечь и не хочу снова слышать эту песню.
– Это я сочинила. Я работаю над ней, чтобы потом дать послушать Лекси.
– Лекс заходил вчера?
– Нет, он был занят. Вчера вечером он был на концерте. Он придет позже.
– Тебе следовало пойти с ним.
– Ты же знаешь, что я не могу, – говорит она, и ее лицо мрачнеет. – Перестань давить на меня. Ты что, хочешь, чтобы у меня снова была паническая атака?
– Как ты собираешься создать группу, если не можешь даже выйти из дома на концерт?
Ее лицо становится непроницаемым. Я зашла слишком далеко.
– Убирайся нахрен из моей комнаты, – говорит она.
– Прости. Я пытаюсь помочь.
– Ты облажалась.
– Может, мы с тобой просто прогуляемся? Чисто пройдемся до нашей школы? Один квартал. Не хочешь попробовать начать так?
– А ты знала, что две недели назад на этом углу было ограбление? А ближе к станции метро в прошлом месяце произошли куча инцидентов и два нападения с огнестрельным оружием.
– Откуда… ты все это знаешь?
– В интернете есть карты преступлений. Я тебе покажу.
– Не хочу даже смотреть. Вот почему я не читаю новости, Джой. Если ты будешь видеть только плохое, что происходит в мире, ты больше никогда не сможешь выходить из дома.
– Или начнешь понимать, как всего этого избегать, – говорит она. – Глядя на эти карты, я понимаю, какие улицы более опасны, а какие маршруты для прогулок самые безопасные.
– Но ходишь ли ты по ним?
Ее глаза превращаются в щелочки, подведенные черной подводкой.
– Помнишь, мы договаривались, что поедем в южное полушарие в январе? – спрашиваю я.
– Это явно была не я. Ненавижу жару. Зачем мне обсуждать подобное?
– Чтобы развеселить меня. В детстве ты сказала, что, когда тебе исполнится двадцать один, мы поедем в южное полушарие. Что мы будем сидеть на пляже, а ты – пить модный коктейль с зонтиком.
– Ты все выдумываешь.
– Джой, – говорю я. – Давай просто прогуляемся по округе. Я буду с тобой. Возьмем твои таблетки, а у меня будет телефон. При свете дня.
– Ты самый раздражающий человек на свете. Убирайся из моей комнаты.
Я ухожу. Я слишком давила на нее. С Джой такая штука, что ее ни за что не заставишь что-либо делать. Чем больше на нее давишь, тем сильнее она упирается. Я так и не научилась заставлять ее делать то, что я хочу. Восемнадцать лет живу, а она для меня все еще загадка.
Я возвращаюсь в свою комнату, а она опять начинает петь, громко крича в микрофон, и ее искаженный бас скрежещет поверх голоса.
– Армия ведьм на метлах из АДА
Идут, чтобы отомстить!
«Сестра все утро записывает свою хеви-метал-песню, – пишу я Майклу. – Об армии ведьм на метлах из ада. У меня похмелье, и я уже мечтаю о смерти».
Сразу после отправки я жалею, что не переписала концовку сообщения. Я, конечно, пошутила, но смерть – это не то, над чем можно шутить или даже просто говорить. Эта недосказанность между нами – невидимый океан, который мы игнорируем.
«Хахаха! Твоя сестра такая крутая! Хочешь, принесу тебе “Гатогара”? Или суп? И еще скажи сестре, что у меня есть олдскульный 8-track для демо, если она захочет одолжить!»
«Очень мило с твоей стороны, но не надо».
Его бесконечная доброта заставляет меня ненавидеть себя. Я возвращаюсь в кровать, ничего больше не написав, и листаю свой дневник. Моя сестра просматривает карты преступлений, чтобы узнать, что плохого творится в нашем районе. Я записываю все о Майкле, чтобы понять, что было не так с Джошуа. Я исписала уже кучу страниц, но ни на дюйм не приблизилась к ответу.
Пока.
«Хочешь прийти в пятницу на ужин? – спрашивает Майкл. – Мама очень хочет познакомиться с тобой».
Моя сестра кричит очередную строчку из своей недопесни для несуществующей группы, которая, конечно, отыграет тонну не-концертов.
«Конечно, – отвечаю я. – Звучит здорово».
Глава 33
День за днем я хожу на работу и ужасно стараюсь. Я пялюсь в экран и вникаю во все тонкости рекламных текстов. Я увлекаюсь узорами, принтами и превью. Мое сердце учащается, когда я открываю чистую страницу, а пальцы замирают над клавиатурой, и я понимаю, что мне предстоит описать очередной комбинезон в шевронную елочку, который я никогда не надену, но восхищаюсь с чисто эстетической точки зрения, и словами выразить его уникальность. А потом расцветает облегчение, будто прилив эндорфинов, когда слова облекаются в игривую форму в моей голове – где-то в мозгу, но при этом пританцовывая в улыбке за губами, – и вытекают через конечности в мои пальцы, на клавиши компьютера и на страницу передо мной. Я знаю, что просто пишу об одежде, но она очень важна; так мы выбираем, в чем предстать перед миром. Все остальное мы получаем от рождения. Мои бесполезные пыльно-голубые глаза, непокорные волнистые волосы, плохая осанка, маленькая грудь – с этим я родилась. Но эти потрясающие наряды? Это платье «Мондриан» с туфлями гоу-гоу? Эти подмигивающие стразы в уголках моих очков? Все это можно выбрать.
Должна признать, что с тех пор, как меня перевели в другой конец офиса от Антонио, я стала гораздо лучше работать. Тэмми стала присылать мне всё больше заданий. Я начинала как корректор, а затем она стала приглашать меня на совещания вести протоколы, и последняя жемчужина – написание рекламных текстов для каталогов. Я подаю свои питчи (предложения по каждому товару в предстоящем каталоге) вместе с другими писателями, работающими на полную ставку. Технически мы работаем в отделе маркетинга, а Антонио – в отделе по работе с клиентами. Антонио тоже хочет писать, но до сих пор ему не давали шанса попробовать себя в рекламном копирайтинге. Вместо этого он пишет успокаивающие письма примадоннам, недовольным нашей одеждой.
– Чую я, что тебя готовят к должности копирайтера, – говорит Антонио за обедом. Мы сидим на площади Джека Лондона, под зарослями пальм, и наблюдаем за сверкающей голубой водой со скамейки. Делим на двоих сэндвич с индейкой, завернутый в бумагу. На улице так холодно, что мы сидим в шарфах, но яхты, солнце, пробивающееся сквозь облака, – все это стоит прохладных укусов воздуха.
– Ты завидуешь? – спрашиваю я.
– Честно говоря, да. Я пробыл там дольше. Бесконечно целовал их задницы. Почему меня никто не обхаживает?
– Обхаживать – какое жуткое слово.
– Ну, что есть, то есть. Слушай, я правда рад за тебя, Бибс. И у тебя классно получается. Я просто… я знаю, что они планируют предложить тебе какую-нибудь хрень на серебряном блюдечке, но нужна ли она тебе вообще?
– Конечно нужна. И они мне ничего не предлагают – сейчас даже нет открытой вакансии копирайтера.
– Никогда не мог тебя понять, – говорит Антонио. – Как в тот вечер, когда ты привела меня на вечеринку, а сама все время флиртовала с бывшим…
– Антонио, – говорю я, скрещивая руки в воздухе. – Я не флиртовала с Адрианом.
Его рот набит едой.
– Что ты…
– Антонио, любовь моя, мне кажется, что мы говорим на разных языках.
Он проглатывает сэндвич, вытягивает руку, прося подождать, и выпивает полбутылки воды. Там, в порту, столько яхт. Я вижу, что Антонио задерживает на них взгляд. Я знаю, что его Парень-Банкир внезапно начал его избегать после нескольких недель ночевок и разговоров о вечности; я знаю, что хобби Парня-Банкира – ходить под парусами. Я представляю, как Антонио вспоминает об этом.